Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3(7)-2015

Виктор Гофман

Стихотворения

Род. в 1950 году в Одессе. В раннем возрасте вместе с родителями переехал в Москву. В 1978 г. закончил Литературный институт им. А.М.Горького. Печатался в журналах «Юность», «Новый мир», «Знамя», в ежегоднике «День поэзии». Автор книг «Медленная река» (1980), «Волнение звука» (1990), «В плену свободы» (1996), «Немая речь» (2008), «Слепой полет» (2010), «Полустанки» (2011), «Пересыпаемый песок» (2013), «Сто стихотворений» (2014).
Член Союза писателей c 1985 года.

Представляя читателям «Плавучего моста» – Марию Ватутину и Виктора Гофмана, двух совершенно разных поэтов, представителей разных литературных поколений, я тем не менее хочу отметить одно имманентное им свойство, объединяющее их в моем сознании. Это – подлинность. Подлинность лирического переживания, поэтического дыхания и слова. Само слово «подлинность» предполагает – единственность. Подлинник в любом своем изводе может быть только единственным экземпляром. Впрочем, на свете любой из нас создан Господом в единственном экземпляре, но как часто именно в творчестве эта уникальность личности теряется, прячется за вольным или невольным желанием повторить чью-то манеру, чей-то путь, чей-то успех. Меж тем еще в ХХ веке старший друг и учитель (не по литературному институту, по жизни – учитель!) Виктора Гофмана поэт Александр Межиров заметил: «в поэзии убрать себя со своей дороги невозможно». Значит, остается одно – идти к себе, открывая на этом пути все новые и новые глубины и преодолевая противоречия человеческой личности и дисгармонии мира. Мне думается, что и Виктор Гофман, и Мария Ватутина избрали для себя именно такой путь и каждый из них как нельзя лучше отвечает еще одному безупречно точному определению Межирова: «стихи поэта – это он сам, а не комментарий к себе».

Надежда Кондакова

* * *
Есть место на земле, где Бог меня приметил:
Там запахи полей доносит летний ветер,
Там, занимая день бессмысленным трудом,
Под вечер приходил к березкам над прудом.

Я поднимался в пять, пускаясь в путь недальний
От клумбы у крыльца до маленькой купальни,
И, обжигая плоть дремавшею водой,
Бросал за взмахом взмах в гордыне молодой.

Там есть одна тропа за небольшим оврагом:
Лишь ступишь – и идешь бодрее с каждым шагом –
Свободен и блажен – особенно зимой,
И вся твоя судьба – как этот путь прямой.

Я там и ночью шел, сливаясь с лесом черным,
По узкой просеке скрипел снежком упорным,
И видел у вершин далекую звезду…
И долго шел один… И до сих пор иду.

Троя

Осядут в почву городские стены,
В пластах земли позеленеет медь,
И только лёгкой поступи Елены
По плитам Трои суждено звенеть.

Растает всё во времени и прахе,
Всех примирит подземная река,
И только стон прощальный Андромахи
Прошелестит в сердцах через века.

Как, горестно выпрашивая тело,
Валялся царь во вражеском шатре!..
Прислушалась богиня – и воспела
Гнев Ахиллеса в гулком серебре.

Гекзаметром в ночи многострадальной
Безумный грек – годам наперекор
Зажёг костёр над ними погребальный
И на столетья зарево простёр.

Фивы

О.М.

Веет радостью утренний ветер
С отдаленных пшеничных полей,
Камыши шелестят на рассвете
О воздушной тунике твоей.

От волны благодатной и синей
И прохладной, как юность твоя,
Облака уплывают в пустыни,
Драгоценную влагу тая.

Как Амон – восходящих курений
Аромат в полумраке вдыхал,
Благовония хрупких коленей
Каждый взмах донесёт опахал.

Эти детские, лёгкие груди
И газели доверчивый взгляд
Над кусочками дыни на блюде,
Как некрепкие вина, пьянят.

И покуда ты вьёшься кругами
Вся в изгибах мелькающих рук, –
Как победная песнь над песками,
Поднимается ветер вокруг.

И жрецы, и писцы, и рабыни
Опускаются в темень гробниц,
И тоску копошенья в пустыне
Засыпает песок без границ.

Только гибкое тело кружится
Над потугами вечной тщеты,
Словно в небе летит колесница,
И стучат топоры о щиты.

Обелиск

Я знаю только этот обелиск
Любви ушедшей – плещущий и древний,
Когда несут прохладу лёгких брызг
Его валов белеющие гребни.

Что жжёт ещё обидой и виной,
Врачует он свободой и покоем –
Развеет ветром память над волной,
И боль слизнёт бесчувственным прибоем.

А то, что номер твой ещё не стёр –
простительная, может быть, ошибка…
Есть в мире – только ветер и простор,
И в море уходящая улыбка.

Лестница

Спускайся по знакомой лестнице.
Ты никогда при мне не плакала.
Так уходили в ночь ровесницы,
Набойками прощально звякая.

Теперь и ты, ребёнок брошенный,
Дразни растаявшей косынкою…
Шаманка, ягодка, морошина
С осенней горькою кислинкою.

Но ни слезами, ни ступенями
Не ускользнуть от неизбежности…
Осталось слишком мало времени…
Что эти шалости и нежности?

В мир возвращайся, прядь поправивши.
Я закалён давно разлуками.
Так пот, стекающий на клавиши,
Не смешивается со звуками.

Искусство фуги

Отрадно позднее безделье,
Над ситцем полупраздный час,
Узор нехитрый рукоделья,
Не предназначенный для глаз.

Ни сил, ни страсти, ни порыва.
А просто – годы отстранив –
В стежок волнистый перелива
Другой вплетая перелив.

Дремотное однообразье,
Мотив без смысла и конца…
Скользи по мне волшебной мазью,
Лишая плоти и лица.

Журчи, последняя свобода,
Блаженство на исходе сил,
Покуда сетью небосвода
Господь до срока подхватил.

Доницетти

Опять из вязкого тумана
Тревоги, боли и тоски
Кладёт свободный Гаэтано
На лист весёлые мазки.

Старик обманутый плутовкой,
Полка сияющая дочь –
Не повод ли рукою лёгкой
В шампанском солнце истолочь.

Как бегло льётся сил избыток!
Что эта боль и этот жар,
Когда любви живой напиток,
Уже по жилам побежал.

Несись сквозь ночь напропалую,
И чиркай нотные ключи;
И жизнь свою, как жизнь чужую,
Листать с улыбкой научи.

Дай лёгкости твоей отраду,
И подари мне благодать –
Бродя по гибнущему саду,
Во мгле свеченье различать.

Провода

Развалины церквей и старые погосты,
И ржавая тоска заброшенных работ,
Гудящих проводов безжизненные вёрсты,
И от столба к столбу – упорный их полёт.

О чём они гудят в пространстве бесприютном?
Куда они дрожат и тянут голоса?
В безлюдной стороне – за горизонтом мутным
Везде куда ни глянь – лишь топи и леса.

Не так ли к ним неслось – протяжным и дремучим,
Морзянкой роковой глаголя на лету,
Что мы чеканим шаг, и полстраны замучим,
Чтобы опять влачить раздор и нищету.

Лебёдкою гремит мужик на переправе;
Рычащие ковши вгрызаются в разрез,
Из-под огромных шин летят песок и гравий;
И ватники в тайге угрюмо валят лес.

И тают позади в оставленных широтах
Событья и тоска поверхности земли,
И ленты на гробах, и куклы на капотах, –
И только звук летит на смутный звук вдали.

В холодный этот край, где берега в тумане,
Ты долгий свой хорал напрасно затянул –
Там только сопок ряд и чайки над волнами,
И ледяной простор… и моря встречный гул.

Немота

Опять над жертвами свободы,
Где неподвижные с утра,
Лежат у брошенной подводы
В степи кубанской юнкера;

Над неумелою попойкой,
Над первою стрельбою в цель…
…Над неисправленною двойкой,
Над лёгкой Ниночкой в капель;

Над промелькнувшими веками,
Где толп истлела маета,
Над морем, сфинксами, песками
Меня объемлет немота

Над тягой к свету хлорофилла,
Над набуханием икры,
Над долгой ночью, где бескрыло
Летят незрячие миры;

Где нечто в космосе открытом,
Как средоточье чёрных туч,
Своим чудовищным магнитом
Порабощает света луч;

Где в звёздах массы водорода
В штормах огня всё тяжелей,
Где кружит мёртвая свобода
В игре бессмысленной своей.

В степи

Разносит ветер тысячи судеб,
Чернеют разоренные поместья…
Какая ночь! Кузнечики и степь.
И дым костра в далёкие созвездья.

Жива ли ты? Не знаю… но жива
Перед прощаньем в утреннем тумане…
Стрекочет… не колышется трава,
И дремлет лошадь, и прядет ушами.

Здесь у огня – ни мыслей, ни тревог –
Покой и степь в свободе бестелесной,
И не понять: усталость или Бог
Отняли волю и объяли бездной.

Сморит под утро запах чабреца,
Озябшие угомонятся травы,
И скатится росинка у лица
Перед дорогой смутной и кровавой.

Рим

Евгению Рейну

Где, широко расправив крылья,
Над Римом свастика парит,
Концовки арий тянет Джилья,
Блистает дуче фаворит.

В дыханьи Рима – запах смерти,
Закатный дым, жужжанье мух,
А в зале пожинает Верди
Плоды затворнических мук.

Ещё терзается на сцене
Страдальца грузное лицо,
Ещё над узником Скорцени
Не дёрнул резко за кольцо.

У ног Марии – римский папа
В соборе молится Петра,
Ребята хмурые в гестапо
Не унимаются с утра.

Кого-то рвут в глухом подвале,
И он без голоса орёт;
И на всемирном карнавале
Не иссякает хоровод.

И от Нерона до Карузо
В кипеньи праздничной реки
Проносит оперная муза
Свои кровавые клыки.

* * *
Как я любил сугробы эти,
Покой застывших берегов,
Скрип на дорожке в лунном свете
Сосредоточенных шагов.

Чего ещё просить у Бога,
Когда блажен и одинок:
Простая, белая дорога
И чистый, звёздный холодок.

Помедли на мосту у пруда,
Под ясной бездною замри:
Перенесись ко мне оттуда,
Меня по крохам собери.

От этой жизни мутно-серой,
Упрямой спячки и стыда
К истокам мужества и веры
Веди меня через года.

Как Моисей к огням Синая
В песках сомнений и невзгод,
Высокий посох поднимая,
Вёл маловерный свой народ.

* * *
Был стройный мир и прочен, и велик,
И в нём стезя прямая нас хранила,
Когда блистал суворовский парик
У неприступных башен Измаила.

Когда своим на славу крепостям
Мы век земной осмысленно трудились,
И плотно кости к дедовским костям
В единую мозаику ложились.

Когда служили доблесть и закон
Опорой духу и подспорьем вере,
Когда стоял державный бастион
В степи вселенной – и смягчал потери.

Но вот размыт спасительный оплот,
И хартии разорвана страница;
И зыбкий мир за окнами течёт,
И нечем нам от бездны заслониться.

* * *
Этот крест не отдам никому.
Это бремя завещано мне,
Как упрямая песня в дыму,
Как пылающий голос в огне.

И, когда догорит на земле
Тяжело развалившийся сруб,
Я – как шорох в остывшей золе,
Немота у запёкшихся губ.

Оттого мне и ноша легка,
Что со мной дирижёр говорит,
И над жизнью взлетает рука:
То взлетает рука, то парит.

Осенью

Где бесшумно осенняя морось
Оседает в туман городской,
Всё изныло, и перемололось
В безысходной толкучке людской.

Только ветер от жизни остался,
Но его рассказать не могу;
И тоскую, как Павел из Тарса
На закатном морском берегу.

Тяжело к подступающей стуже
Утеплилась по горло Москва;
И летит в неглубокие лужи,
Засыпает столицу листва.

На забрызганном, чёрном асфальте,
Где с бензином смешалась вода,
Засыпайте меня, засыпайте –
Заносите меня навсегда.

* * *
Всё досталось безлюдью и вьюгам.
Даже Сольвейг уже не поёт.
За полярным спасительным кругом
Одинокое солнце встаёт.

Там хотел бы устать и причалить,
Где тяжёлые ветры свистят,
Где бросается море на наледь,
И над брызгами чайки кричат.

Я со всеми скучал и крепился,
Но когда мы к земле подойдём –
Только ветер окликнет у пирса,
Только чайка помашет крылом.

Уповая на слово Господне,
Завершаются наши труды,
Опускаются шаткие сходни
На твердыню у тёмной воды.