* * *
Шла я по свету мало по малу, искала бога.
Свет выжимала, словно рубаху, в ночные волны.
С миру по нитке – насобираешь много:
Зевсы, Ярилы, Мухаммады, Арагорны.

Боги, пророки, идолы. Изучила,
Кто как ласкает, кто как сжимает жадно.
Был и такой: сошел по лучу светила
И растворился бликами. Ладно-ладно.

Я их теперь вспоминаю, надев хлабуду,
Шествуя по полям душистым, по краю неба.
Несколько раз в году вспоминаю Будду,
Несколько раз на дню Бориса и Глеба.

Несколько раз за час Александра да Алексея,
Несколько раз за миг Сергия, Константина.
Ну, и тебя вспоминаю, голубь, пшеницу сея
Да утопая в тяжелых светлых объятьях сына.

Он меня перерос, иногда и стремно:
Так не растут другие дети, помилуй Боже.
В дом возвращаюсь: и счастье мое огромно
Да и несчастье мое преогромно тоже.

Предрождественское

Пену дней впитавшая, как губка,
Буду долго пеной исходить.
Голубь, я сама была голубка
Грех с такой сыночка не родить.

Но покуда я его растила,
О твоем величии трубя,
Самого его какая сила
Делала похожим на тебя?

И откуда, Господи, скажи-ка,
С голубиных ласк в апрельской мгле
Знала я, что он – твоя наживка
Для большой охоты на Земле.

* * *
Вот наступит время страхам сбыться,
Завершится ловля на живца
Мертвому, я дам ему умыться
Ледяными слезами отца.

Неизбежный путь предстанет глазу,
Воскрешенье, жены в тишине.
Я про это тоже знала сразу,
Как не знать об этом было мне?

* * *
Ничего не скажу. Не признаюсь.
Онемею, как рыба на льду.
– Кто он? – спросят, а я улыбаюсь:
– Имя – в тайне, любовь – на виду.
Вон как светит! Как редкие сплавы,
Пышет жаром, искрят пузырьки!
Только мне она крутит суставы,
Заставляет срастись позвонки!
Где до нас флорентийским страдальцам
Не единожды видевшим ад!
У меня на обугленном пальце
Три расплавленных круга горят.
Я глаза к небесам поднимаю:
Не своди нас, о небо, вдвоем!
Как я, Данте, тебя понимаю
В долголетнем томленье твоем.

* * *
Я первая очнулась ото сна. Плыла в окне огромная луна. А впрочем, отмотаем, извините, всё к точке пробужденья. Вдоль окна шли спящие: спина, спина, спина. И было солнце белое в зените. Я проезжала мимо череды, заглядывала в лица. Цвет беды – одежды их, но выгорев на солнце, беда их запылилась, как сады в конце июля. Слепы и худы, текли – не то орда, не то тевтонцы.
Лоснилась в небе лысина Творца, и капал пот, как воск, с его лица. Все оплывало, плавилось. «Усни я, – подумалось, – вот так бы шла, овца, с повинной головою на ловца, твердя: – …разруха, деспот, тирания».
Я чувствовала вес небесных тонн и понимала, что вина – есть сон невинных, что не мягкий Бог серчает на мой народ, а чип в него внедрен с константою вины, и верит он, что за Адама с Евой отвечает, за Вавилон, Гоморру и Содом, за войны и стихии за окном, царей-убийц, царей убитых – тоже, за Третий рейх, ГУЛАГ, застой, Газпром, за Украину эту, за роддом, где родились. О, боже, боже, боже!
И мне хотелось крикнуть: стоп-игра! Сменился день, который был вчера, забудьте вам введенные подкожно грехи отцов! Очиститесь! Ура!!!
Но шли они, у каждого дыра в груди: персты вложить, пожалуй, можно.

* * *
Всадник обратный в холщовом плаще,
Ветошный скверик в оградке,
Зимняя слабость, хандра и вообще
Всё говорит об упадке.

Сердце болит, словно там закрома
Ломятся от перекоса.
И не поэзия сводит с ума,
И уж конечно не проза.

Но прочитав эту книгу зимы,
Гладишь ее с вожделеньем,
Дышишь отчаянно, словно взаймы,
И погибаешь за чтеньем.

* * *
Если долго виноград мять,
Станет кровью во Христе виноград.
Только помни – у тебя была мать,
У которой был в душе ад.

Намели, Емеля, колос живой,
Испечешь из Слова хлеб-каравай.
Только помни, кто отец твой,
Говорили, он и был – рай.

Хочешь знать дорогу в тот град,
Где иных возносят к горним лесам?
Потопчи с моё виноград,
Помолись с моё небесам.

* * *
Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
Уедем от этих варваров на болоты.
Там, за болотами, белая гладь морская,
Посадишь дерево – вырастет свая.

От варваров, милый, от варваров, к идеалам.
Возлежать под расшитым бисером одеялом,
Гулять над каналами вдоль золотых мозаик,
Качаться в лодочке, глядеть на чаек.

Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
Забудь о прошлом, время ушло в пустоты,
Виски мои, крепость корней обнаружив,
Стали белее венецианских кружев.

Милый, ты будешь дож, а я буду дождь, дрожанье,
Глубин морских древесное дребезжанье,
Лиственницей, окрепшей в соленой плазме,
Разве хотела я быть всемогущей, разве?

Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
День-то какой прозрачный, чище работы
Я еще не видел у местных ангелов-стеклодувов,
Разве что ты да первый томик Катуллов.

Спроси у святого Марка, милый, или у Льва Толстого,
Как рождается сложное из простого?
Сколько еще нам жить на наших болотах,
Пока весь мир утопает в рабах и готах?

Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
Краток век красоты, но вечны высоты.
Мы бежали сюда нагими, как Маркус из Гефсимана,
А уйдем отсюда и вовсе волной тумана.

Говори еще, я слов твоих воплощенье.
Рим разрушен молчанием. Изреченье
О Божьем Граде не поняли эти вандалы, гунны,
Скопившиеся по берегам лагуны.

* * *
Интернет облазила на предмет:
Как мне сыну галстучек повязать.
Снова ела сладкое на обед –
Нарушала заповедь, так сказать.

Размышляла, батюшка, о любви.
Приходила к выводу, что стара.
Покупала гвозди себе в ОBI,
Для ковра, да бог с тобой, для ковра.

Проверяла, есть ли в районе связь,
Батарейки ставила в телефон.
Что куплю себе тренажер, клялась
И такой красивой стану, что он…

Представляла, скоро пойдет на лад.
Удивлялась – что же я хуже всех?
А в обед позволила шоколад…
Это грех ли, батюшка, это грех?

Как-то тихо в жизни, как будто в ней,
На носочках время крадется прочь,
Вдруг прозрела: будущее страшней,
Потому что смерти не превозмочь.

Но теперь, когда остается треть,
Веришь как-то легче, быстрей, навзрыд,
Что вопрос о том, есть ли, Отче, смерть
Или нет ее – до сих пор открыт.

* * *
Неаполь, не надо меня догонять!
Иди сторожи разноперую знать
В застроенном тесном предместье.
В тебе, как в убийце, блестящем на вид,
Везувий, невидимый глазу, горит
Что сердце, ведомое местью.

Неаполь, не надо меня провожать,
Иди попытайся того удержать,
Кто царскому ровен сословью.
Он вымотан бегством и болен тоской.
Его зазывает в Россию Толстой
Смертельной отцовской любовью.

Неаполь, не надо мне душу терзать
Заливом искрящимся, правду сказать,
Твои валуны у прибоя,
Опята хибарок по склонам горы,
Селенья, что скрыты в земле до поры,
Апокалиптичны собою.

Не надо, Неаполь, с шаландой в руке
Проситься в пейзажи к Альберу Марке –
Любимые с детства картинки.
Московское утро размыто в окне,
А тут проявляется на полотне
Вулкан, затаившийся в дымке.

* * *
В день зачатья с утра у Марии не меряно дел.
То застелет Мария постель, то расстелет постель.
По квартире трусит, убирается, гладит, живёт,
То погладит Мария живот, то замрет, то споёт.

Это химия, химия слова, которым наднесь
Пробуравили мозг ей и вставили страшную весть.
Разморозит мясное Мария, остудит вино…
Всё не просто предсказано, всё уже в яви дано.

Кто войдет к ней, уже и неважно Марии совсем.
Что за город простерся вокруг: Воркута, Вифлеем…
Будет Бог или мальчик, неважно, неважно, нева…
Иордан ли, Нева ли… Но все-таки мальчик. Москва.

Расторопна Мария, накрыла, сама прибралась.
То-то мать говорила: в тебе африканская страсть,
То-то сглазила мать: пустоцвет, говорит, пустоцвет.
Просит чуда у девы, у старой, на старости лет.

У Марии любовный озноб, распалилась, зашлась.
Зван любовник сегодня к пяти, жизнь почти удалась.
Но какие же всё это мелочи: точный звонок,
Скрип незапертой двери, объятия через порог.

Что любовник, что хлопоты?! Ласковы наши тела.
Всё свершилось, пока поджидала да пряжу пряла.

* * *
Двадцать первый замороченный век.
Населенный пункт. Этажный отсек.
Схлынул с улицы, впитался в дома
Человеческий поток, я сама.

Человеческий поток поутих,
В телевизорах разлился святых.
Вот крадется сам к себе на постой
Квартирант-узбек из тридцать шестой.

Монотонные толчки за стеной:
В тридцать пятой муж сошелся с женой,
В тридцать третьей мать с дежурства пришла,
В тридцать… в общем, сына я прижила.

Нажила его в начале веков,
Принесла его в зубах с облаков:
– Вот, соседи, посмотри, похвали,
Есть теперь и этот сын у Земли.

То ли стук за стенкой, то ли салют:
В тридцать пятой-то, однако, дают!
В тридцать третьей жарят рыбу, поют.
А узбека только завтра убьют.

Разбуди меня, будильник, в раю.
Разбуди идти в путину мою,
В добровольную мою колыму…
В тридцать… в общем, сына я подниму.

* * *
Неправда, одиночество не зло.
Не я его, оно меня несло,
Подраненную, взгромоздив на спину,
Как легкую, но злую животину.

Оно меня лелеяло, когда
Я вспоминала буйные года,
Любимых или дружные пирушки,
У Маши, у Ватутиной, «ватрушки».

И у меня к нему претензий нет.
Оно давало кров мне много лет,
Обогревало и в меня врастало.
Не я его, оно меня верстало.

Теперь я книжка, нужная в быту.
Но виден свет его и за версту
Во мне, как будто в фосфорной рыбешке,
И темнота повсюду на Рогожке.

Спасибо, одиночество, за тот
Безмолвный лазарет моих суббот,
За тихий изолятор воскресений
Среди потопов и землетрясений.

О ясность, характерная для тех,
Кто жизнь прожил без счастья и утех,
О склонность к наведению порядка,
О выход в свет – стремительно и кратко.

Всё это я. А кто меня лечил,
Тот и калечил, горе горячил,
Горчил мне горло песнями и дымом,
Таким густым, Господь не приведи нам.

Евдокия

Здравствуй, свет мой, чужое светило,
Боль моих предстоящих излук!
Я бы мир для тебя своротила,
Девятнадцатилетний супруг.

На Плещеевом озере нечто
Воды – Яузы нашей мокрей?
Чуть не сразу уехал, а между
тем, ужо воротился б скорей,

Буди к нам, не замешкав. По женским
Подозрениям – в воду гляжу –
Скоро я тебе в Преображенском
долговязого сына рожу.

И в каком бы монашестве диком
Не гноил меня после по гроб,
И каким бы не стал ты великим,
Никогда не поверю я, чтоб

Не любил – разводя мне коленки,
На себе раздирая испод.
Ты любил! А кукуевской немке
Бог недаром детей не дает!

* * *
Друг мой, в точке невозврата,
На последнем пике лет
Нет ни страха, ни азарта,
И вернуться силы нет.

Дождь пойдет – идешь по лужам,
Снег пойдет – не страшен снег,
Может быть, затем и нужен
Спуск с горы, мельчанье рек,

Тихий возраст, хрупкость мира, –
Чтоб привычна и ясна
Жизнь была в конце эфира,
Смерть была в начале сна.

Взять твою любовь ли, нежность
– Не боюсь ее, приму,
Потому что неизбежность
Не оспорить никому,

Потому что все изводы
Жизни знаю назубок:
Ты пойдешь на зов природы,
Сколько б не давал зарок.

Не замедлить, не ускорить
Мне сомнения твои.
Я сама не в силах спорить
С неизбежностью любви.

* * *
Отойди на шаг. На два.
В красный угол.
Видишь, это не дрова.
Это уголь.

Это – недра. Это с шахт
Тянет дымом.
Боже, выходи на шлях,
Помоги нам.

Всё теплей, еще теплей,
Жарко, меркло.
Не подбрасывай углей
В это пекло.

По углам их разведи,
По майданам:
И с напалмом из груди,
И с метаном.

Кто заломится в бреду
Над сыночком?
Кто поделится в аду
Уголечком?

Ищет третьей мировой
Семя жлобье.
Этот уголь – образ твой
И подобье.

* * *
У небес темнеет радужка.
Спят предания веков.
Слава богу, шепчет бабушка,
Что живем без мужиков.

Слава богу, незамужние,
Дом и выбелен, и тих.
Здесь чужие – нам ненужные,
Обойдемся и без них.

Шепчет бабушка лежачая,
С лишней сладостью в крови:
– Горькая моя, горячая,
Не ищи себе любви.

Помолчит, легка дыханием,
Вздрогнет, как на вираже:
И вот с этим рифмованием
Закруглялась бы уже.

Наущает с перерывами,
Словно ждет, что в этот раз
Новый способ быть счастливыми
Бог придумает для нас.

* * *
Стая, что ли, журавлиная летит?
Вечно слышу их курлыканье кругом.
Словно облако курлычет, словно дом
О надломленности старческой грустит.

Ах, и правда, наступают холода.
Раскурлыкались, смотри-ка ты, опять.
Поднимаются, летят на юг и вспять
Возвращаются и маются: – Куда?

Не осталось на земле и мне тепла,
Где б ни маялась с протянутым крылом.
Крыши, крыши, купола, колокола.
Журавлиный акустический надлом.

Батареи заливают за стеной?
Тормоза скрепят? Звенит парад планет?
Это ангел смерти кружит надо мной,
Но не знает – приземлиться или нет.

* * *

Я твердила себе: не могу, не могу, ну, нет
больше сил моих, Господи, взращивать белый свет,
оберегом быть ему, клеточкой, скорлупой.
Я от света стала выцветшей и слепой.

Так сначала в майской дымке пресветлых утр
в лепестках сирени копится перламутр,
а потом соцветья все набухают мглой,
потому что тяжек свет, словно водный слой.

Из меня струился свет в миллионы душ,
из меня испили свет миллионы глаз.
У меня внутри прокатный стан обнаружь,
и закрой его, Господи, хоть на день, на час.

Я устала, Господи, в этой плавке самой себя,
я давно миллионы раз проходила горн:
от котла со сталью, булькая и сипя,
прорывалась в космос, мордой вонзалась в дерн.

Но светила – пятой точкой, пальчиком из носка,
потным лбом своим и краснотой стыда.
Если есть на свете свет, он и мой слегка,
ты ведь сам просил светить на свои стада.

Посмотри, как свет струят, испуская дух,
на деревьях кроны, на мне больничный халат.
Я совсем погасну скоро, свергая слух
о бессмертии, но образуя облако тысячью киловатт.

Ах, какую ты святошу создал во мне!
Ибо там, где свет разлился, споткнется зло.
Ты доволен мной? Ты такую видел во сне?
Не ссылайся на шквальный мрак, здесь ведь так светло!

Да, светло ль тебе, красно солнышко, от моих щедрот
в снеговой пыли, в ледяном дожде, в торфяном аду?
Я умру, а свет мой будет еще не год
и не два разливаться в этом земном саду.

И откуда он берется всегда во мне,
словно в том колодце, где блещет звезд отраженный свет,
на такой недосягаемой глубине,
что порою кажется: дна в человеке нет.

* * *
Как отпущено мало. Я имею в виду
Продолжительность жизни, я вижу уже: на далеком,
Словно выдутом снизу холме – восседает в саду
Узнаваемый издали Петр. На лице светлооком
Отражается: жду.

Я иду. Вот и ночь расступилась, и лес поредел.
Стала я постоянной константой всей этой мороки.
Ведь сказал нам один винодел:
Наши воды сперва превращаются в соки,
А в вино уж потом – если ты до чудес досидел.

Значит, чудо случится в конце
, И еще, и еще, и проступят в пейзаже вершины,
И телесная тяжесть спадет на крыльце,
И появятся ангелы, яства, кувшины,
И апостол с ключом на кольце.

По холмам, тихим шагом, еще дотемна
Мы взойдем с ним в страну светлоглазых.
И не надобно будет ни яств, ни вина,
Ни чудес!
Чай, устроит мне небо в алмазах
Принимающая сторона.