Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3(7)-2015

Борис Лихтенфельд

Стихи о русской живописи
Стихи

Род. в 1950 г. в СПб. Работал инженером, проводником почтовых вагонов и – с 1981 г. по сей день – оператором газовой котельной. Был членом Клуба-81. Стихи и другие тексты публиковались в самиздате («Часы», «Обводный канал», «Транспонанс»), в «Венском славистическом альманахе» («Гумилёвские чтения»), в антологии Валентина Левитина «В Петербурге мы сойдёмся снова», в журналах «Звезда», «Нева», «Арион», «Волга», «Дети Ра», «Крещатик», «Слово\Word», «Зинзивер» и во многих поэтических антологиях. В 2000 г. в «Издательстве Виктора Немтинова в Санкт-Петербурге» вышло «Путешествие из Петербурга в Москву в изложении Бориса Лихтенфельда». В 2011 г. в издательстве «Юолукка» вышла книга стихов «Метазой».

1
Жил и работал, работал и жил –
как там на мемориальных
выбито досках, а чем дорожил –
вне обстоятельств реальных
места и времени, давших приют.
В этих пределах слезу им
не прошибить, ибо не придают
смысла, что в них не сказуем,
не подлежащ извлеченью на свет –
не утруждайся, потомок! –
из достославного гула клевет,
из дословесных потёмок.

Душу скрывают, сгустясь дочерна.
Внятному определенью
не поддаётся, не удручена
непозволительной ленью.
Вся её жизнь – перманентный аврал
в хаосе будничной тьмы той,
что бы потом, на свету, ни наврал
действия образ размытый.
Ведает лишь запредельная весь
участь своей уроженки:
в вечной котельне воочью во весь
рост кочегар Ярошенки.

2
Не Левитан, – скорей всего, чуть позже
написан был пейзаж: два рыбака
над речкой, три берёзы над заросшей
быльём эпохой, в кронах – облака.
Он детство осенял – и не во сне ли
здесь, на чужбине старости, гляжу
на ветхий холст, подобный миражу?
Взор помутнел, и краски потускнели.
Всё блик ловлю какой-то – не поймать! –
какой-то миг из той поры далёкой…
Берёзы, облака, отец и мать, –
в виденьях ностальгии с поволокой.
Как белоэмигрант, водораздел
бессильный перейти, живу под сенью
своих берёз, к чужому глух веселью…
Уж двадцать лет как я осиротел.

3
Тебе ли неведом опыт отсутствия долгого? Пыль дорог
на ветхой одежде… А неизъяснимые чуть лишь покинешь дали,
как в первом же приближении, едва ступив на порог
родного когда-то дома, на лицах прочтёшь: не ждали.

Отец этот мир покинуть, с печалью поймёшь, успел,
а дети выросли, не сохранив младенческих воспоминаний.
Отцвёл вдохновенный замысел, а плод всё ещё неспел,
и праздное любопытство не поощряется строгой няней.

Не то что совсем забыли, но столько лет без вестей,
что образ прежний размылся, а новый внушает странные чувства.
Твоих страстей несусветных привычный уклад святей –
и нет верней ему стража, чем бдительный страх кощунства.

Архаика не спасает от закипающих смут.
Потом и они остынут, в предание перельются.
Архангельских вьюг дыхание сконденсируется в талмуд,
а Белое море не выпить с причмоком, как чай из блюдца!

Твой апофатический подвиг тёмен и призрачен, как силуэт.
Мытарств бесконечная анфилада – распахнуты настежь двери…
Жужжащая тишина – надо всей суетой сует…
Пары всё того же опиума растворены в атмосфере.

И не разобраться, чем именно оптика искажена –
отсутствием долгим или нежданным-негаданным возвращеньем.
Молчать будет мать, и лукавить будет жена,
и все упования будут уплощены воплощеньем.

4
Ты и во гневе целишь недужные наши души,
что и в огневице лишь притихают, сулишь призы,
терпишь проказы, капризы. Журишь – затыкаем уши.
Тучи сгущаешь – мы дети, бегущие от грозы.

Бьёшь невпопад. Говоришь на невнятном нам диалекте –
гонишь нас или зовёшь? Многозначен каждый сполох,
повелевающий спрятаться по команде, а негде.
В поле обстрела открытом бежим сквозь чертополох.

Не выпускаешь из виду, не прекращаешь попытки
нас образумить, земле не даёшь уйти из-под ног.
Дар дорогой промотав, до последней промокнув нитки,
как перепрыгнем ручей, превращённый в бурный поток?

Наша природа-язычница страхом одним ведома.
Сменишь ли гнев на милость, один язык на другой?
Сменим свои одежды, когда доберёмся до дома,
и серым волком утешимся с милою бабой-ягой.

5
Уж замуж невтерпёж… В дверях – жених.
Что дева старая, что томная вдовица, –
мильон терзаний и набрякший в них
……удел – от скуки удавиться!

Вся в ярком свете ярмарка невест –
вот-вот им свежего представят кавалера.
А чёрный хлеб аристократ не ест,
……но ест глаза тоска, холера!

И смех и грех… Но кто в том виноват,
что делать нечего, что так пространство сжалось,
как будто мир сквозь горловину в ад
……влечётся, вызывая жалость?

Свет бытия, мерцающий в быту,
обезоруживает инфернальных пугал,
превозмогает сердца слепоту,
……захватывает каждый угол.

Случайные черты стерев и взор
направив пристальный на эту скудость вдовью,
последний лепт грядущий Ревизор
……сочтёт с безмерною любовью.

6
Бурлаки и под плетью метели
водовозы в упряжке – подростки,
всюду жизнь и грачи прилетели –
колорит состраданья неброский,
краскам вторящий русской природы,
колобродит Владимирским трактом…
Бурлюки, сумасброды, юроды
шарят в будущем: что там и как там?

Жаль, в их ярком и яростном мире
продержалась недолго Коммуна.
Изведясь в коммунальной квартире,
смолкла вещая трель Гамаюна,
уплыла лебединой царевной –
и воркует печаль на перроне
под окошком с решёткой тюремной
отрешённо и потусторонне.

В пепелищах, руинах, увечьях
всё пространство, войною продуто –
Эверест черепов человечьих.
И перовская «Тройка» как будто
сквозь блокадную тащится зиму:
небо рваное, в трещинах стёкла –
и молитва сопутствует дыму,
а палитра, как память, поблёкла.

7
Помню, как ужас овладевал
детской душой – страх Божий? –
гибель Помпеи, девятый вал…
Пульс пропадал под кожей.

Там, средь обломков, будто я сам,
вторя тем страстотерпцам,
воплем немым взывал к небесам
и сокрушённым сердцем.

Краски последние. Всё черно
будет через мгновенье.
Зримое, видел, обречено
так на исчезновенье.

То было поводом заглянуть
краешком глаза в бездну.
Подан сигнал был: когда-нибудь
так вот и я исчезну.

Милостью чьей, узнавал, храним
на волоске повисший
мир: надо мною, как и над ним, –
тот же Промысел высший.

…Теплится тихой тоской душа
по дорогим утратам.
Вечность, надежды её круша,
чёрным глядит квадратом.

8
В мире абстрактных пустот
где ж академик найдёт типажи для массовки
в духе картины Иванова – тихий антихрист
шествовал чтобы, как Тот,
к ждущим и жаждущим, шабаш их жидомасонский
чтоб трепетал, а безродный какой-нибудь выкрест
чтоб возвещал им: грядёт?

В символах чтобы наглядно читались приметы
времени: зверь героин
вкрадчив, как солнечный культ голливудской блондинки,
жертвенник в виде руин
башни разврата… Один за другим пусть портреты
вспышками вырвет из каббалистической дымки
огненный транспорт Ильин!

Маркс-лжепророк чтобы зрителем с первого взгляда
опознавался в седом
бородаче, чуть поодаль Эйнштейн пучеглазый,
пеплом Гоморры кормящий ползучего гада,
тут же и Фрейд, в недрах психики вскрывший Содом,
что перед Страшным cудом
распространился по миру тлетворной заразой.

Камни, что будут в хлеба
превращены, – под ногами, вдали – астероид
ястребом шизым завис над вершиной Сиона.
Вера без чуда слаба.
Только оно убедит и палитру настроит,
чтобы Архангела веская, как аксиома,
зримо звучала труба.

2011–2013