И.В. Рыжиков

Память

Всех и не вспомнишь, с кем в лихие годы –
Не только сотни городов и сёл –
Прошёл солдатом и огни, и воды,
И даже трубы медные прошёл.

Лихое время память притупило.
А там, где наши парни полегли,
В рост человека – жгучая крапива
И белые ромашки расцвели.

По-своему земля запоминает,
Где и какую принимала рать.
Цветут ромашки – и никто не знает,
Что в тех местах нельзя их собирать.

Евгения Изварина

* * *
жизнь о чём ты смущена слащава
и откуда выводила в люди
сколько ты смешила и прощала
так уже не будет

что-нибудь совсем иное дрогнет
в чертеже твоём в лице кометы
будто свет включили и ни с кем ты
будто возвращают документы
потерявшим облик

Вальдемар Вебер

Старинный фарфор

Как от пустых разговоров
до сих пор не увяли
бутоны этих чашек?
И как они умеют себя держать
в течение всего застолья!
Это от благородства, от воспитания,
первейший постулат которого –
не показывать свои чувства.

Ольга Афиногенова

Макушка лета

А не ветер ли зелёным пламенем правил?
Не закат ли поздний зацвёл вдали иван-чаем?
Завтра макушка лета у нас – Пётр и Павел,
А мы всё печаль на руках, как дитя, качаем.

Не темнеет ли сердце теплом, что твоя вишня?
Не пронизан ли синью сон, как черничный морок?
Всё вставало, вставало солнце с утра, и вот вышло.
И у нас всё сбылось. И над полем день долог.

Наше море с тобою – вот это поле. Овёс бездонный.
Наше горе ещё весной унесли сороки.
А сейчас пропали ромашки, расцвёл донник,
И сорняк-василёк живёт, как и мы, робкий.

А чего робеть, если так? Если мы из всех правил
Выбираем любовь и блюдём её через все беды?
Завтра ветер запахнет ладаном – Пётр и Павел.
Мы вернёмся из церкви и выспимся до обеда.

Татьяна Данильянц

* * *

Кому-то не хватает тепла,
кому-то хлеба,
кому-то денег,
кому-то пинка под зад
(чтобы росилось вольно),
кому-то объятий,
кому-то снега,
кому-то капли воды.

А кому-то:
прикосновения сердца.
А кому-то:
сердца на ладони.
А кому-то:
крыльев желания.
А кому-то:
долгого (невозможного, послушай!) прощания.

И всем, всем нам
не хватает:
масштабного высказывания,
безоглядной жесткой пронзительной
как вспышка фотокамеры Canon 7D
любви,
и великой,
полной паденья и подвига,
падения и порыва,
падения и полета,
жизни.

Послесловие:
А меж тем:
вовсю,
всюду,
везде,
тотально,
улыбчиво,
все еще доступно:
к тебе

и ко мне
прикасаясь,
расцветает:
зеленая почка,
белый цветок,
красная кровь.

Всюду жизнь, знаешь.

Сергей Шоргин

* * *

От ветра скрипят стропила, на крыше бугрится жесть.
Не помню того, что было, но верю тому, что есть.
В унылом церковном хоре то кашель звучит, то хрип;
Слова утопают в море, где стаи голодных рыб.
Молитву поймут превратно, не будет пути псалму,
И те, кто придёт обратно, неведомы никому.
А мы понапрасну спорим: есть жизнь или жизни нет
За этим безмерным морем? на Марсе? среди планет?
Звенит на столе посуда – по комнате бродят сны;
А те, кто придёт оттуда, скорее всего, лгуны.
Печальный рассвет разбудит, притронувшись ко плечу.
Не знаю того, что будет. И спрашивать не хочу.

Валерий Гребнев

* * *
Мне очарованно найти тебя на дне
смятений праздничных при золотой луне
под роз венчанием на поприще веселий
в заботах лакомых о неподсудном теле
над вихрями забав, купаемых в ночи
о любомудрия студёные ключи
искомым очагом исповедальной речи
испепелить, раздув костер, смысл человечий…

Сергей Круглов

Пепел

– Я не видел твоего Христа!

– А я видел моего Христа.
Он недалеко ушёл,
Он трудится, как и все мы,
На конвейере смерти.
Он был просто рабочий.
Он среди нас.
Только Он умудряется
На этом конвейере
Совершить диверсию:
В каждый пистолет заложить осечку,
В каждую бомбу вложить возможность невзрыванья,
В каждую камеру (помнишь
23-й год, стоматолога Тёрнера?
Его мучения в плане
Чистоты стиля? – помнишь:
«Акция Тиргартенштрассе 4»?) – вмонтировать дверцу,
Маленькую, скрипучую, ведущую
В небо.

Вот потому Ханна Шванке,
Член айнзатцкоманды,
Свидетельствовала пред всем Нюрнбергом:
«Я пришла, только забрезжило утро,
Принести туда миро. Но врата печи
Были открыты. Не нашлось даже пепла. Кто­то
Откатил камень,
И останков пятисот пятидесяти пяти приговорённых
Найдено не было».

Наталья Бельченко

Киев

Глубочицкая и Татарка,
Соседний Артёма квартал –
Для взрослого чем не Итака,
Куда бы вернуться мечтал.
Бессилие вытравит сила,
Свободная сила твоя,
Которая возраст вместила,
Всё лишнее в спешке валя.
Как речка Сырец или Совка,
Сквозь город ныряешь, промыт
От всяческой грязи настолько,
Что сердце сквозь ребра блестит
Итакою сквозь Одиссея,
Разгадкою детских путей.
И легче живется, взрослея,
Хоть голому сердцу – больней.

Александр Шмидт

Времена года

Я жизни ученик до гробовой доски
И я весной горю от нетерпенья
Скорей вчитаться в клейкие листки
Зеленой книги марта и апреля.

Читай, читай скорее, ученик,
Все мимолетно в этом мире света:
И дня дневник и ночи черновик
И бабочка летит обрывком лета.

И вот сентябрь с ястребиной высоты
Уже следит беспечную добычу,
Петляют в воздухе кровавые следы,
Смерть принимает тысячи обличий.

А там зимы прокрустовый шажок
Догонит мой затылок онемелый.
И я, почувствовав космический ожог,
Пойду ответ держать белее мела.

Марина Кузичева

Вспоминая цвет

Войти в неспящие сени дождя –
и выйти в другой одежде:
в рыцарской ежа власянице
остьях метёлок, белых крестах мяты
в нашлёпках холода под
ветреною рубашкой.

Там где ты был
и с воздухом растворялся
туча-Козимо благосклонно
нависала над полосой леса;
были красный, лиловый и зелёный с нами
глухо тенькала мокрая синица
и земля неслышно дышала
в нитях темноты в прожилках солнца

Екатерина Преображенская

* * *
Листья по-прежнему пустынны, –
Записывают и стирают воздух,
Записывают и стирают
По-прежнему безумны –
Прячут внутри куста как тайну часть ночи
Но ночь – не тайна
Она – добыча – для того, кто её догоняет,
И – охотник – для того, кто убегает

Деревья заняли свои места навсегда
И не пускают туда,
Где стоят, а земля
Земля – всегда повсюду, всегда на месте, и потому
Некуда перемещаться

О, эти тёмные неподвижные письма,
Вечная бессонница Чёрного
Впереди – утро, позади – футбольное поле
Направо – мяч, налево – забвение

Анна Маркина

* * *
Ты помнишь? Был дождями скован год,
но мы с тобой не ведали забот,
и не от чего было нам беречься,
дрожала нежность в утренних словах,
от кладбища до остывавшей речки
ромашки свет несли на головах.
И мы лежали на спине реки
нетронутые, божьи поплавки.
И желтой нитью солнце мелко­мелко
сшивало тело, воду. А стежки
касались камышей и водомерки,
считавшей в полудреме башмаки.
Заботы ожидали впереди.
Орешник рядом с кладбищем был дик,
он наступал на крайние могилы.
Туда, где тень росла день ото дня,
то за конфетой белка заходила,
то ребятня.