Светлана Кекова

Стихотворения

Об авторе: Кекова Светлана Васильевна – поэт, литературовед. Родилась в г. Александровске, на Сахалине. По образованию филолог. Доктор филологических наук (2010). Как поэт печатается с 1981 г. Автор 10 поэтических сборников и книг по литературоведению, в т. ч. о творчестве Н.Заболоцкого и А.Тарковского. Лауреат Новой Пушкинской (2014) и других литературных премий. Живет в Саратове.

* * *
Сердце хочет любви — и не может себя превозмочь.
Рыба-ангел в воде выгибает узорную спину.
В храм уснувшего леса приходит монахиня-ночь,
и к рассвету она принимает великую схиму.

Воду черных небес бороздят облаков корабли,
звезды слабо мерцают, луна одинокая светит…
Ты у сердца спроси — почему оно хочет любви,
ты у сердца спроси — но оно ничего не ответит.

И не скажет волна, что с тобою нас ждет впереди,
на остывший песок набегая в волнении светлом.
Сердце хочет любви, даже если не бьется в груди,
а мерцает в ночи, словно уголь, подернутый пеплом.

Тихо дерево стонет, кричит на лугу козодой —
эта птица ночная пророчит тебе катастрофу.
Повтори еще раз — сердце хочет любви молодой…

Лунным светом на мантии ночь вышивает Голгофу.

* * *
Кто в воздухе жилья, как в коконе прозрачном,
на кухне режет хлеб и чайник кипятит?
А бабочка летит на свет в окне чердачном,
а бабочка летит, а бабочка летит.

Ночь достает звезду и лунным светом плещет
из старого ковша на почерневший лес.
А бабочка летит, а бабочка трепещет,
у светлого окна почти теряет вес.

Кто отпустил ее в роскошном платье бальном
лететь на этот свет, сияющий в ночи?
Но вспыхнет новый луч в окне полуподвальном —
поставит на окно ребенок три свечи.

Пей свой остывший чай, томись о беспредельном,
тебе смотреть на свет никто не запретит.
Тьма за твоим окном обшита швом петельным…
А бабочка летит,
а бабочка летит…

* * *

Света нет. Перегорели пробки.
Жду, что будет память коротка
я, сидящий в спичечной коробке
наподобье майского жука.

Дрогнут крылья в теле полусонном.
Мне прямого утешенья нет —
я не знаю, по каким законам
кафкианский строится сюжет.

Если космос — тёмная пучина,
Кафка — дилетант или профан,
то в замочной скважине причина
кроется, как змей Левиафан.

Жёсткие надкрылья бесполезны
для личинок нерождённых слов…
Вставь железный ключ в источник бездны
и сломай хитиновый покров.

* * *
Уже пора за стол садиться,
пустые рюмки ставить в ряд…
Мы так же хлеб едим, как птицы
клюют созревший виноград.

Береза ветку завитую
опустит вдруг на тротуар…
Мы так же воду пьем святую,
как пчелы в поле пьют нектар.

Вдруг загудит над этим полем
грозы могучий контрабас…
Мы так детей своих неволим,
как ангелы целуют нас.

Но как, скажи, нам научиться
на перекрестке двух дорог
так полюбить цветок и птицу,
как человека любит Бог?

* * *
Рыбаки не дождались улова,
снялись вещи с насиженных мест,
пухнет с голоду нищее слово,
ничего оно больше не ест.
Кожа неба под звездной паршою.
Боже! В вере меня укрепи!
Я не знаю, что делать с душою
в понедельник в Голодной степи.
Нет предмета и нет человека,
только слезы роняет ковыль.
На развалинах этого века
оседает кирпичная пыль.
Видно, кончен наш век, как и прочий,
он давно предназначен на слом.
Занимается чернорабочий
темным, страшным своим ремеслом.
Вынимает он ржавые шкворни,
чтоб вернее распалась строка,
увлекает квадратные корни
из соленой земли языка.
Но никто не приходит на помощь
и не точит заржавленный нож,
если смерть ты по имени вспомнишь
и разлуку дождем назовешь.

* * *
Щука ходит по кругу в горячей и мутной воде.
Муравейник молчит. Сохнет хвоя в его бороде.
Ты ему поклонись, ничего у него не проси,
лучше ягоду волчью, как мелкий орех, раскуси.
Волчий сок ее выпьешь — и сразу увидишь ты, как
засоряет пространство огромный коричневый мак,
как его семена заполняют лощину и дол,
как рыбак у воды рыбе маленький рот проколол.
Рыбе рот проколол, а судьбу проворонил свою.
Муравьи в муравейник сухую несут чешую.
Только там я узнаю, протиснувшись в узкую щель:
то не щука была, то была золотая форель.
Кто там плачет по-птичьи, кто жалобно телом скрипит?
В доме, брошенном нами, вода ключевая кипит.
Кто-то делит пространство на множество мелких частей,
кто-то душу мою отделяет от узких костей,
и несется она, освещая пространство, во мрак,
в те края, где повсюду царят муравейник и мак.

* * *
Певчий ангел голос свой возвысил,
только он звучит в иных мирах…
Появились оборотни чисел
в старых телефонных номерах.
Постепенно время угасает,
меркнет свет, не отвечает звук,
и змея за хвост себя кусает,
и ногами шевелит паук.
Сквозь прозрачный купол паутины
видит муха мир в последний раз,
рыба бьется грудью о плотины,
так что слезы катятся из глаз.
На могиле остается дата —
значит, имя смерти есть число.
Чешую блестящую куда-то
смыло и водою унесло.
Заслонясь трехмерным телом звука,
ты дожить сумеешь до седин…
Лжет любви постылая наука —
пять, пятнадцать, пятьдесят один…

* * *

1
Где ты, мое убежище и кров?
Ты видел свет?
Он был похож на ров
вблизи от неподвижного предмета,
вокруг него. И тайной смерти мета,
геральдика иного бытия
угадывалась мной в листве узорной.
А ты, мой друг, мой ангел беспризорный,
вверху парил. Внизу стояла я,
держа цветы; платок надела черный
и плакала, и думала о Боге.
И рос бурьян в пыли вблизи дороги.
В его сухие листья въелась пыль.
И мимо нас катил автомобиль
по кладбищу, заросшему крапивой,
и отовсюду пробивался свет,
и свет был Богом, как сказал поэт,
поэзией своей вольнолюбивой.

2
Как свет, играет рыба на мели,
и вижу я сквозь трещины земли
детали грандиозного устройства —
не здание, а лишь его фасад,
и думаю: наверно, это ад
какого-то особенного свойства.

Ведь сколько разных видов адских мук
еще при жизни знаем мы, мой друг:
вот воробьи клюют с ладони крошки,
играет мальчик на губной гармошке,
опять Стрелец натягивает лук
и метится тебе в грудную клетку,
а ты следишь, как в щель ползет паук,
и в рот бросаешь мятную таблетку.

В нас смерть, как в море, мечет невода,
А после смерти мы пойдем туда,
нагую плоть таща на волокуше,
где посохом раздвинута вода,
чтоб души шли по морю, как по суше.

И были вновь для брата и сестры
огромных ив раскинуты шатры,
там иволга мяукала, свистела,
но появились сонмы новых душ,
они взывали к Господу: «Разрушь
живущих в Вавилонской башне тела,
развей по ветру их летучий прах —
пусть говорят на разных языках,
пока они живут на этом свете
и вверх растут, как маленькие дети».

3
Ты жив пока — и жизнь еще сладка.
Но дом твой будет продан с молотка.
И будет мир просвечивать сквозь кровлю.
Продашь себя, и, взяв калач с лотка,
благословишь искусство и торговлю.

Ты с посохом и нищенской сумой
пойдешь по морю, как к себе домой,
туда, на Запад, в пыльную Россию,
где Петр из Волги тянет свой улов,
и видит Павел церкви без голов,
и где народ уже не ждет Мессию.

Чтоб плоть твоя к душе не приросла,
продашь ярмо, повозку и осла,
погасишь свечи в кельях монастырских,
и узники, которым несть числа
в острогах и урочищах сибирских,

увидят зерна, мимо борозды
летящие; незрелые плоды
смоковницы; созвездье Козерога,
стремительно идущее ко дну,
свою многострадальную страну
и воду, отражающую Бога.

4
Слова слетают с кончика пера,
растут, как муравьиная гора,
галдят, друг с другом затевают шашни…
Смотри на небо, где снуют стрижи
и ласточки считают этажи
еще растущей Вавилонской башни.

Ты видишь ли, как молод мир и горд?
Илья-пророк берет грозы аккорд —
но отвечает сдержанно и хмуро
сияющих небес клавиатура.

Все позади. Пора, мой друг, пора
под визг пилы, под звуки топора
пускаться в путь, чтобы уйти оттуда,
где жизнь, как марля, начала сквозить
и где никак нельзя вообразить
размеры совершившегося чуда.

Пора, мой друг. Иди навстречу мне
по воздуху, по сгорбленной спине
земли, по неживому океану…

Вот ангел в небе носит кирпичи,
в сырой земле копаются грачи
и бередят ее сквозную рану.

* * *
Ах, как ягоды алеют, птица в клюве песнь несет.
Кто больного пожалеет и увечного спасет?

Ночь похожа на кукушку, и горька кора осин.
Кто ребенку под подушку сунет сладкий апельсин?

Ноздри дразнит запах острый, в детской сладость и жара.
Как лицо, изрыта оспой апельсина кожура.

Мать рассказывает сыну о земле прекрасной той,
где, подобно апельсину, сон катился золотой.

Кислота его и сладость поражают сердце вдруг,
как изломанность и слабость исхудавших детских рук,

Льется, льется взгляд незрячий, как вода из глаз течет,
к сонной гибели горячей тело бедное влечет.

Путь к последней смерти начат, и слепой ведет слепца
в те края, где горько плачет ангел Божьего лица,

где страданье и юродство в ликах грешников святых
и священное уродство апельсинов золотых.

* * *
Вот летит человек и не знает,
почему он летит и куда,
он прошедшую жизнь вспоминает,
прославляет ее, проклинает,
из очей его льется вода.

Обольщения этого света,
как мгновенья, бегут чередой —
обнаженные яблоки лета,
и смородина красного цвета,
и тазы с дождевою водой.

На рассвете прощаются трое —
плоть, душа и мятущийся дух.
Нежных лиственниц плещется хвоя,
гребнем воздух сгустившийся роя,
запевает последний петух.

Громче прежнего рушатся стены
и шумит над оврагом ветла.
В пыльной, мусорной яме геенны
наша смерть выгорает дотла,

так и крутится огненной белкой,
пылью мелкой летит из-под век,
и испачкан небесной побелкой
чемодан у тебя, человек.

Ты вернулся с былыми грехами,
с прежней болью и новой бедой,
и лежат облака ворохами
в синем небе над белой водой.

* * *
Злая зима в этом тысяча мертвом году
зябкой Европе грозила татарским набегом.
Серыми стаями рыбы стояли во льду,
снова Россия была завоевана снегом.

Помнишь, закат, как разбойничий факел, горел?
Церковь казалась огромною каменной вазой.
Выйдешь на паперть — и градом отравленных стрел
нищих встречает постылый мороз узкоглазый.

Плачет священник и Богу боится служить —
как бы его прихожанин голодный не выдал.
Холодно, милый, в России заснеженной жить:
там, на горе, ледяной возвышается идол.

Видела я удивительно явственный сон:
вышел январь в раскаленной железной кольчуге,
голову вскинул — и выстрелил в облако он,
родину вспомнив, заплакали птицы на юге.

Небо убито, и снега царит кутерьма.
Ветви и сучья у древа познания голы.
Ворон-монгол произносит гортанно глаголы,
зная по-русски одно только слово: зима.

* * *
То, что жизни и смерти дороже,
Я сегодня куплю за гроши.
Что ж ты водишь ладонью по коже —
Шелковистой изнанке души?

Разбежались, вздохнули, застыли
Волны плоские цвета слюды
Кто уснул или умер — не ты ли,
Царь речного песка и воды?

Бог приходит к тебе и уходит,
Сердце бьется и движется кровь.
Все, что в мире с тобой происходит,
Называется словом любовь.

Проступает намеком на чудо
В мертвом дереве тело креста.
Жив Христос, и готовит Иуда
К поцелую сухие уста.

* * *
Кто, упрятавший улитку в известковую кибитку,
смотрит в стынущую воду
и в иголку прячет нитку?

Кто, увидев свет бесплотный, серебристый дождь кислотный,
умирающим в угоду
в рай билет придумал льготный?

Покоряясь водам смутным, серебром сиюминутным
на мели играет рыба,
обернувшись шаром ртутным.

Тот, кто рыбьи кости гложет, умереть никак не может,
он уснуть не может, ибо
рыбы смерть его тревожит.

Засыпай, ребенок глупый, смерть свою рукой нащупай,
ничего вокруг не видит
тот, кто пользуется лупой.

Перед мертвым он не встанет, и живого не помянет,
и ребенка он обидит,
и душа его увянет.

А слепец глядит в окошко, и луна ему, как кошка,
лижет стынущие руки
в вечном холоде разлуки.

Насекомые призрачных мест

1
Племя слов меня больше не радует.
Племя рыб исчезает во мгле.
Мотыльки то взлетают, то падают.
Скарабеи ползут по земле.

Но когда богомолы бесстыжие
вновь ведут меж собою бои,
и когда насекомые рыжие
покидают казармы свои,

и когда исполняют кузнечики
погребальные гимны для ос
и снуют водомерки-разведчики, —
у меня возникает вопрос:

как они появились и выросли
и на прошлом поставили крест —
эти грёзы, фантазии, вымыслы,
насекомые призрачных мест?

Как они мою муку бесплотную
превратили в горячую кровь
и убили твою мимолётную,
как крыло махаона, любовь?

2
Вспомни осени платье сиротское,
дальних сопок предзимний наряд
и ревущее море Охотское —
страшный сон нереид и наяд.

Вспомни детские наши скитания,
дай ответ потрясённой душе,
посвяти ей роман воспитания
в духе Гофмана и Бомарше.

Видишь — вновь муравьиною ротою
в словаре маршируют слова,
поживиться ночною охотою
хочет птица Афины — сова.

Только спряталась жалкая литера —
буква тайная тайных имён,
жалят грешников пчёлы Юпитера
и преследует их Махаон.

Сколько тайны любви ни разгадывай,
не уйдёшь от страданий и слёз…
И поэтому спи, не разглядывай
крылья бабочек, птиц и стрекоз.

Екатерина Иванова

Христианский космос Светланы Кековой

Если передо мной стояла необходимость одним словом определить творчество Светланы Кековой, я бы ни секунды не задумываясь, выбрала для этой цели слово «космос», используя его в изначальном – философском – смысле.
Космос – это то, что противостоит хаосу и распаду: гармония, музыка сфер, красота осмысленности. Мир прекрасен, потому что он имеет смысл, мир имеет смысл, потому что он сотворен совершенным «Поэтом Неба и Земли», как называет Его Никео­Царьградский Символ Веры. Осмысленность сотворенного мира – это и есть первопричина поэзии, в то время как все остальное – ритм, рифма, удивительная просодия стихов Кековой (которая кажется простой, но на деле совершенно невоспроизводима), причудливое кружево метафор – всего лишь средства выражения полной уверенности в совершенстве замысла Творца.
Космос – это величие и значимость. В стихах Кековой любая деталь исполнена бытийственного напряжения вне зависимости от степени приближенности к сфере бытового и (или) незначительного. Вообще для современной поэзии или, точнее, для поэзии, которая стремится казаться таковой, сфера быта очень важна. В ней современные стихотворцы видят что­то вроде ресурса подлинности. Ничего подобного нет в лирике Кековой, хотя в ее стихах мы находим массу описаний пропыленных саратовских улочек, домашней утвари, застаем лирическую героиню за разными бытовыми занятиями, чаще всего весьма трудоемкими и монотонными. Но чем сильнее увязает стих в трясине повседневного, тем явственнее звучит диссонанс между должным и ложным положением вещей. В конце концов, отсутствие ангела в натюрморте смертных вещей не менее значимо, чем его присутствие.
Космос – это полнота, универсальность и цельность. Поэтический мир Кековой тяготеет к универсальности как в целом, так и в каждом стихотворении. Она стремится изобразить мир в его материальной и духовной полноте. Здесь будет явлены все «элементы» ее макрокосма: ангел, человек, животное, птица или насекомое, стихии этого мира, а еще слово, число и предмет – универсальные объяснительные категории. Все они в сложной взаимосвязи будут показывать отражения мира горнего и искажения мира дольнего. Но главное, что придает стихам Кековой цельность – это единство духовного движения. В каждом ее тексте перед нами предстает человек в момент наивысшего духовного напряжения, не обусловленного никакими житейскими причинами.
Конечно, космос поэзии Светланы Кековой не греческий, но христианский. В ее стихах запечатлены не только красота материи, не только трагедия ее падения и разложение, но и незримое присутствие в мире Спасителя. Поэтому поэтическое единство ее текстов приобретает еще одно измерение – это единство храма, в котором люди, ангелы и звери служат Единому Творцу, в котором мелодия и слова приобретают не сиюминутное, но вечное значение, а искусство возвращает себя исконный литургический смысл. В этом поэтическом храме, впрочем, случается всякое. Одно дело, когда в храме леса монахиня­ночь вышивает на мантии Голгофу («Сердце хочет любви и не может себя превозмочь»), и совсем другое – когда «Сквозь прозрачный купол паутины // видит муха мир в последний раз» (выделено) мной ­ Е.И.), а ведь это тоже образ, отсылающий нас не только к церковной архитектуре, но и к церковному смыслу, в этой архитектуре заложенному. Не стоит, пожалуй искать в стихах Кековой прямых соответствий между устройством церкви и устройством мира. Храм здесь – это не здание, но мироздание, способное вместить в себя Бога. А христианским его делают свет Богоявления и тень Голгофы. Творец, который не только сотворил, но и возлюбил свое творение, может обнаружиться в любой строчке, в любом слове, в любой ситуации, например на пыльной, видимо загородной дороге:

Но куда бы не устремлялось поэтическое слово, оно все равно звучит в миноре, потому что хранит в себе печальную, хоть и благую весть: мир полон греха, поэтому Бог в нем не может не умереть.
В христианской иконографии встречаются не только образы священные, но и образы инфернальные. Последние предстают в сценах Страшного суда или в сюжетах, связанных с искушением праведников. Эти образы в контексте церковного искусства не нарушают ни единства, ни гармонии, потому что показаны всегда сквозь призму окончательной победы Победившего Смерть. И все же христианский космос, в отличие от античного представления о нем, несет в себе росток губительного начала – смерти.
В лирике Кековой есть множество аналогов инфернальной сфере. Это, прежде всего, область абстрактных смыслов, и, в частности, языка, область быта. А в мире природном поэтический образ греха представлен особенно интересно: это образ Вавилонской башни, которая и противостоит храму природы и таинственным образом вырастает из ее глубин. Мы видим, что природы в лирике Кековой таит в себе погибель, но гибельный плод не отторгается, а включается в строй общей гармонии, как бы в надежде на конечное всеобщее преображение.
И это преображение в поэзии происходит по законам красоты.

Примечание:
Екатерина Иванова (Федорчук) род. в 1978 г. в г. Саратове.
Кандидат филологических наук. Критические статьи публиковались в журналах «Вопросы литературы», «Знамя», «Континент», «Октябрь», «Урал», «Сибирские огни», «Литературная учеба», «Волга – XXI век», «Православие и современность» и др. Живет и работает в Саратове.