Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(8)-2015

Юбилейное интервью с Владимиром Алейниковым

Беседу вели Виталий Штемпель и Михаил Горевич

В.Ш.: Уважаемый Владимир Дмитриевич! Дорогой Владимир!
Вы стоите на пороге 70-летия. Ваша творческая судьба необычна даже по меркам советского времени. Поэт редкого дарования, Вы так и не стали «родным» для сильных мира сего. Но, кажется, Вы к этому никогда и не стремились. Вы – Творец. Творец замечательный. Несколько перефразирую Гёте: Вы не нуждаетесь в темах, возвышающих Вас, Вы создаёте свой собственный поэтический мир.
И всё таки, обращаясь к образам, Вами же созданными: «Сверчок невидимый с кифарою наивной! /Дождёшься ли мелодии взаимной»…
Дождались ли Вы её? Чувствуете ли Вы удовлетворение от пройденного Вами пути?

В.А.: Моя творческая судьба сложилась именно так, а не иным образом, потому что, видимо, так было суждено. Пришлось через многое пройти, выдержать бессчётные испытания на прочность, чтобы выстоял и закалился дух, чтобы речь окрепла и обрела все необходимые ей свойства, чтобы противостоять злу и различать ясный свет добра и выстраданной правды впереди. И различные мерки, да и времена, – это вовсе не оковы и не тяготы для речи. Осознание своего дара и необходимость сохранить его в любых обстоятельствах, стержневое мышление, интуиция, независимость, умение работать, несмотря на всевозможные жизненные сложности, умение быть самим собою, постоянное вслушивание в музыку Вселенной, понимание – с детства и на протяжении всей жизни – единства всего сущего, животворная энергия русской речи, которая действительно наше всё, – вот что всегда было важным и драгоценным для меня, помогало восставать из бед, выручало и неизменно спасало. Поэт неизмеримо сильнее пресловутых «сильных мира сего» – и никакого «родства» с ними быть у него не может. Я действительно создал свой мир – и продолжаю расширять его, укреплять, защищать и совершенствовать. Дождался ли я понимания от современников? От немалого, пусть и не огромного числа их, – дождался. Нынче и простое человеческое внимания дорого. Понимание – более высокая и серьёзная категория. Для этого необходимы слух на слово, желание понять и осмыслить написанное мною, войти в мой мир и быть в нём дома, нужна большая работа на одних волнах и частотах со мною – так я обычно говорю. Не каждому это дано. И всё-таки и новые любознательные открыватели моего творчества, число которых всё возрастает, и давние мои сторонники, ещё со времён самиздата, в котором в былую эпоху долго существовали мои тексты, поскольку на родине меня тогда не печатали, – есть. Положение моё ныне, в немалых моих летах и при озадачивающем пишущую публику, критиков и литературоведов наличии всего, что сделано мною в русской словесности, то есть свидетельстве огромной, многолетней литературной работы, таково: налицо и безусловное признание моих заслуг, любовь читателей, понимание, исходящее от лучших людей России и других стран, от серьёзных ценителей поэзии, разного возраста, и молодых, и убелённых сединами, верных моих приверженцев, – и, словно в противовес этому, исходящее от некоторых малоприятных функционеров сознательное, целенаправленное их замалчивание. Современная литературная тусовка десятилетиями старается меня не замечать, упорно делает вид, что меня нет. Возможно – от собственного бессилия и меркантильных действий, заменивших им творчество. Эти деятели живут интересами некоего литературного процесса, которого не было и нет, потому что литературу создают одиночки. Андрей Платонов не случайно сказал: «Без меня Россия неполная». Вот и без меня русская литература неполная. К нарочитому равнодушию ко мне со стороны всевозможных граждан, «рулящих», как им кажется, литературой, я давно привык. Их не переделаешь. Хотя и таких иногда «прорывает» – и я выслушиваю тогда их пламенные признания в любви к моим писаниям. Впрочем, они быстро забывают об этом и предпочитают существовать так, как им удобно, как они привыкли. Поэтому, когда появляются новые люди, понимающие то, что я пишу в течение более чем полувека, – это радость для меня. Так что число воителей и хранителей духа возрастает. Мой путь – только мой, и ничей другой. Чувствую ли я удовлетворение от того, что пройдено, что создано? Признаюсь, что требования к самому себе у меня с каждым годом только возрастают. И планку я поднимаю всё выше. И замыслы мои – максималистские. Ведь ещё очень многое надо мне сделать. Издано – внушительное количество книг стихов и прозы. В издательстве «Рипол классик» в нынешнем 2015 году вышло в свет моё восьмитомное Собрание сочинений, далеко не полное, хотя все тома большого объёма и в общем-то дают представление о моей поэзии и прозе, – и я благодарен «Риполу» за этот издательский подвиг. Но половина моих текстов так доселе и не издана. И немало текстов находятся в работе. Посему – чувствовать удовлетворение рановато. На литературных фестивалях, где приходится мне изредка бывать, я ощущаю себя, как мой учитель Иоганн Себастьян Бах среди музицирующих дилетантов-современников. Более того – нередко среди этих что-то пишущих и норовящих незамедлительно обнародовать написанное ими, буквально из кожи вон лезущих для этого завсегдатаев литфестивалей и напоминающих диковатых десантников, непрерывно множащихся отрядов рвущихся к действиям и мнимым завоеваниям свежеиспечённых пиитов с распечатанными текстами и книжками в руках, с жадным желанием публиковаться во что бы то ни стало и получать всевозможные блага и поощрения в их воспалённых головах, я ощущаю себя инопланетянином, случайно попавшим на мероприятие, которое так и хочется назвать сборищем нечестивых. Настоящих поэтов так мало! Но зато мнящих себя таковыми, имитирующих поэзию, – чудовищное количество. Прав был Мандельштам, давно предсказавший появление в Отечестве «армии поэтов». И я стараюсь как можно скорее снова уединиться, быть наедине со своими трудами. Покуда я жив, творческая моя работа будет продолжаться.

М.Г.: Дорогой Володя – уж разрешите мне так вас называть, как и заведено в нашей долгой и большой переписке. У меня вот какой вопрос – какова роль мистики, таинственного, непознанного в искусстве, в поэзии и прозе в частности. Не есть ли это главное – подсознание, работа генных структур? Не приходят ли строки из «словарей» наших глубин, неподвластных нам? А еще, полагаю, читателям были бы интересны случаи, когда мистическое определяло вашу жизнь? Я знаю – вам вопрос интересен, вы гениальный поэт Единого мира, и все ваше творчество пронизано ощущением общности сущего.

В.А.: В настоящем искусстве, в настоящей поэзии и прозе – всегда есть тайна. Настоящий художник – прекрасно знает об этой тайне, о том, что она существует в самой сердцевине речи, откуда исходят все творческие импульсы, откуда протянуты в действительность незримые нити, связующие речь с нашей жизнью, многообразной и далеко не простой, с явью, которая всем нам дарована вместе с рождением и окружает нас на протяжении всех отпущенных нам лет, но которую непрерывно приходится осмысливать и постигать, потому что и в ней тоже есть тайна, с душами, сердцами и мыслями людей, – художнику ведомо, что тайна не статична, что она в близком родстве с жизненно необходимыми энергиями, что она по-своему развивается, движется во времени и пространстве, да и в любых измерениях и мирах, вместе с речью, живёт – вопреки всему негативному, потому что она изначально позитивна, является важнейшим компонентом творчества, частью самого дара, основой выживаемости и свидетельством долговечности речи. Присутствие тайны – всегда ощутимо во всём настоящем, что есть в искусстве, в поэзии и прозе. Даже, казалось бы, невыразимое – и то нередко находит выражение в слове. Почему? Трудно объяснить. Да и не надо, пожалуй, ничего никому объяснять. Произведения – говорят сами за себя. Русская поэзия – издревле мистична. Это вовсе не мистика западного толка, но – именно русская, светлая, не изобилующая лабиринтами логических построений, не утомительная, не чуждая нам, не пугающая, не запутавшаяся в самой себе, но изумительно просветлённая, доходчивая, родная, дышащая глубоко и свободно, жизнелюбивая, мудрая, щедрая, корнями уходящая в ведическую древность, на отечественной почве произросшая. Мистично «Слово о полку Игореве». Мистичны народные сказки, песни, предания. Мистична музыка народная, идущая из глубины тысячелетий, народные танцы, хороводы, эти волшебные и одновременно такие понятные, человечные, небывалой красоты и творческой мощи, близкие сердцу и целительные для души, содержащие и традиционную основу, и совершенно естественную импровизацию, народные распевы, совершенно поразительный, с несомненной магией, строй пения, – всё это давало возможность людям входить в особые состояния, ощущать взаимосвязь всего живого, получать жизненные силы от земли, от всей природы. Мистична вся наша история. Мистична русская речь – эта уникальная, непрерывно трансформирующаяся, несокрушимая, светоносная материя. Покуда жива наша речь, жива и Земля. Что было в начале? В начале было слово. Так что поэт я мистический. И – вот что наиболее важное и что следует помнить – я ведический поэт. Это – мироощущение. Это – в генах, в прапамяти, в том, чем я жив. И всё этим сказано. Я человек древнейшей нашей традиции. Сознательное – даёт возможность быть независимым и отзывчивым человеком, отличать свет от тьмы, иметь должное представление о добре и зле, вести себя в жизни по возможности достойно, по-своему, самостоятельно, мыслить, чтить предков, заниматься своим делом, тем, к которому призван, а таковым для меня и является творчество. Подсознание – словно кровь, пульсирующая в наших жилах. Его значение неоспоримо. Без него художнику невозможно работать. Чутьё и наитие – помогают ориентироваться в процессе творческой работы. И речь, с её могучим течением, с её вселенским звучанием, с её вроде бы фантастическим, но, тем не менее, совершенно реальным веществом, наподобие плазмы, там, внутри, в глубине, речь, бесконечная, всевластная, созидательная, призывает к труду, нередко и к подвигу, даёт силы для творчества, окрыляет, вдохновляет, ведёт поэта за собой. Интуитивное не заменишь ничем рассудочным. Стихи не производят на токарном станке. Стихи создают. Как это происходит? Снова – тайна. Обычно я слышу исходящий свыше некий камертонный звук, за которым начинается и крепнет полифоническое звучание, потом различаю свет – и вижу внутренним зрением будущее произведение, всю структуру его, словно пчелиные соты, – и тогда начинаю записывать. Речь – подчеркну это снова – озаряет мой путь, ведёт меня за собой. Многое в своих стихах говорил я наперёд – и это сбывалось. Было над чем поразмыслить. С годами я стал осторожнее с этим. Но ведь озарения, прозрения – возникают независимо от меня, сами собою. Мой мир – не только для меня одного, он и для людей создан. В нём, несмотря на все пережитые и возможные бури, светло. Знаю, что стихи мои помогают людям жить. Для читателей – нужен и важен верный угол зрения, и ещё, как говорил Хлебников, «угол своей ладьи и звезды», «угол сердца ко мне». Понять меня – можно. Войти в мой мир – можно. Сказано было: «как в воде лицо к лицу, так сердце человека – к человеку». Да, такое вхождение – работа. И тоже – творческий труд. Хорошо, что и в затянувшийся период «как бы времени» не перевелись читатели на Руси. Да и в других странах. Они есть – и, значит, есть к кому обратиться, есть с кем говорить.

В.Ш.: Владимир, простите! Значит ли сказанное Вами, что у русской поэзии свой особый путь, отличный от пути, по которому идёт западная поэзия? Если да – не ведёт ли это к её самоизоляции? Или же это, как раз напротив, проявление её суверенности?

В.А.:
Безусловно, у русской поэзии – свой собственный, особый путь, который разительно отличается – а иначе и быть не могло – от того пути, по которому движется западная поэзия. Всё дело – в речи, в её особенностях и возможностях. Русский язык – древнейшая основа, почва, на которой произрастали и формировались многие другие языки, зачастую искусственные. Русская речь легко усваивает и преобразовывает любые иноязычные вторжения, ничего при этом не теряя. Она всегда сохранна, миролюбива, отважна, добра. Так и с русской поэзией. Несмотря на некоторое, казалось бы, воздействие на неё поэзии западной, она всегда остаётся самой собою, неизменно одерживает победу и снова упрямо выходит на свой путь. Сбить её с этого пути невозможно. Что привнёс в неё Запад? Верлибры, что ли? То, что легко выразить и прозой? Обезличивание структуры стиха? Монотонность вместо полифонии? Разрушение вместо созидания? То-то и оно-то, как говорят в народе. В русской народной поэзии уже давным-давно были все компоненты всех прежних и новейших западных течений, в разумных дозах, со всегдашним чувством меры и врождённым чутьём на подлинность сказанного и написанного. Такого поэта, как Хлебников, на Западе нельзя себе представить. Он весь – дитя русской речи. Таких поэтов, как  Державин, Тютчев, Боратынский, Некрасов, Анненский, Гумилёв, Заболоцкий,  Цветаева, на Западе быть не могло. Их поэзия взошла на русской почве. Я уж не говорю о Пушкине и Лермонтове. Отечественная традиция уже содержит в себе любого рода авангард, который может произрасти из неё. Но и этот авангард – будет именно русским. Примеры? Введенский, Хармс, Кручёных. С западной поэзией можно как-то по-хорошему ладить. Можно даже признавать её существование – в нынешние времена. Рембо, Верлен, Аполлинер, Киплинг, Паунд, Лорка, Рильке – это явления давние. У них – была гармония, были свободное и долгое дыхание, воображение, точность слов и деталей, значимость обобщений, незаёмность, прорыв куда-то в неведомое, небывалый дотоле полёт, но при этом и развитое чувство меры, осознание речи, как родной стихии, в которой существуют их стихи, были открытия, озарения. Нынче в западной поэзии всё по-другому. Что-то нарушилось. Многое – напрочь ушло. Поскольку всё в мире взаимосвязано, то, видимо, это печальный результат всего, что происходит на планете нашей уже немало десятилетий. Пусть западная поэзия будет такой, какова она есть. Следует помнить, что всегда возможны метафорфозы, а вместе с ними и возникновение желанной новизны. Здесь надо заметить, что мы знаем западную поэзию в основном в русских переводах. Чем лучше поэт, переводящий чьи-то стихи, тем лучше и переводы. У нас есть первоклассные переводчики. Так что западная поэзия мирно сосуществует с поэзией русской, а нередко, в виде удачных переводов, и становится её достоянием.

М.Г.: Согласитесь ли Вы и Владимир? Поэзия интернациональна и она же национальна. Одно не существует без другого. В поэзии Алейникова и скифское начало, и европейское в большой мере. Хотелось бы узнать у вас, автора и «Путешествий памяти Рембо», и «Хорала», и обращения к Вермееру, и многого другого, и автора первоклассных переводов, – как сплетаются языки ? Понятно – русская поэзия это оркестр, которым дирижирует русский язык, а далее… Как появляется полифония стиха? Не выступают ли по жесту дирижера то инструменты немецкого звучания, то английского, то ещё какого-то? и… «нам внятно всё»…

В.А.: Поэтическая материя едина. Для всех землян. Поэзию, наверное, можно с некоторой натяжкой считать интернациональной. Скорее, это просто очередное весомое свидетельство о том, что поэзия – есть, жива. Но без национального, без всех этих тонкостей, сложностей, граней, возможностей, особенностей речи, настоящей поэзии быть не может. Всё дело в соединительной ткани, присутствующей в речи, магическим образом соединяющей меж собою слова. В каждом языке есть собственная такая ткань. Особенно важна она в русской речи. Олеша мучился над каждой фразой, потому что он мыслил по-польски. А Катаеву это было от рождения дано, поэтому и возникла его замечательная поздняя проза, лучшее, что было создано в прозе в советское послевоенное время. Врождённым это было у Бунина. И у Андрея Платонова. И у Булгакова. Первична – русская речь. И санскрит, и все европейские языки – возникли позже, потом. Кто я? Скиф? Азиат? Или европеец? Все эти понятия уживаются во мне. Я просто русский человек. И живу я, как и все мои предки, на своей земле. Как сплетаются языки? Не насильно, не по приказу. Скорее по наитию. Поскольку везде – взаимосвязь. Я не переводил западную поэзию, не пришлось. Переводил я поэзию народов СССР. В основном, по подстрочникам. Но всегда вслушивался в звучание национальной речи. Для меня перевод – это, как в музыке, переложение с инструмента на другой инструмент. Необходимо, чтобы переведённое стихотворение, по существу – написанное мною заново, существовало в стихии русской речи. Я переводил дух, а не букву. Поэтому в переводческой моей работе было немало удач. То национальное, что удавалось мне сохранить, – было выражено по-русски. Ведь читают переведённые тексты – на русском языке. Так хорошие переводы становятся достоянием русской поэзии. Полифония стиха содержится в самой нашей речи. Когда-то Игорь Ворошилов сказал, что я – человек Гармонии. Он был прав. Каждому времени – свои песни, так я считаю – и знаю, что говорю. Поэтому каждый период моего творчества – это новое, непрерывное, с расширяющимся, вместе с обретённым опытом, пониманием и постоянным развитием полифонии и гармонии, движение вперёд, вглубь и ввысь.

В.Ш.:
Владимир, мой следующий вопрос в чем-то смыкается с «мистическим» вопросом Михаила. Я – об одиночестве, как необходимом элементе бытия поэта, как факторе творчества. Возможен ли воообще поэт «без одиночества»? Где, на Ваш взгляд, оно кончается и начинается изоляция, порой самоизоляция, которая неизбежно ведёт в творчестве к самоповторам?

В.А: Поэт – всегда наедине со своим творчеством. Он пишет, создаёт нечто своё, такое, чего раньше не было. Назвать это состояние одиночеством? Но, когда стихотворение уже написано, возможен диалог автора со своим текстом, пусть и несколько странный для других, и такая беседа с тем, что рождено, что уже существует, живёт своей жизнью, реальна и оправдана. Совсем иное – одиночество бытийное. Такое, когда ты не постоянно на виду, а в стороне или вдали от всех. Решиться на такое одиночество, и особенно длительное, иногда и многолетнее, может далеко не каждый. Но оно – в моём случае – не просто полезно, а необходимо для творчества. Поэт всегда одинок. В любой ситуации. В любых, даже распрекрасных, условиях. И, тем более, в условиях сложных. В шестидесятых годах прошлого века, когда жизнь моя была трудной, и в семидесятых, когда я семь с половиной лет бездомничал, скитался по стране, вёл вынужденную богемную жизнь, я работал даже при непредставимых для нынешних литераторов обстоятельствах. И при малейшей возможности уезжал на родину, в Кривой Рог, и там, в родительском доме, где я вырос и столько всего написал, месяцами, бывало, жил уединённо и сосредоточенно работал. Человек я домашний. И неприхотливый. Мне давно уже немногое нужно. Есть простейшая возможность работать – стол, да пусть хоть краешек стола, рукописи, книги, – я и рад. Вот и в Коктебеле я уже четверть века живу вдали от суеты и работаю. Не скажу, что такое сознательное отъединение от людей даётся легко. Но если ты верен своему призванию и, по существу, совершаешь свой литературный подвиг, то одиночество – благо, честь ему и хвала. Есть нынче публичные литераторы, которым без непрерывного общения свет не мил. Наше незабываемое общение, существовавшее в отечественном андеграунде и поддерживавшее всех нас, неофициальных поэтов, прозаиков, художников, осталось в прошлом. Ведь стольких моих друзей и знакомых уже нет! И теперь моё общение – избирательное. Но оно – золотое. Мы были отдельной планетой в русской культуре. И теперь я – почти один остался, из всей нашей героической братии. И долг мой – сказать о былом так, как я один могу сказать. Да и некому больше это сделать. Вот и пишу свою прозу о том, что знаю, что пережил. Пишу и стихи. В моём одиночестве внешний мир вроде бы сузился, но зато внутренний мир постоянно расширяется. Творчество – панацея от всякой всячины и единственное спасение. Так что об изоляции и самоизоляции рассуждать и гадать нет смысла. Самоповторов у меня быть не может, потому что писания мои – в движении, в развитии. Связь с людьми – есть. Ну а возраст – стараюсь его не замечать. Душа молода и крылата. И это – главное.

М.Г.: Продолжая вопрос Виталия. Сейчас вы многим представляетесь смотрителем маяка, погруженным в труды, и, бывает, припоминающим личные обиды, несправедливости… но ведь вас окружало множество людей и каких! Перечислить имена – всё равно, что переписать Энциклопедию современного искусства. Поэты – практически все, кто на слуху. Хорошие поэты. И те, которые получили с излишком… да им имя легион. И прозаики, такие, как Довлатов, Венедикт Ерофеев, их много. И художники –  Зверев, Яковлев, Ворошилов… И общение со вдовами ушедших Грина и Волошина. И Наталья Горбаневская, и Наталья Светлова, ставшая Солженицыной – вы так тепло о них пишете в замечательной прозе… Но очень хотелось бы подробнее узнать о том, что не произошло, не случилось. С кем не удалось встретиться? И ещё одно – о ваших отношениях с женщинами, я-то знаю насколько вы рыцарь и не любитель открывать завесы, но так устроены читатели, им интересно… Кем они были для Владимира Алейникова?

В.А.: Смотритель маяка, погружённый в труды? Это меня впечатлило. Надеюсь, свет моего маяка помогает людям найти верный путь посреди своих жизненных и творческих странствий. Что же касается личных обид и несправедливости – то у кого из нас их не было? Ни на кого я не обижаюсь. Зачем? Что это изменит? Мария Николаевна Изергина, великая женщина, жившая в Коктебеле, с которой я более тридцати лет дружил, говорила: «Обижаются только горничные да приживалки». Были, конечно, люди, приносившие мне страдания, делавшие разные гадости, предававшие меня, их предостаточно. И сейчас подобные, мутировавшие в горниле «как бы времени», есть. Ну и что? Моя защита и моё оружие – речь. И я могу написать так, что мало не покажется. Но я ни с кем не свожу счёты. Речь ведёт меня. И если человек, о котором я пишу, нехороший, то он таким в моей прозе и получается, а если человек хороший, благородный, светлый – он получается именно таким. В минувшие времена окружали меня действительно интересные, яркие, творческие люди. Со многими из них я дружил – или приятельствовал – или был знаком. А можно сказать – припоминаю ваши слова – что это они были со мною знакомы. Это герои моей прозы поэта, кочующие из книги в книгу. Никогда я не стремился с кем-нибудь целенаправленно, сознательно познакомиться. Всё, как и всегда у меня, получалось как-то само собою. С Ахматовой – мог бы я познакомиться. И с Паустовским, и с Катаевым. Но – стеснялся. С детства это у меня есть – чтобы не подумали, будто я навязываюсь. Только поэтому некоторых достойных старших современников я не знал. Зато – хорошо знал их творчество. И этого было вполне достаточно для меня. О женщинах в моей жизни – я не стану говорить. Это – личное. Полагаю, сами вы всё понимаете. Здесь не нужны – пусть читателям это интересно, по причине их любопытства,  – никакие поражающие воображение признания, и тем более – запоздалые, с этаким грустным вздохом, с молодецким, несмотря на возраст, задорным прищуром, – знай, мол, наших! – изобильные откровения. Достаточно почитать мои стихи, чтобы уяснить, кем были и есть для меня женщины в моей трудной, но, пожалуй, единственно возможной для меня, со всеми её драмами, трагедиями, радостями, обретениями, земной жизни и в моей судьбе.

В.Ш.: Владимир, обойти в нашем разговоре легендарный СМОГ, идея создания которого принадлежала Вам, мы просто не можем. Вы были центральной его фигурой, его лидером. Без Вас, по-моему убеждению, он немыслим. СМОГ – часть Вашей человеческой и литературной судьбы. Он дал Вам немало. Но и явился причиной многих лишений, протянувшихся на годы вперёд. Чего всё-таки Вы связываете с ним больше: положительного или отрицательного?
Вот и Михаил готов задать Вам свой вопрос на эту, простите, «болевую» тему.

М .Г.: Вопрос трудный. О Леониде Губанове. Знаете, Владимир, со временем я пришел к самому простому – хороший человек или дурной? Мне безразлично какие там развеликие стихи, да пусть и правда хорошие. Мне важно – автор человек хороший, светлый или нет? Как у Диккенса – такие люди и такие. Что сказать о Губанове?

В.А.: СМОГ – часть моей молодости, прежде всего. И, разумеется, часть моей человеческой и литературной судьбы. Именно часть. И только. В период СМОГа был я совершенно самостоятелен и независим от своих соратников, точно так же, как и сейчас независим от нынешних пишущих людей. Был всегда самим собою. Когда осенью 1964 года стал я жить в Москве, у меня уже было написано, в мой ранний, криворожский период, внушительное количество стихов и прозы, и моя литературная учёба завершилась. Я постоянно писал новые вещи – и, как свидетельствуют знатоки, писал всё лучше. Конкурентов среди смогистов, да и среди множества тогдашних официальных и неофициальных поэтов, у меня не было. Говорят: раннее развитие. Видимо, так. Был я сложившимся поэтом и прекрасно это осознавал, как и мои читатели и слушатели. СМОГ возник благодаря моей идее объединения некоторых одарённых молодых поэтов, для необходимого и полезного в молодости творческого общения. Именно творчество было для меня главным. Губанов придумал слово – СМОГ – и на этот огонь слетелись неисчислимые стаи не только что-то своё пишущих, но и жаждущих действий, ждущих необычных событий псевдогероев и смутьянов, психов и богемных шалопаев, каких-то вовсе уж тёмных, политиканствующих разновозрастных субъектов, – и смиряться с этим я не желал. Хаос был мне всегда чужд и противен. Зато Губанов, с его повадками хулиганистого  заводилы, чувствовал себя в этом роении, как сыр в масле. Эта неразборчивость в отношениях с людьми, безалаберность, падкость на похвалы и лесть всякой шушеры, по пьяной лавочке, дурное атаманство, самомнение, отсутствие необходимого самоограничения, утрата творческого развития, да и немало прочего, сплошной клубок противоречий, какой-то беспросветный негатив, проще говоря, – и сыграли в дальнейшем пагубную и коварную роль в его судьбе. В СМОГе было несколько способных людей, со временем ставших сформировавшимися поэтами и прозаиками. С ними было мне более-менее интересно общаться. Но в течение буквально нескольких месяцев я весь этот наш противоречивый СМОГ перерос – и вышел на совсем иные просторы, жизненные и творческие. Не случайно Рейн давно говорил, что СМОГ – это некий довесок ко мне, что я всегда был сам по себе. О СМОГе написал я в своих книгах прозы. Повторяться – не вижу смысла. Желающие могут найти эти книги и прочитать их. О Губанове – скажу так. Был он очень талантлив. Как он поступил со своим талантом – говорят его стихи. Ещё полвека назад я понял, что губановские стихи особенно нравятся психически неуравновешенным людям, а с годами часто убеждался в этом. И ныне среди губановских поклонников предостаточно психопатов. Наверное, сама хаотическая структура изредка сверкающих яркими фрагментами и строками, но одновременно и неряшливых, нервичных, с культивируемой сумасшедшинкой, взвинченных, по сути своей импровизационных текстов притягивает их к себе, как магнит. Издать надо всё губановское наследие – без редактуры, так, как было это написано. Пусть с этим разбираются литературоведы. В жизни Губанов был натуральным монстром. И при этом – обладал огромным обаянием, из-за которого люди прощали ему все его выходки и безобразия. Когда я писал о нём, то старался по возможности высветлить его образ. Может быть, в чём-то и переборщил. Но хотелось ведь сказать о друге молодости хорошие слова. И меня, нынешнего седого человека, можно понять. Ну а СМОГ – хотя и считалось, что содружество наше ещё в шестидесятые годы прошлого века разгромлено – выжил и продолжал существовать – в творчестве его участников. Существует он и теперь. Победила в итоге моя первоначальная установка – на творчество.

М.Г.: Владимир, тем и вопросов более чем достаточно. Хотелось подробно проговорить о вашей живописи, графике… О прозе, такой мощной – это, видимо, потребует отдельного разговора. Я кратко бы коснулся прозы – всем советую ее читать, многие и многие страницы так ярки и выпуклы, что навсегда остаются в памяти. Меня мало чем удивишь в «романном деле», но иногда я просто рот раскрывал от удивления!.. Кстати, Вы часто именуете свою прозу поэтической (равно в живописи у вас «Изопоэзия»). Здесь я не со всем согласен – проза у вас поэтична в той же мере, как и всякая первоклассная проза. Иди ее, правда, сыщи… Другое дело, что ваш голос уникален и творческая энергия выбирает себе должную форму. Так что прекрасная проза, без дополнений. Проза большого Мастера. Кто ваши учителя, какие книги? И еще одно – видите ли вы интересное в нынешней поэзии и прозе? Только не называйте меня, сочтут за использование беседы в личных целях. (смеется)

В.А.: Моё рисование столь же естественно и необходимо для меня, как и стихи, проза, музыка. Я рисую с детства, всю жизнь. Давно уже выработался мой художественный язык. Работы мои – узнаваемы, а это главное. Сколько за это время сделал я работ – живописи и графики – сам не знаю. Никогда их не подсчитывал. Но их – более чем за полвека – очень много, десятки тысяч. Разбросаны они по различным коллекциям в разных странах. В семидесятых, в период моих скитаний, большое количество моих работ было утрачено. В былую эпоху выставки у меня бывали в основном квартирными. В новом столетии выставки стали официальными. Немало работ находится в некоторых музеях. В нынешнем году в издательстве «Рипол классик» вышел мой представительный каталог, по существу – альбом, который называется «Изопоэзия». Прозу я пишу со школьных лет, параллельно со стихами. Довольно рано в ней проявились и мой стиль, и некоторые её особенности. Часть моей прозы – как и стихи, и картинки – в прежние годы тоже утрачена. А некоторые ранние вещи чудом сохранились. Около двадцати лет я работаю над большой серией книг о былой эпохе и людях этой эпохи. Её общее название – «Отзывчивая среда». Чаадаев говорил: «Слово звучит лишь в отзывчивой среде». Такая среда у нас – была. Каждая книга серии имеет своё собственное название. Мои книги – это мой личный эпос. И это не только история нашего отечественного андеграунда, но и всё, что для меня важно и дорого в жизни, что вело меня по моему пути, что давало мне силы для выживания в сложных условиях и для творчества. Литературоведы затрудняются с определением жанра моей прозы, называют её поэмами, романами и даже былинами. Моя проза – это проза поэта. Свободная, ассоциативная, ритмическая, полифоничная. Она, как и всё, что я делаю, тоже узнаваема, разительно отличается от прозаической продукции, написанной другими людьми. Мою поэзию и мою прозу я не разделяю. Они взаимосвязаны. Для меня интересен сам процесс писания, важна сама речь. Потом я могу отложить написанное в сторону и забыть о нём. И до сих пор я нередко нахожу тексты, написанные мною когда-то, сколько-то лет и даже десятилетий назад, и сам изумляюсь: надо же! – ведь это я написал! Поэтому множество моих вещей так доселе и не издано. По редакциям, со свеженаписанным произведением в руках, никогда я не ходил. Возможности издаваться на родине слишком долго у меня просто не было – и меня тогда вполне устраивала известность в самиздате. Существовала у нас в советскую эпоху этика: никуда не ходить, ничего никогда ни о чём не просить. Эти установки работают и сейчас. Все мои издания – случайны, всё образовалось как-то сами собою. Какие были у меня учителя? Какие книги на меня подействовали? Пожалуй, всё лучшее, что есть в мировой литературе, и особенно – в русской литературе. Книги ведь приходят к человеку сами, в нужное время и в нужных обстоятельствах. Интуитивно я всегда чувствовал, какие именно книги наиболее важны для меня. В нынешней поэзии и прозе интересного для меня совсем немного. Но это хорошо написанные вещи достойных, светлых людей.

В.Ш.: Духовное пространство Вашей поэзии огромно. В ней Вы уходите в глубину родных корней, в то же время, – в ней – обращения к культурному наследию многих народов и стран. Язык для Вас свят. Вы никогда не опускаетесь до его вульгаризации, не стремитесь таким образом «понравиться» среднестатическому читателю. Для того, чтобы Вас прочитать, проникнуть в суть Ваших стихотворений, нужно стремиться подняться до уровня их автора. Что не так просто. Творчество для Вас, как я понимаю, – это религия. Хранившая Вас в самые трудные времена. Более двух десятилетий Вы были как бы изъяты из литературной жизни страны, но оставались собой, «душу в хаосе упрямо сберегая», продолжали писать – удивительные по красоте и глубине содержания стихи. Многое из написанного Вами, в том числе и в эти «запретные» времена, навсегда останется в русской поэзии.
Может быть просто «да», или «нет»,.. или оставьте вопрос без ответа: красота спасёт мир?

В.А.: Творчество для меня не религия, а вера. Незыблемая, с детских лет и доселе, вера в силу, свет, правоту русской речи. Это – навсегда. Красота спасёт мир, потому что она – неотъемлемая часть созидательной светлой энергии и для Вселенной жизненно необходима. Надо жить и работать, сохранять нашу речь, создавать собственные, как призывал к этому Хлебников, дневники духа, быть всегда самими собою, находиться на своём пути, быть верными своему призванию, в любых условиях оставаться людьми, помнить, что творчество – спасение и свет. Всему этому – быть. С Богом!

М.Г.: Большое спасибо Владимиру Алейникову за превосходную беседу или интервью, как угодно. Я уверен, что плотность языка и уровень мышления подвигнут многих на чтение стихотворений и прозы, внимания к живописи и графике лучшего, на мой взгляд, современного поэта. Повторюсь – гениального поэта. У других читателей может быть свое мнение, но надо ровным счетом ничего не смыслить в стихах, чтобы не отнести В. Алейникова к самым большим величинам отечественной литературы. Те же, кто пренебрегает талантом этого Мастера… мне жалко их.
Когда я говорю о гениальности Владимира Алейникова, я говорю о вполне определенной вещи. Пять лет тому назад я вел вечер поэта при значительном стечении публики. И одно соображение заставило меня отбросить приготовленную юбилейную речь и сказать о том, что Гений всегда соотносился с некоторым местом, городом. Когда же поэта можно именовать гениальным? Когда его творческая энергия волей, талантом и любовью к труду умеет создать мир, новую реальность в которой и обитает его Гений. Эта реальность располагается в пространстве-времени и связана со всем сущим. В «Триптихе» о поэзии Владимира Алейникова я писал: «Искусство существует, строя свое особое пространство – в нем иное время, иная протяженность. «Изогнутые линии культурного поля» способны поставить рядом, на одной улочке, дом Гомера, жилище Алкея или приют бездомного Данте. Бах или Моцарт будут играть им, точно бродячие музыканты… И по той же улочке, задумавшись, может пройти мальчик из Кривого Рога, и, через мгновения, проколов «горный хребет лазером строк», оказаться возле нас». Я с удовольствием повторяю эти слова юбиляру.
И последнее. Кто-то, кажется Е. Рейн, сказал о том, что В. Алейников не только великий поэт, но и великий друг. Это правда и я это знаю по себе. В трудную минуты вы всегда приходите на помощь, Владимир. Это неоценимо.
Здоровья вам и многих славных дел, долгого еще творческого пути!

В.Ш.: Здоровья Вам, Владимир, неиссякаемой творческой энергии, новых прекрасных творений!
Спасибо Вам – за это интервью. Но и за то, что Вы – есть.

Примечание:
Михаил Горевич – прозаик, поэт, эссеист. Родился в 1948 г. Живёт в Москве.
Виталий Штемпель – поэт, редактор.