Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(8)-2015

Владимир Козлов

Главное – в придаточных
Стихи

Об авторе: Козлов Владимир Иванович род. в 1980 году. Поэт, критик, литературовед. Окончил филологический факультет Ростовского государственного университета, доктор филологических наук. Автор книг стихов «Городу и лесу» (Ростов-на-Дону, 2005), «Самостояние» (Москва, 2012) и «Опыты на себе» (Москва, 2015). Стихи, эссе и статьи публиковались в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Знамя», «Новая Юность». Живет в Ростове-на-Дону.

Послесловие: Александр Переверзин

Вкус кофе

Они собирались вокруг созревающего кофейника
числом от трех до семи,
уединившись на краткое и, как правило, позднее время,
и этот вкус,
соединяющий горечь и сладость
владел их сознаньем – так сладко
было отринуть всю тяжесть нажитых связей,
оставить их за дверью кухни,
как горько
вдруг становилось при взгляде наружу –
на долю, заботы, семью, увлеченья –
все жалкое такое, бедное, напряженное и скупое –
так мало воздуха, но они
все же украли себе немного
и вот собираются в одном и том же доме –
и кофейник продолжал и продолжал варить,
варить свою горчащую свободу,
и от нее уже подрагивали руки,
глаза уже светились в темноте, –
и какая-то иная форма жизни
начинала копошиться под ключицей,
и было ясно – ничего не удержать;
прошло семь лет – и каждый, кто там был,
стыдится вспоминать об этих временах
и никого не приглашает в гости,
храня остатки того мира,
который было сладко поливать презреньем
и больно разрушать;
и кто-то дома варит себе кофе,
вкус его теперь совсем иной.

Судьбоносная деталь

Я видел ее несколько минут;
мне показалось, у нее лишь одна черта –
губы – как незажившая рана;
казалось, ей их больно сжимать,
и даже когда она их подбирала,
те местами вырывались из границ –
будто из нескольких ягод малины
никак не получается сложить девичий рот,
и вместе с образом набухшей боли
жил образ зрелой ягоды, налившегося плода;

вот и судьба ее, и ничего не скажешь –
жизнь сотворена одним мазком:
помимо губ, в ней нечего и вспомнить, –
но примет ли она судьбу? смирится ли?
а ведь смиренье вызывает силы,
которые летят на боль и сок,
которые до гроба не отпустят;
или – в линию сожмет и переломит?
придумает свою историю покруче?
захочет сотворить себя сама?..

Лишенство

Подступающее сиротство:
вышел из дома, поев, – и вновь:
ты заброшен в мир, которому ты не нужен,
и никто никогда своей теплой ладошкой
не погладит тебя по незащищенным местам –
и твоя вопиющая беззащитность, лишенство,
казалось, развеянное фейерверком взаимности,
загнанное в старый дневник
самим выраженьем «отец семейства»,
набрасывается в опустевшем пространстве,
бьет по причинному месту,
которым под страхом бесплодности
становится даже лучшая твоя часть,
и заставляет тебя попрошайничать, унижаться
едва ли не перед прохожими – это
один из самых романтичных механизмов
предательства, его позволяют себе даже
сильные, даже добрые люди.

Нам не туда

О, красивый добрый страшный лживый смелый человек!
там, куда ты держишь путь, – ты уже бывал:
героям творимого заново мифа – не о чем поговорить,
их предназначение – единственное, что
мы могли бы о них сказать, –
и залу внятна эта простота,

сам первозданный хаос восхищенно смотрит
на полотно в кинотеатре,
чужие на часок прервали поедание друг друга,
душа погасила инстинкт поп-корном
и созерцанием героя,
состоящего лишь из одной черты,
которую все вдруг в себе находят,
не зная, куда деть
оставшуюся плоть, чтоб стать,
чтоб замереть, пребыть
и видеть сны, быть может –

а я пошел другим путем, в котором
главное – в придаточном, поскольку у меня
неисчислимое количество придатков,
способных влезть в такие щели,
где жизни, кажется, не предполагалось,
уже не говоря о красоте,
а зря.

Можем договориться

Смотришь в зеркало и думаешь, что лицо
малó тебе, как одежда, из которой мало того, что вырос –
она еще и досталась тебе по наследству;
не только лицо, все тело,
чужое, если честно, –
носишь вот его, выгуливаешь, моешь лапы
и мечтаешь отдать другому хозяину,
чтоб отдохнуть;

если вдуматься, чувства и мысли –
все поголовно случайны –
я бы им не доверял;
слова и вовсе все чужие:
не я их придумывал, ничего моего
они передать неспособны;
ну а в мир я заброшен –
сижу вот, скучаю и злюсь,
подумываю, чем закинуться,
чтобы к титрам поближе… –

потерять можно всё, не вставая с дивана,
и уже немного даже
начать уходить в астрал,
пока не натянется пуповина, и ты
не взвизгнешь от боли и ужаса,
как свинья, когда нож
старательно перерезает ей горло,
и тут же очнешься – наденешь брюки,
с тумбочки сигареты, ключи от машины,
деньги – и запросто также:
тело, вещи, слова, Господа Бога, мир –
да, всё – мое, всё – часть меня,
слышите? – всё! и идите вы нахер:
ничего не отдам, загрызу за любое сомненье… –

конечно, можем и договориться –
считать, что из всей вот этой
доступной глазу дребедени
сложить возможно оказалось только «я»,
и без этого гвоздя
не то что зданию стоять – носки найти
поутру невозможно.

Ролевое слово

Вдруг подворачивается как спасение,
как проблеск уверенности в незнакомом себе,
как вещь, доставшаяся от далекого, как былины, предка,
которую только взять,
постоять,
прислушаться к ней,
примерить,
будто дикую рубаху в гавайском стиле,
будто грязное ругательство прожженного сидельца,
будто крепкий жест безмозглого подростка,
который, выясняется, был поумней, чем ты,
поскольку твердо знал, что отвечать на выпад, –
и ты его впускаешь сразу, вдруг,
и, кажется, оно внутри уже давно,
и нужно только отпустить поводья
своего приличного господствующего стиля –
тогда рубаха с попугаями решит твои проблемы;
и когда ты гаркнешь голосом чужим
блатное выражение, в твоем родном,
родимом, ненасытном мире на минуту жизни
воцарится тишина.

Реальность красоты

Количество красоты в одном номере
женского журнала таково,
что я ближе к середине выйду либо в пар,
либо – в камень,
чтоб уже не глядя перелистывать страницы,
с которых смотрит совершенство;

это – контузия красотой,
полученная в ходе сопротивленья
тому, кто хочет, чтоб я замер, пораженный,
чтобы, потрясенный, онемел,
чтоб я лишь смотрел и плакал,
забыв себя навеки, –

потому что в сжатых губах
иногда больше мыслей, чем в голове,
потому что инобытие голого тела – немо,
потому что к гармонии, кроме восторга,
нечего прибавить –
и от этого страшно:
куда тебе-то со свиным-то рылом? –

но красота столь слаба и пуглива,
что защитить ее может
лишь золоченая клетка глянца,
нащупав прутья которой,
зритель кривится, как будто его надули:
так, мол, каждый может –

вот если бы эти слабость и нагота,
которые едва вмещают пыл,
из глаз нашедший выход,
если бы они действительно стояли на кону,
чувствуя мое зловонное дыханье… –

чего еще потребует
оглохшее от нереальной красоты сознанье? –

но лишь возьмешь в ладони лицо подруги,
оградив его от всего в мире,
кроме себя,
и застываешь, пораженный,
и больно от того, что защитить творенье это
на самом деле ты не можешь.

Невидимка

Сколько их – людей, которых
можно увидеть лишь с очень близкого расстояния,
наткнувшись на них, как на столб,
и – вторая ошибка – потом задержаться взглядом,
покуда не сдавит горло, –
сколько их, сказать трудно, поскольку
мы их совсем не видим,
но кто заглядывал под капюшон, тот знает,

как мир внезапно погружается во тьму,
как взгляд становится любительским фонариком,
вырывающим лишь несколько шагов земли, мелькающие ноги,
как пара человек с рожденья по сю пору
пьют каждый день до дна твою любовь и жалость,
только им и доведется быть тебе
братьями, отцами,
женами, любовницами,
учителями и детьми –
твой мир богат ролями больше, чем актерами, –

поэтому вступив в непреднамеренный контакт
и заглянувши в мое зеркало души,
не удивляйся выбору:
великим умереть на моей сцене
или пройти и сгинуть для себя.

Александр Переверзин

Формальные и смысловые задачи Владимира Козлова

Две последние на сегодняшний день книги Владимира Козлова говорили о том, что он будет писать верлибры. И хотя эти книги состояли в основном из рифмованных и ритмизованных стихотворений, меня не покидало ощущение, что поэт движется в сторону свободного стиха. И вот перед нами подборка верлибров автора, который как никто другой привык ставить перед собой формальные и смысловые задачи. «Традиционные стихи» Владимира, – возьму это словосочетание в кавычки, – при многочисленных признаках классической поэтики Козлова трудно назвать «традиционным поэтом», – сложны и тяжеловесны. Недаром Елена Погорелая отмечала, что они непросто воспринимаются даже подготовленным читателем – «слишком уж откровенно выбрасывается из котлованов и карьеров вся эта «словесная руда», из которой – после долгой работы прочтения и привыкания – вдруг сверкает гранёное слово». С верлибрами ситуация несколько иная. На первый взгляд, они сближаются с привычной поэтической речью такого рода. Но когда погружаешься чуть глубже, ловишь себя на ощущении, что что-то здесь устроено по-другому. Не последнюю роль в этом играет то, что и здесь Козлов не может отказать себе в формальном приёме: все стихотворения подборки написаны одним предложением. Тексты при желании можно было разбить на короткие отрезки, но автор оформляет их именно так. Верлибр Козлова сюжетен и одновременно ассоциативен. И автор очень точно уловил, что ассоциативное напряжение нарастает с большей интенсивностью, если не делать долгих пауз, а значит не прерывать предложения. В итоге из, казалось бы, повествовательного верлибра получается чрезвычайно плотный с точки зрения смысла и ассоциаций текст:

Сколько их – людей, которых
можно увидеть лишь с очень близкого расстояния,
наткнувшись на них, как на столб,
и – вторая ошибка – потом задержаться взглядом,
покуда не сдавит горло, –
сколько их, сказать трудно, поскольку
мы их совсем не видим,
но кто заглядывал под капюшон, тот знает,
как мир внезапно погружается во тьму,
как взгляд становится любительским фонариком,
вырывающим лишь несколько шагов земли…

Я не знаю, чем закончится для Козлова отказ от рифмы и ритма, обозначится ли чёткий выбор между верлибром и рифмованным и ритмизованным стихом или в арсенале автора окажутся оба жанра. Тем интересней проследить, куда приведут Владимира его эксперименты, хотя не они видятся мне главными в работе смысловика в мандельштамовском определении, коим является Владимир Козлов,  а тот язык, который наполнил эти верлибры жизнью.

Примечание:
Александр Переверзин род. в 1974 г. в городе Рошаль Московской обл. Окончил сценарный факультет ВГИКа, учился в Литинституте им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Сибирские огни»; альманахах «День поэзии», «Московский год поэзии», «Алконостъ» и других. Главный редактор издательства «Воймега».
Живёт в подмосковных Люберцах.