Роман Рубанов

Стихотворения

Об авторе: Род. в 1982 году в деревне Стрекалово Хомутовского района Курской области. Окончил Рыльское педагогическое училище и факультет теологии и религиоведения Курского государственного университета. Автор книги стихов «Соучастник» (М.: Воймега, 2014). Публикации в журналах «День и ночь», «Нева», «Кольцо А», «Урал», «Новая Юность», «Гвидеон», «Литературной газете», сборниках «Новые писатели», альманахе «День Поэзии» и других изданиях. Участник Всероссийских Форумов молодых писателей в Липках. Лауреат литературной премии им. Риммы Казаковой «Начало». Член Союза писателей Москвы. Живёт в Курске. Работает руководителем литературно-драматургической части в Театре юного зрителя «Ровесник».

* * *
Провинция. Сирень и соловьи,
обшарпанные стены автостанции.
Здесь все друг друга знают, все свои,
встречают песней, провожают танцами.

Здесь с горя пьют, а в радости поют
и снова пьют, и машут кулаками.
Здесь в каждом магазине в долг дают
под запись, до получки. Стариками

становятся здесь рано. Но другой
судьбы никто не хочет – все довольны.
Здесь все стоят в земле одной ногой
и умирать поэтому не больно.

Здесь ходят в храм. Что небо ниспошлёт –
всё принимают. Чудо многолико.
Золою посыпают гололёд,
и транспорт ходит через день. Гляди-ка –

Провинция. Сирень и та поёт.
Сон чуток, ночь перетекает в чудо:
Заутреню отслужат и Господь
на Пасху куличи разносит людям.

* * *
У колонки намёрзло льда.
Я в калошах иду по льду.
В мои вёдра льётся вода
и… суда по воде идут,

и растёт из воды камыш,
и дымок идёт из трубы,
и петляют следы от лыж
вдоль дорог, где столбы… столбы…

постою, посмотрю в ведро:
вот он я, вон мои следы,
вон скользнул золотым пером
луч фонарика. Рвутся льды

и слышна перекличка рек…
…В вёдрах льдинки плывут звеня.
Заметает деревню снег
и следы мои, и меня…

Двадцать третье февраля

В пивбаре «бабьи слёзы» толчея.
Здесь утоляют жажду мужики.
Вот бьёт в бокал янтарная струя,
и в предвкушеньи ходят кадыки.

Я как-то раз ходил туда с отцом.
Со света попадаешь в полумрак.
И со стены – подмигивает сом.
Народ. За стойкой тётка. Помню как

отец меня из сада забирал.
Спешили мы. По телику хоккей.
Нас пропускают. Тётка трёт бокал.
Отца торопят, дескать, побыстрей.

На блюдце появляются рубли.
И тётка. Так что не трудись, не кличь.
И в трёхлитровку льётся «жигули»
янтарное, как дедовский «москвич».

Отец взяв банку, запахнёт пальто
и крепко за руку возьмёт меня.
Вкус «жигулей» мне не знаком. Зато
вкус этого предпраздничного дня

я помню: как отец был молодым
и на плечах меня везде таскал,
и запах «жигулей», и «астры» дым,
и Третьяка в воротах ЦСКА.

* * *
Леший покупает самогон
в ветхой хате на краю села.
Придавив окурок сапогом,
он сидит, в чём нимфа родила,
на крыльце, терзает свой баян,
песни неприличные поёт.
Пятница. А значит, снова пьян
леший. Он ругается и пьёт.
Вымирает сонное село,
доживают бабки бабий век.
Леший рожу пьяную стеклом
бреет. Одинокий человек.
Был завклубом. Нёс культурный пласт
в массы на берёзовых плечах.
А теперь огонь в глазах угас,
а теперь пожар в груди зачах,
а теперь деревня померла,
леший спился, водяной утоп.
Хата ветхая, что на краю села,
издали напоминает гроб.
Леший пьёт, он непривычно зол
на людей, просравших край родной.
Сплёвывая горький димедрол
пролетает месяц над страной.

* * *

Январь укрылся шкурою овечьей.
Мороз под вечер выйдет из щелей.
Родители (отец мальца на плечи
Сажает) покидают двор яслей.

И тут же, возле этого детсада
Стоят и мёрзнут – местные волхвы.
Напротив дом. Со стороны фасада
Лес дремлет на верёвках бельевых.

Пустыню наметает южный ветер.
На остановке, около ларька,
Стоит мужик. Лежит в его пакете
Початая бутылка коньяка

И сквозь пакет, как сквозь стекло витрины
(Не распознать отставшего волхва),
С коньячной этикетки, с горловины
Глядит звезда Звездою Рождества.

* * *

Мы поедем в деревню на майские всей семьёй:
Ты и я, и дочка. Прихватим вещей немного.
Электричка. Привет, кочевое житьё-бытьё!
За окном деревья, поля-тополя – дорога.

Мы поедем в деревню на майские. Тух-тудух –
Три часа езды. А потом прикурив от спички,
Шутки ради тут же для дочки пущу звезду
И звезда пронесётся в небе, как электричка.

Мы поедем в деревню на майские. Может быть
Попрошу шофёра такси, если он сумеет,
Чтоб девчонок моих, ненароком не разбудить:
«Сделай музыку чуть потише, а ночь – длиннее».

* * *
Я опять кудрявый мальчик, лет пяти
на плечах отца касаюсь облака.
Чтобы было веселей идти
я жую ржавеющее яблоко.

Ржавчина стекает по щеке,
миска неба надо мной покачивается,
яблоко, зажатое в руке,
как планета, медленно заканчивается.

* * *

Сохрани мою старую, синюю, школьную форму.
Я её, конечно, теперь уже не надену…
Детство моё подаёт поезд к четвёртой платформе,
проводник поправляет фуражку, как диадему,

раздается чужой голос: «Займите места в вагонах!».
О стекло сплющив нос, прислонившись щекой к окошку
на меня смотрит мальчик. Но уже человек в погонах
отдаёт команду: «Едем!». И достаёт гармошку

крокодил в шляпе, с трубкой, сидящий на крыше вагона,
и поёт: как минуты медленно уплывают
и в вагонном скрипе, с корнем оторванном от перрона,
звуки песни на слёзы всё-таки пробивают.

Мы стоим, разевая рты, пытаясь подпеть, и плачем.
Из окон вагона нам рожицы строят дети.
Мы в их жизни, увы, пока ещё ничего не значим.
А они в нашей… Только надо дать улететь им.

Андрей Рублёв

Рассвет войдёт по пояс в реку.
На корточках, на бережке
сидит мальчонка. В лодке грека
плывёт по Яузе-реке.

Мальчонка по-рыбацки, просто,
на пшёнку жжёную плюёт
и ждёт улова. Как апостол.
И кто-то спросит: «Не клюёт?»

Да, не клюёт, но стоит ряску
пошевелить, и на воде
мгновенно заиграют краски
везде.

И этим он вполне доволен.
Над головой его плывёт
свет с отдалённых колоколен,
как мёд из раскалённых сот

и облака, как будто фрески
владимирские, так легки,
пойдут над головой, над лесом,
над сонным зеркалом реки,

и берег Яузы отчалит,
земли уж под ногами нет
и Троицей Живоначальной
повсюду отзовётся Свет.

* * *
«Жили-были старик со старухой…»
Вон их карточки на стеллаже.
Им обоим земля уже пухом.
Столько лет пролетело уже…

Так сложилось, не все «Жили-были»
со счастливым концом. Дребедень
эти сказки, что мол, не тужили
и что умерли, мол, в один день –

Не бывает. Кому-то так нужно.
в сорок первом, забытом давно,
Позвала его ратная служба.
Он ушёл за село – как в кино.

Слал он ей треугольники с фронта
и ждала его с фронта она…
«жили-были» – пришла похоронка
И подправила сказку война.

А она всё ждала. Вот дурёха.
Как погаснут в селе огоньки,
Выходила одна на дорогу
и глядела в даль из-под руки.

Вот такая вот сказка. Не станем
горевать. Жизнь была и прошла.
Прадед без вести пал в сорок давнем,
а прабабка сто лет прождала… прождала.

* * *

На кудыкину гору пошёл мужик.
За каким-таким его пёс понёс?
Над горой кудыкиной снег кружит.
Заметает следы. Все следы занёс.

Оглянулся мужик – а следов-то – нет.
А гора кудыкина высока….
А в избе, его баба не гасит свет,
ждёт с горы кудыкиной мужика.

А мужик присел, закурил одну,
да и в пачке осталась всего одна.
Под горой река, а в реке по дну
подо льдом идёт пароход без дна.

Пароход идёт, пар стоит столбом.
Вырастает столб изо льда, как прут.
А мужик сидит. Темнота кругом.
И мороз сердит. И ботинки жмут.

И дороги нет. И башка седа.
И в душе туман, гололёд и хмысь…
– Ах ты, Господи, Господи, вот беда,
мне дороги теперь не найти ни в жисть…

Его баба в избе погасила свет.
Его дети спят. Борщ в печи кипит.
А мужик на горе ждёт-пождёт ответ
и почти замерзает, поскольку спит.

И во сне, мужику, говорит Христос, –
Коли на гору эту пришёл, тогда
скит поставишь здесь. До седых волос
будешь жить. Будет вера твоя тверда.

И молитвою будешь людей спасать…, –
И исчез Христос, и ушла гора.
Сын толкает его, – Батя, хватит спать.
На кудыкину гору тебе пора.

Роспись

Поднимут человека на лесах.
Теперь ему держать руками небо.
На северном и южном полюсах
хор херувимский не смолкает, ибо

когда умолкнут эти голоса
и прекратится музыка живая,
возможно ль будет небо дописать
в шершавую доску спиной вжимаясь?

Все мышцы наливаются свинцом…
Но грянет хор мурашками по коже.
К апостолам и ангелам лицом
лежишь и тихо шепчешь: «Святый Боже…»,

и дальше кисть работает сама –
рука её послушно разжимает.
И входит поп и говорит, – Зима-а-а…
И снег смахнув с плеча – пальто снимает.

Возвращение блудного сына

Вот некое пространство – день ли? Ночь?
Уже не спят. Или не спят ещё?
Сын, головой остриженной под ноль,
к груди отца прижался горячо.

Они стоят. Сквозь них проходит свет
найдя в обивке мрака узкий лаз.
И более здесь светлых пятен нет.
Из темноты выхватывает глаз

фигуру женскую. Она, возможно, мать.
И ей не видно сына за спиной
стоящего отца. Но нарушать
она покой не станет. Ей одной

пока всё ясно. Слуги ждут сигнал
хотя уже давно всё решено.
Отец простил и обнял. И в подвал
спускается кухарка за вином.

Послушный брат всё понял. Он молчит.
И все вокруг стоящие – молчат.
Для Господа нет брошенных в ночи.
Всех брошенных поднимут и простят.

Сейчас порвётся тишина, и гам
веселья, дом наполнит. А над ним,
подносит ангел музыку к губам,
но он во тьме, пока, не различим.

* * *

Ни песен блатных, ни сумы ни тюрьмы,
а только плацкартный билет
от Курска до, как её там, Костромы.
А ты говоришь, – Нет маршрутов прямых,
прямых, к сожалению, нет.

Не ходят от нас в Кострому поезда,
все через Москву – только так.
Садимся в плацкарт, а в вагоне беда –
нет сахара. В чае мелькает звезда
идущему поезду в такт.

– Скажи, если прошлое перечеркнуть,
сменить города и дома,
возможно хоть как-то судьбу обмануть
не слиться с толпой, а из круга шагнуть?
За кругом то что?
–Кострома.