Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(8)-2015

Елена Крикливец

Стихотворения

Об авторе: Родилась 21. 03. 1983г. в г. Витебске Беларусь). Доцент кафедры литературы Витебского государственного университета им. П.М. Машерова, кандидат филологических наук. Член Союза писателей Беларуси и Санкт-Петербургского городского отделения Союза писателей России. Лауреат VII Международного Пушкинского конкурса для учителей русского языка и литературы стран СНГ и Балтии. Победитель международных конкурсов «Литературная Вена» (Австрия), «Русский stil» (Германия), «Арфа Давида» (Израиль) и др. Публиковались в «Литературной газете», журналах «Новая Немига литературная», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Поъем», «Дон», «Волга. ХХІ век» и др. Автор сборников стихов «На грани света» и «За строкой». Живет в Витебске.

«Со стихами витебской поэтессы Елены Крикливец я знаком давно – много лет слежу за тем, как крепнет ее поэтический голос, звонче и точнее становится строка. Елена очень строга к себе – не только пишет достаточно скупо, предлагает свои стихи редакциям сравнительно редко, но и долгое время была автором всего одного сборника. Несмотря на то, что опубликованного за последние пять-семь лет накопилось все же достаточно много – и в «Литературной газете», и в «Молодой гвардии», и в нью-йоркском «Новом журнале», у истоков которого некогда стоял сам Иван Бунин, и в «Подъёме» (Воронеж), и в «Волге. ХХІ век» (Саратов), и много где еще. И даже последовавшие одна за другой победы на престижных литературных конкурсах в России, Австрии, Германии, Израиле, которые принесли автору достаточно широкую известность хотя бы в среде коллег-литераторов, практически не ускорили процесса выпуска в свет новой книжки…
Отменная филологическая грамотность (Елена – кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Витебского государственного университета) помогает автору строить свои поэтические фразы максимально лаконично, добиваясь точности образов и красоты красок. При этом от формальных изысков, столь привлекательных сегодня для некоторой части поэтической молодежи, Е.Крикливец далека – ее удел классический русский стих со всеми вытекающими отсюда последствиями. В первую очередь – непременным условием вызывать у читателя ответную реакцию, чем разного рода модернисты похвалиться могут редко. Стихи же Елены многие перечитывают в сложные моменты жизни. А это – вернейшее свидетельство того, что перед нами настоящий поэт…»

Анатолий Аврутин, поэт
* * *
Заболеет душа и внезапно сорвется к истокам
за такою строкой,
чтобы истина в ней ужилась.
Ты отыщешь ее на скрипящем крылечке высоком,
с постоялой лачугой почувствовав странную связь.

Засыпает листва эту землю и эту обитель.
Вечереет уже, и давно отправляться пора,
но склонит виновато седую макушку смотритель:
«Так ведь нет лошадей…»
…..И приходится ждать до утра.

А когда поутру упакуешь бельишка и снеди,
и, как бедная Дуня, помедлишь у старых ворот,
и потом напрямки по разбитой дороге поедешь,
там, в осеннем тумане, шальная Тамань промелькнет.

Поистлеют слова, как привычные телу обноски,
и не встретится тот, кому жить на Руси хорошо.
Ты напьешься беды и пойдешь босиком по-толстовски…
Он ведь тоже искал,
…..да, признаться, навряд ли нашел.

* * *
Тургеневский кружился листопад,
глубокий пруд без меры осыпая.
Сюда пришла я просто наугад,
доверчиво,
……….за солнцем,
……….как слепая.
И был каким-то вяжущим покой,
и мысли без конца и без начала.
Над этой неподвижною водой
я очень долго, помнится, стояла,
в руках кленовый листик теребя,
как барышня из N-ского уезда…

…Вдруг заглянула,
может быть, в себя,
а может быть, в чернеющую бездну
и отшатнулась.
……Только горький крик
застрял в груди
……и небо потемнело.
О том, что мне открылось в этот миг,
я никому поведать не посмела.

…Блестит на окнах тонкая слюда –
мороза филигранная работа.
Но вновь и вновь мне хочется туда,
где черный пруд и листьев позолота.

Лоскутное одеяло

Эта прошлая жизнь, эта бабкина ветошь
прописалась навеки в комоде твоем.
Возвращаясь домой, будто птица на ветку,
согревалась душа пол лоскутным шитьем.

В ночь, когда и дождю почему-то не спится,
и озябший трамвайчик стучит вдалеке,
ты разгладишь морщинки сатина и ситца,
как шершавую кожу на теплой руке,

той, что клала стежки, словно буковки в строчку
выводила на пестрых страницах судьбы…
И темнели горохи на бывшей сорочке,
и темнели дорог верстовые столбы…

И сновала иголка в уверенных пальцах,
лоскуток к лоскутку пришивая года,
чтоб укутать любовь, как дитя одеяльцем,
чтобы век воскресить, как живая вода,

чтобы спрятать тоску, как роман институтка,
намечтавшая в дерзком кружении звезд
расписаться в позоре, в потере рассудка
и уехать с корнетом за тысячу верст.

* * *
Ну, вот он на холсте – надежда и проклятье,
расстрига и монах, разбойник и поэт…
Одернув рукава запачканного платья,
она тревожный взгляд бросает на портрет.

Выходит на балкон хрущевского «поместья»
послушать, как скрипит под сапогами наст.
И робко ждет шагов в невымытом подъезде –
и верит, что спасет, и знает, что предаст…

Но чайник докипит на газовой конфорке,
погаснет, как свеча, мигающий экран –
и он перенесет, плотней задернув шторки,
возвышенность мечты на скрипнувший диван.

Давно перевелись раскольники и барды…
И этот поздний гость понятен не вполне,
чтоб, глядя на него, писать, как Леонардо,
Иуду и Христа на вечном полотне.

* * *
Заалеет закат,
тихо звякнет ведерко в колодце,
глухо скрипнет скелет
заколоченных дедом дверей.
На вечерней заре,
как всегда, начинает колоться
ворох прожитых лет,
что судьбе отдавались за так.

А вокруг – ни души.
Только серая пыль огородов,
на которых весной
густо всходят крапива да сныть.
Не спеши уходить,
не запомнив обратной дороги:
по земле за тобой
твое прошлое змейкой шуршит.

Этот пасмурный век
заметает забытые тропки,
и в колодце вода
неизбывной полынью горчит.
Разлетятся грачи,
но в попытке – безумной и робкой –
ты вернешься сюда,
чтобы вспомнить, что ты человек.

* * *
Пересохшие губы раскрыли колодцы.
Не сыскать уголька в прошлогодней золе.
Но весна по привычке сюда доберется,
улучив свое время на этой земле.

Будет солнце упрямо на запад катиться.
Будет слышаться ставни отчаянный всхлип.
И, как прежде, опустится глупая птица,
заприметив дрожащие остовы лип.

Закричит, закурлычет, зайдется по-вдовьи,
заслоняясь от горя усталым крылом.
Это – время стенать над погибшим гнездовьем.
Время строить, наверное, будет потом.

Долгий клекот в закаты бездонные канет.
Во дворах по-собачьи завоют ветра…
На церквище темнеет нетесаный камень –
сколько их по Отчизне еще собирать…

А земля налилась бабьей нежностью вешней,
в первоцвет, как невесту, себя обрядив.
В небе новенький серп на гвоздочек подвешен.
Время сеять.
А жатва еще впереди.

* * *
Прошедший век с просевшим домом
уже никто не покупал.
Лицо в оправе из картона
смотрелось в крошево зеркал…

А в этом мире тоже жили –
не приходили на постой.
Там петли заячьи кружили
от первопутка до Страстной,
и пелись песни без начала,
и пились вечные сто грамм,
и плавно лебеди качались
на серой вате между рам.

Ушло. Растаяло. Забылось…
Лишь при включенном ночнике,
смеясь, – от бабки научилась –
она гадала по руке.

И было невдомек обоим,
читавшим линии судьбы,
как сложный вензель на обоях
похож на заячьи следы.

* * *
Эту возможность –
………………..когда позовут
кто-то лукавый подбросит незримо:
переписать, как плохую главу,
переиграть без костюмов и грима.

Под привокзальные крики ворон
ты, прихватив чемодан толстощекий,
просто садишься в последний вагон
и возвращаешься в точку отсчета:
в мудрость, где нет поседевших волос,
в юность, не знавшую долгих сомнений,
в детство, где не было маминых слез
и синяков на разбитых коленях.

…В кассе мигнет электрический свет…
Перебирая рассеянно сдачу,
выброшу в урну обратный билет,
не понимая, смеюсь или плачу.

* * *
В лицо швыряла вьюга хлопья снега.
На сотню километров – ни души.
Он об одном просил сейчас у неба:
чтоб память, будто свечку, затушить,
чтобы стряхнуть все мысли так же просто,
как снег с пальто –
движением одним –
о детях,
что свои свивают гнезда,
о друге
и о той, что рядом с ним.

Свершилось.
Только белая дорога,
и ветер,
и бесчинства февраля…
Унять озноб. Освоиться немного –
и можно этот путь начать с нуля.

Он был один.
Душе обындевелой
любая боль, пожалуй, не страшна.

Хотелось бы сказать, что вьюга пела…
Да вот не пела – плакала она.

* * *
По лужам бежит ветерок торопливый,
балует за настежь открытым окном,
у низкой калитки, где старая ива
застыла почтенно в поклоне земном.

И бродит Господь в этих далях уездных,
хлеба рассыпая дающей рукой.
А жизнь, как вода во облацех небесных,
неясно темнеет за спящей рекой.

Делам и посевам отмерены сроки.
Клокочет над берегом визг детворы.
Своих пассажиров у тихой затоки
услужливый лодочник ждет до поры.

Промытое утро антоновкой дышит.
Тихонько скрипят, в синеву уходя,
ступени, зовущие прямо на крышу
к нападавшим яблокам после дождя…

Щемящие запахи давнего Спаса
отыщешь в потертом своем рюкзаке,
откуда годами достать не решался
росинку на маминой теплой щеке.

* * *
Случилось все не вовремя и странно,
и месяц гнул серебряную бровь,
мигал фонарь, чернел фундамент храма,
и были звезды, и была любовь.

И был январь не по-январски теплым
с не вовремя пролившимся дождем,
и плыл рассвет по запотевшим стеклам –
случайный – тот, в котором мы вдвоем…

Забыть его, как сумку на вокзале,
как вещь в шкафу, когда давно мала.
И встретить удивленными глазами
и новый взгляд, и свет, и купола…

Когда нельзя от прошлого укрыться
и строгий месяц снова хмурит бровь,
так горько перелистывать страницу,
но храм стоит, а значит, есть Любовь.

* * *
Между тучами – краюшки неба синего –
окна в истину – прозрачны и чисты.
Словно в зеркало, глядится Евфросиния
в неразбуженные воды Полоты.

Ночь хоронится в трепещущем осиннике,
много темного видавшем на веку.
И в зарю идут былинные дружинники
из мифического «Слова о полку».

Ни вернуться в эти дали, ни покаяться,
ни откликнуться на этот вечный зов…
Только стрелы Перуновы отражаются
в спелых луковицах здешних куполов.

Оттого, видать, в Христово Воскресение,
находясь от просветленья в двух шагах,
вдруг душа рванется следом за Есениным
Русь оплакивать в московских кабаках.

* * *
А липы гнали свет со старого двора.
Струилась тишина, как молоко в подойник.
Они уже срослись – трухлявая кора
и корка на сухих натруженных ладонях.

Не отогреть платком серебряный куржак.
Распахнуты в туман морщинистые веки.
За этой пеленой – расстеленный пиджак,
и нежность, и тела, как сцепленные ветви.

– Ни солнца, ни тепла, – соседи говорят. –
Срубить бы их пора. Поможем, если надо.
Ну как им объяснить, что летняя заря
давно погасла там, где ржавая ограда,

где столько долгих лет колышется трава
под красною звездой на дальнем перекрестке?
Исчерпаны до дна и слезы, и слова.
И губы запеклись шершавою коростой.

Отшелестит закат прогретой резедой,
уснувшие сады смородиной задышат…
И снова будет ночь. Как та, перед бедой.
И липы зацветут над обветшавшей крышей.