Часы идут. Идут на юг.
Темно и холодно вокруг.
Когда они пойдут на север,
свет станет мягок и рассеян…

…подожди пока на земле следы
заметет к утру коль уйдешь сама
лишь слова сомну и листок в карман

Герман Власов, поэт, редактор

Сжатие

Есть сжатие словес: до точки, до седин.
Есть темнота вразвес и свет «не навреди».
Есть ласковый резон и злость прямых дорог.
Есть парус-робинзон, корабль-единорог
и белая, как сталь, вода семи морей.

Но человек устал. За тайнами дверей
лежит подруга жизнь, счастливая, поди,
от сжатия пружин, до холода в груди.

Зеркало

Алиса видит зеркало. Стеклянная река –
есть Сена и Париж и Эйфелева башня.
Возьмут тебя, Дюймовочка, на щит материка
и вынесут любовники из темноты вчерашней.

Алиса слышит зеркало. Одиннадцать часов
на то чтоб выйти Золушкой из детского приюта, –
голубенькие туфельки магнитных полюсов
и розовые ленточки полярного салюта!

Алиса входит в зеркало. Здесь город золотой:
на утомлнённых улицах под карнавальным солнцем
гуляют не животные с огромным животом,
мужчины настоящие: ацтеки да тевтонцы.

Алиса будет зеркалом. Двенадцать этажей
сплошного отражения и выход через крышу.
Пока живые кролики спускаются в душе
по бесконечным лестницам. Всё ниже, ниже, ниже…

Странствия

Впереди – серебристые сумерки листьев.
Ветви. Корни. Окольные тропы пространства.
Посмотри, где кончается прежняя странность,
начинаются новые странствия истин.

Нам прощают другие миры и сидят на коленях
осторожные книги. На белых страницах покоя
больше, чем заслужил, осязал узловатой строкою.
А накроет – и сам не заметишь великого плена.

Этим бабочкам ведома магия белых платочков,
тайна трех измерений, инерция прежнего сердца.
За иной поворот успеваешь родиться младенцем,
умереть стариком и вернуться в исходную точку.

Конфета

Часы идут. Идут на юг.
Темно и холодно вокруг.
Когда они пойдут на север,
свет станет мягок и рассеян.

И та, которая не здесь,
но непременно где-то есть,
найдет окно, откроет зонтик,
и заскользит над горизонтом

звездой не падающей, но
летящей к тем, кому темно
внутри, и нет ни капли света,
чей мир завернут, как конфета,
в бумагу, пластик и фольгу.

Cъешь сам, я больше не могу.

Мгновенно

Вот так и происходят города:
спускается с небес и входит в камень
твердь, созданная раз и навсегда,
но воспроизводимая руками.

И мы живем в непознанных домах,
заходим в гости, пробуем остаться.
Сырое утро. Первородный страх.
Спокойное тепло электростанций.

Вид из окна – как в самый первый раз:
двор, детский сад, две яблони и верба.
И Бог сидит, как бомж, – не открывая глаз,
но улыбаясь нам, прочитанным мгновенно.

Париж

Пари-пари, Париж, над пустотой внутри
есть время и апрель, и Сент-Экзюпери
творит-творит зари вечерний самолетик –
качнет крылом, кому не разберете,
и кто качнется вслед, ослеп совсем
от фонарей, от световых лексем,
до темноты за гранью слов и чисел
открыт апрель и дверь, куда стучите.

* * *

Пройдет. И времени не станет.
Освобожденные из плена,
одни окажутся кристаллом,
другие – светом во вселенной.

Она считает – будет проще,
когда движение исчезнет,
объем останется и площадь,
как книги. Только не прочесть их.

Он отвечает – лучше светом.
Покоя нет, но нет и массы:
волна и воля. В поле этом
любые пляшут папуасы.

А звездный рай над виноградом
ждет в молоке, затем – в сметане,
когда под утро лягут рядом.
Пройдет. И времени не станет.

Костер

горит костер на неизвестном языке
мы тоже плазма белое над красным
за огоньком за словом за соблазном
приблизишься и тени на песке
поднимутся с колен запляшут резче
над первобытным лесом сладкий дым
протянется под небом молодым
на восемь строк и оправдаться нечем

* * *
не сомневайся не с тобой случится маленькое завтра
дешевый фильм спокойной ночи преклонный сон от пирамид
от равнобедренных трапеций до неба умные ступени
еще шажок еще полгода четыре четверти пути
победу празднует свобода под новый свет и конфетти
блестит на кончиках растений еще в тебе так много тени
так много тем для извлеченья корней накопленных обид
что вся материя горит и обрывается внезапно

* * *
не говори, не говори,
не называй по именам,
пусть цифровые пузыри
пускает новая страна, –
мы в стороне, мы в стороне,
на безымянной высоте
печем картошку на огне,
лежим за этих и за тех.
нам хорошо, нам хорошо, –
на все четыре стороны
летит небесный порошок,
и мы летим, погребены
в огромном воздухе окрест,
на расстоянии руки
мы ближе к перемене мест,
чем все живые дураки
в автомобилях, поездах –
наивной скорости запас, –
и придорожная вода
рябит, не отражая нас.

* * *
если бог простит сядем рядышком
будет снег идти беспорядочно
перед тем как лечь головой к зиме
будет время течь как вода сквозь медь
по руке рука чуть теплей воды
подожди пока на земле следы
заметет к утру коль уйдешь сама
лишь слова сомну и листок в карман

Гуси

Слепые солнечные дни.
Железный гусь над горизонтом,
и воздух третьего сезона,
лежит пространством перед ним.

А он летит – насквозь, насквозь, –
инверсионно неразборчив,
неразличим, как птичий почерк:
носочки вместе, пятки врозь.

Там на предельной высоте,
в пронзительной несущей ноте –
мечта о чудо-самолете,
крылато поднятом кресте…

В основе перемены мест
лежит система переменных,
где в лужах небо по колено
и гуси глупые окрест.

Сидит и смотрит

Выходит нам и без тебя, зима,
не разобраться с этим мирозданьем:
в прицеле тополей пирамидальных
лежит апрель, спина страны пряма,
и окна раскрываются, как тайны,
и города стоят, как терема.

И ангелы выводят на прогулку,
из детских рук не выпуская взрослых,
на мокрый двор, в сентиментальный космос,
в залитый солнцем холодец для кукол.

Лишь маленькая чёрная собака,
там на снегу в январском переулке,
сидит и смотрит нашими глазами.
Сидит и смотрит. Все сидит и смотрит…

Ходики

Ходят ходики холерики,
машет маятником май,
сотвори стихотворение,
либо в воздухе поймай.

Посади на лето в клеточку,
лист линованный вложив
между мертвыми поэтами,
неспособными ко лжи.

Если к осени останется
хоть немножечко живым,
подари стишок красавице
с юморком сторожевым.

Пусть язвительная девушка
все неправильно поймет,
и сочтя его безделицей,
пустит голубем в полет.

Улетит стихотворение,
вновь останешься один.
Только ходики холерики
на всю зиму впереди.

* * *
колокольчик страны ледяной
господин хрусталя разливного
что ты делаешь рядом со мной
в механических снах невиновных
им не верят пока мы вдвоем
не мешают не ищут защиты
в оловянных нулях водоем
и фонарики в рыбах зашиты
лед великий серебряный век
все прозрачнее тоньше тревожней
сколько держит теперь человек
разобрать и собрать невозможно