Владимир Ермолаев

(Рига)

Скептик

Прочёл я много философских книг,
продумал много мыслей –
и что в итоге? Полный скептицизм.
Я в истину не верю… точнее, знаю,
что «истина» – пустое слово…
еще точнее: только прагматизм
сумел придать ему какое-то значение –
важны лишь следствия, а если
следствий нет, нет смысла говорить
что истинно, что ложно.
И вся мораль – лишь выражение
характера вождей и суеверий масс.
И этот стих, похожий на пятистопный
ямб, которым написаны великие
стихи, не плох и не хорош сам по себе.
Здесь всё решает чувство, а оно
зависит от характера, от человека.
Прав Протагор: всему мерило – человек,
не человечество, о нет, но каждый
человек, и потому нет общего мерила.
На этом можно стих закончить.
Мысль выражена в нём просто, ясно,
и в этом сказывается моя скептическая
установка – ведь скептицизм рождается
из жажды понимания и отвращения
к неясностям, которыми полны все книги
мудрецов. Поэтому сам скептик, когда
решит заговорить, стремится к простоте
в словах и мыслях – н в этом видит
свой моральный долг, – единственный
закон, императив, который он признаёт, –
и подчиняется ему охотно.

Наталья Никулина

(Обнинск)

* * *
1.
Болеть. Перемениться сразу,
И на душе менять повязки,
И боль свою нести, как вазу,
А в ней три слова терпких, вязких…
Три слова из запасов Божьих.
И мёд, и веточки полыни,
И палочки восточной дыни…

А листик прошлого заложен
в словарь из снов в змеиной коже.

2.
Любить. Пылать. Менять компрессы.
Тушить тяжёлым одеялом
Любовь. Пытаться выдохнуть и взвесить.
Чертить при помощи лекала.
Терять и спрашивать о ней.
За всё и вся себя корить.
Стать и безумней, и добрей…

И от самой себя хранить
любовь, как спички, от детей.

3.
Ждать. У окна молчать и плакать.
Уткнуться лбом напрасно в звёзды.
Вжимать кольцо в сухую мякоть.
Смотреть на свет забытый в гнёздах.
Твой профиль рисовать и фас
И в чёрный мрак зрачка проникнуть…

И если к боли не привыкнуть,
то хоть забыть о ней на час.

Александр Радашкевич

(Франция)

У шкафа

Под старость долгих зим и с прахом дольних вёсен
в карманах накладных час обживаться в мире
невозможном, в котором мамы нет, где можно
всё теперь, но больше даром ничего не надо. А пока
я вешаю свои рубашки среди блузок твоих и кофт,
подло пахнущих ласковой жизнью и вчерашним
несбыточным днём, я засыпаю там, где ты не
проснулась в то июльское мёртвое утро, а пока
я прощаюсь уже не с тобою, а с рыжим бугорком
в гиблых венках «от родных» и «от сына», и реву
взахлёб, как тот мальчонка лопоухий, которого
явила ты на этот тёмный свет тому назад десятки
вёсен и сотни зим тому и которого не научила
жить в рваном мире, где мамы просто
нет – ни рядом, ни вдали.

Марина Гарбер

(Люксембург)

Попутчица

Эта девочка с видом эксперта говорит о смерти.
Девятнадцати лет от роду – знает всё.
Рядом с ней несвободно, как треске, угодившей в сети,
Или облаку, втиснутому в клочок полотна Басё.

Ногти под черным лаком и стрелки «под Нефертити»,
Шнурок, медальон, шинель с чужого плеча.
Любит сырое мясо и острый перец, как петухи Гаити.
Ни читателя, говорит, не нужно, ни советчика, ни врача.

Говорит, что пишет вот так, на ходу, в электричке,
Но ритм – почти песенный, ни стука, ни сбоя в пути.
Говорит, что смерть /или жизнь/ – дело привычки:
Если подсядешь – намертво, вовек потом не сойти.

На нее сердобольные дамы смотрят не сердобольно,
Стороной обходят дети из хороших семей.
Она невозмутима, но краем глаза вижу, довольна,
Закладка в книжке об индийском укротителе змей.

Она обожает смертоносную, неживую экзотику –
От петушиных боев до тяжелого рока и карт Таро,
Фото африканских рахитов – мухи по лицу, по животику –
Без малого Кафка /или Сорокин/. Впрочем, ей всё – равно.

Обожает, громко сказано, холодным своим обожанием.
Но кто-то, должно быть, целует и этот в синей помаде рот,
И белую грудь, под которой двигатель внутреннего сгорания
Обращает тепло в механику – без сбоя – двадцатый год.

Кто-то спешно расстегивает глянцевитые пуговицы,
На кодовом языке любви /или смерти/ что-то шепча,
И когда готика во плоти, опуская стрелки, целуется,
Из-под шинели вылетают голуби, словно у мага из-под плаща.

Я молчу, я слушаю. Ей без меня хорошо известно
/Над ноутбуком колдует татуированная рука/,
Что червь хочет жить, стервятник – птица, a смерть интересна,
Доколе конечная, будто Африка, далека.

Ян Пробштейн

(Нью-Йорк)

* * *
В щёлки глаз, в амбразуры свет,
истязая, стреляет лучами.
Пробужденье, которого нет
там, где явь смешалась со снами.

С нами Бог, герой или царь,
с нами Вера, Любовь и Надежда, –
прописных истин букварь,
как молитву, читает невежда,

только кругом идёт голова:
мера, кровь, камуфляж, мосодежда, –
осыпаясь, крошатся слова:
ер вам в бровь, хоть поссыте нам в вежды.

Мир войне или миру война?
Хвощ не овощ, не гриб – спорынья,
эх, коробушка наша полна,
много ситца, парчи и вранья.

Благодать у нас, мир и мор,
мировая у нас, моровая,
и не следует лезть в братский спор,
потому что грядёт мировая.

Борис Кутенков

(Москва)

* * *
Там, где мыльный свет, беснуясь,
знает: вывеска близка, –
говори со мной без стука,
колокольчик у виска;

краундфандингом небывшим
(«вспомнить всё, чего он не»), –
не сломавшим, лишь отпевшим,
до звезды не долетевшим
в подоспевшей тишине;

говори со стуком, скрипом
(«дуб качался, голос пел»), –
у дверей не ставший криком,
лишь уткнувшийся в постскриптум, –
музыкой – в плечо, предел

(«ничего не убивает –
видишь, больше не убьёт;
просто тихо убывает,
просто больше не поёт») –

лишь тоскует у плеча,
ничего не отвечая,
расточающий печаль, –
празднословный и лукавый,
мёд пузырчатый, кровавый,
золотое ча-ча-ча.

Светлана Чернышова

(Севастополь)

* * *

Чего у неба попросила бы для всех?
Я попросила бы беспамятства на всех:
И для себя, и для тебя, для этих, тех, того,
Чтоб вышли мы, не помня ничего,
На белый свет – лепеча, жмурясь, трепеща,
С бессмысленной младенческой улыбкой
От прикасания осеннего луча
К виску, щеке, затылку.
Своё лицо, твоё лицо, все лица –
Этих, тех…
твоё опять,
Ощупывая, не припоминать
Ни горечи, ни гнева, ни обмана,
И мир открыть, как детскую тетрадь,
Чтоб в разноцветных кляксах угадать
То птицу, то волну, то тень каштана.
Запечатлеть дыхание и смех –
Мои, твои – единые на всех,
Как сущность бытия, первооснову.
И, сызнова, не ведая пути,
Бок о бок и плечо к плечу – пройти
Жизнь.
Всю.
На сломе
памяти
и
слова.

Михаил Иверов

(Московская область)

* * *

Я не герой ее романа,
да и она мне – как сестра.
Коль скоро есть на свете Нана,
молю, не будь же так быстра,
река времен, река забвенья!

…Ни моего стихотворенья,
ни красоты твоей спасти
не мог медлительный мой гений.
Не так, как Савлу на пути,
но все же несколько мгновений
и мне даровано судьбой,
чтоб, замерев пред тобой,
ослепнуть и преобразиться,
чтоб сердце билось, словно птица,
сквозь морок облаков и скал
вело бы за собой поэта
в долину, где мерцает Мцхета,
через Крестовый перевал.

Ах, если б Силы Всеблагие,
какие действуют в миру,
во времена совсем другие
меня явили ко двору,
где ты была бы королевой!
И, вдохновлен Пречистой Девой,
я защищал бы честь твою
иль Гроб Господень на чужбине,
и пал бы в роковом бою…

А нет – в каком-нибудь в Харбине
познав изнанку бытия,
писал бы, отхлебнув из фляги,
что нет ни смерти, ни отваги,
ни вечности, душа моя…

Майя Цесарская

(Венгрия)

На ощупь

– божемой, – говорит бог – божемой,
у них совершенно нет чувства юмора,
а ведь что за радость была в той
лаве, в по локоть дышащей глине, ведь я же __

– ты не виноват, – думаю я – ты же умер,
и ты же сам дал нам свободу
перепробовать всё,
и у нас ещё
прорва времени,
и ещё я думаю о неотменимом
звёздном небе внутри меня, да, да,
вот так, и ещё сразу же о ленином, повторим ли? –
каторжном опыте, то ж был высший пилотаж: как
помочь только что умершему не растеряться, не пропасть
там, и ещё о зле как о просто гравитации у Симоны;
– ты же умер, – думаю я – , а у нас ещё
прорва времени, и
может
ещё обойдётся __

– помолчи, – говорит бог –
помолчим,
ведь я умер, и
и некому
загасить звёздное небо внутри нас,
наше с тобой как должно,
и у нас ещё прорва времени,
помолчим,
вдруг
ещё обойдётся.