* * *
Согреет лето звёзды над землёй.
Тяжёлый пар вдохнут кусты сирени.
Пора уйти в халтуру с головой
Наперекор брезгливости и лени.
Над всей землёй сияют небеса.
В товарняках – коленца перебранки.
Уже по тёмным насыпям роса
Поит траву и моет полустанки.
И будет плохо, что ни говори,
Бездомным, заключённым и солдатам,
Когда повеет холодом зари
На мир ночной, обласканный закатом.
В неволе у бессовестных бумаг,
Истраченных раденьем человечьим,
Я захочу молиться – просто так –
За тех, кому сейчас укрыться нечем…

* * *
Заката рыжая полоска –
Как будто птица горихвостка
Взмахнула огненным пером
Над керосиновым ведром.
Её усильем невесомым
Обочины озарены
Бесшумным заревом весёлым
До появления луны.

Покуда нам нельзя на волю,
Пока в неволе мочи нет –
Остался свет на нашу долю,
Ночной предавгустовский свет.
Остался впредь до жути зимней
Под осязаемой луной
На нашу долю – короб синий
Нагретый, звёздный и земной.

Нам остаётся месяц лета –
И можно ждать, как всякий год,
Пока багровый круг рассвета
Над хрупким дымом не взойдёт.
Мы в чистом воздухе окраин,
Как пробки, фортки отворяем –
И пьём рябиновый настой
С последней выжатой звездой.

В такие дни острее слышит
Намёки совести душа.
Над самым ухом осень дышит,
Листами твёрдыми шурша.
И надо, с зоркостью орлиной
На глаз отмерив крайний срок,
Надежду вылепить из глины
Размытых ливнями дорог.

* * *
Кто на Пресненских?
Тихо в природе,
Но под праздник в квартале пустом
Бродит заполночь меж подворотен
Подколодной гармоники стон.
Вся в звездах запредельная зона.
Там небесная блеет овца
Или Майру зовет Эригона,
Чтобы вместе оплакать отца.
А на Пресне старик из Ростова
Бессловесное что-то поет.
Не поймешь в этой песне ни слова,
Лишь беззубо колышется рот.
И недаром обиженный дядя –
Честь завода, рабочая кость –
Вымещает на старом бродяге
Коренную, понятную злость.
И под небом отчаянно-синим
Он сощурился на старика,
Слово ищет, находит с усильем:
– Как тебя не убили пока?
Как тебя не убили, такого? –
А старик только под нос бурчит,
Не поймешь в этой песне ни слова,
Да и песня уже не звучит.
Тихо длятся февральские ночи.
Лишь гармоника стонет не в лад,
Да созвездий морозные очи
На блестящие крыши глядят.
Поножовщиной пахнет на свете
В час людских и кошачьих грехов.
Волопас, ты за это в ответе:
Для чего ты поил пастухов?

* * *
Жизнь обрела привычные черты,
Что было нужно – за день наверстала.
Застольный шум, а посредине – ты:
Слегка паришь, но выглядишь устало.
Накрытый стол немало обещал,
Но разговор не ладился, как будто
Какой-то сговор вас отягощал,
Исподтишка встревая поминутно.
О Господи, как фантастичен быт!
Искажены смеющиеся лица.
Кто с кем тут рядом и зачем сидит,
На что озлоблен и чего боится?
Хозяюшка, отсюда не взлетишь.
Оскалит рот насмешливая вечность.
Погасишь свет – и ясно различишь
За окнами таящуюся нечисть.
И вправду мир покажется тюрьмой,
Дыханье – счастьем и прогулка – волей.
Что с нами происходит, Боже мой,
На этом самом жутком из застолий?
Март. Ночь. Москва. Гостеприимный дом.
Отменный спирт расходится по кругу.
Хозяйка, слушай, а за что мы пьем,
Зачем мы здесь – и кто мы все друг другу?
Пускай хоть выпьем каждый за свое
Под общий звон фужеров или рюмок.
Я – пью за волчье сладкое житье,
За свет звезды над участью угрюмой.
Хозяюшка! За звучным шагом – шаг,
Земля за нас, она спружинит мягко,
И каждый дом – по крайности, очаг,
И смертный мир – не больше, чем времянка.

* * *
На Крещенье выдан нам был февраль
Баснословный: ветреный, ледяной –
И мело с утра, затмевая даль
Непроглядной сумеречной пеленой.

А встряхнуться вдруг – да накрыть на стол!
А не сыщешь повода – что за труд?
Нынче дворник Виктор так чисто мёл,
Как уже не часто у нас метут.

Так давай не будем судить о том,
Чего сами толком не разберём,
А нальём и выпьем за этот дом
Оттого, что нам неприютно в нём.

Киркегор неправ: у него поэт
Гонит бесов силою бесовской,
И других забот у поэта нет,
Как послушно следовать за судьбой.

Да хотя расклад такой и знаком,
Но поэту стоит раскрыть окно –
И стакана звон, и судьбы закон,
И метели мгла для него одно.

И когда, обиженный, как Иов,
Он заводит шарманку своих речей –
Это горше меди колоколов,
Обвинительных актов погорячей.

И в метели зримо: сколь век ни лих,
Как ни тщится бесов поднять на щит –
Вот, Господь рассеет советы их,
По земле без счёта их расточит.

А кому – ни зги в ледяной пыли,
Кому речи горькие – чересчур…
Так давайте выпьем за соль земли,
За высоколобый её прищур.

И стоит в ушах бесприютный шум –
Даже в ласковом, так сказать, плену…
Я прибавлю: выпьем за женский ум,
За его открытость и глубину.

И, дневных забот обрывая нить,
Пошатнёшься, двинешься, поплывёшь…
А за круг друзей мы не станем пить,
Потому что круг наш и так хорош.

В сновиденье лапы раскинет ель,
Воцарится месяц над головой –
И со скрипом – по снегу – сквозь метель
Понесутся сани на волчий вой.

* * *
В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)
Неделю подряд: от Атлантики и до Урала.
В такую погоду хороший хозяин на двор
Собаку не гонит… (И курево подорожало.)

В такую погоду сидит на игле взаперти
Прославленный сыщик – и пилит на скрипке по нервам.
(И водка уже вздорожала – в два раза почти:
На 2.43 по сравнению с 71-м.)

И общее мненье – что этого так бы не снёс
(Ни цен этих, то есть на водку, ни этой погоды)
Хороший хозяин: не тот, у которого пёс,
А тот, у кого посильнее, чем Фауст у Гёте.

Над Лондоном, Осло, Москвой – облака, будто щит,
И мокрых деревьев разбросаны пёстрые рати.
Которые сутки подряд – моросит, моросит,
И в лужах холодных горят фонари на Арбате.

Сентябрь обрывается в небо. Глаза подниму –
Всё те же над городом изжелта-серые тучи.
Когда бы ты знала, как нехорошо одному.
Когда бы не знал я, что вместе бывает не лучше.

Есть чувства, по праву приставшие поздней любви.
Гуляет над миром отравленный ветер разлуки.
Войди в этот воздух, на слове меня оборви –
Когда всё из рук вон, когда опускаются руки.

Шаги на площадке. Нестоек наш жалкий уют.
И сон на рассвете – как Божья последняя милость.
И памяти столько хранит завалящий лоскут,
А в памяти столько души – сколько нам и не снилось.

И я, не спеша, раскурю отсыревший табак –
И слово признанья вполголоса молвлю былому…
В Европе дождливо. Хозяева кормят собак,
И те, как хозяева, с важностью бродят по дому.

Признание в любви, или начало прощания

1

Мокрый ветер – на том берегу,
Где в болото уткнулось копыто,
Где размыт горизонт – и в снегу
Даль морская заботливо скрыта,
Суматошные верфи в чаду
Со стенаниями кабестана…
Не к твоей ли земле припаду
Напоследок – легко и устало?

Было время седым парикам,
И за неосторожное слово –
Шпага в грудь. И ходил по рукам,
Сердце радуя, список Баркова.
Было – в страхе крестился народ,
И, посмертно справляя победу,
С постамента венчанный юрод
Угрожал бесталанному шведу.

Всё пройдёт – и быльём порастёт.
Было время – стреляли с колена,
Было время – на двор да в расход,
И у губ – розоватая пена.
Хмурый ветер дырявил листву.
Рдело облако флагом погрома.
Этот дух отлетел на Москву
За компанию с предсовнаркома.

Над каналами стало светлей,
И задворки глядят, как музеи.
Почерневшие ветки аллей
На ветру зазвенели свежее.
Да и злое заклятье снято,
И небось на подножку трамвая
Не подсядет неведомо кто,
Хромоту неприметно скрывая.

Время – нежной морской синеве
С ощутимым оттенком металла.
Ветру свежему – вверх по Неве.
Горькой памяти время настало,
Тайной вольности. Время прямей
Выговаривать каждое слово
Под шуршанье могучих ветвей
Над аллеями сада ночного.

2

Мостовыми горизонт распорот,
Вертикали золотом горят –
И пойдёт раскручиваться город,
Каменный выстраивая лад.
Начерно разыгранная в камне
Тема объяснения в любви –
Слишком эта музыка близка мне,
Навсегда растворена в крови.
Слышится – трамвайными звонками,
Брезжится – рассветной желтизной,
Как гудел Литейный под ногами,
Как Нева плескалась за спиной.
Воды, разграфлённые мостами.
Вереницы движущихся зданий.
Мы в лицо припомним каждый дом.
Мы в разлуке жить не перестанем.
Мужество ценой любви поставим –
И бессилье к трусости сведём.
И опять, на развороте круга
Скорость увеличивая вширь,
Каменная вздрогнет центрифуга –
И пойдёт собор, как поводырь.
И вокруг собора, шпиля, башни
Нас уже закружит без конца
Выстраданно светлый и бесстрашный
Город, окликающий сердца.

3

Белёсые сумерки в Летнем саду.
Навеки в груди колотьё.
Сюда со страной я прощаться приду,
К державным останкам её.

Закружится в сумерках город, и снег
Затеплится, тая в горсти.
На очереди – безоглядный побег,
И прошлого нам не спасти.

Я холод от камня привычно стерплю,
Коснусь напоследок его –
И крикну: – Люблю тебя! слышишь, люблю –
Справляй же своё торжество.

Мне слишком по нраву твоя прямота
И поздняя гордость твоя.
Но где там, когда уже клетка пуста,
И – только вперёд – колея.

Ну, вот и попробуем: только вперёд…
Надолго? Навек? Навсегда?
Ну что ж, оттолкнись от земли, самолёт,
Гори, бортовая звезда.

Чтоб сердце рвалось до скончания сил,
Одним обжигая огнём
И город, который, как песню, любил –
И песню о городе том.

* * *
На краю лефортовского провала
И вблизи таможен моей отчизны
Я ни в чём не раскаиваюсь нимало,
Повторил бы пройденное, случись мне,
Лишь бы речка времени намывала
Золотой песок бестолковой жизни.

* * *
Я из земли, где все иначе,
Где всякий занят не собой,
Но вместе все верны задаче:
Разделаться с родной землей.
И город мой – его порядки,
Народ, дома, листва, дожди –
Так отпечатан на сетчатке,
Будто наколот на груди.
Чужой по языку и с виду,
Когда-нибудь, Бог даст, я сам,
Ловя гортанью воздух, выйду
Другим навстречу площадям.
Тогда вспорхнет – как будто птица,
Как бы над жертвенником дым –
Надежда жить и объясниться
По чести с племенем чужим.
Но я боюсь за строчки эти,
За каждый выдох или стих.
Само текущее столетье
На вес оценивает их.
А мне судьба всегда грозила,
Что дом построен на песке,
Где все, что нажито и мило,
Уже висит на волоске,
И впору сбыться тайной боли,
Сердцебиениям и снам –
Но никогда Господней воли
Размаха не измерить нам.
И только свет Его заката
Предгрозового вдалеке –
И сладко так, и страшновато
Забыться сном в Его руке.

* * *
Опять на пробу воздух горек,
Как охлажденное вино.
Уходит год. Его историк
Берет перо, глядит в окно.
Там город сумерками залит,
Повизгивают тормоза,
Автомобиль во мглу сигналит –
И брызжет фарами в глаза.
Там небо на краю заката,
Вдоль от огней и кутерьмы,
Отсвечивает желтовато,
Проваливаясь за холмы.
И, бледно высветив погосты
За лабиринтами оград,
Осенние сухие звезды
В просторном космосе горят.
Быть может, через меру боли,
Смятенья, страха, пустоты
Лежат поля такой же воли,
Такой же осени сады.
Быть может, застилая очи,
Проводит нас за тот порог
Бессвязный бред осенней ночи,
Любви и горечи глоток.
Как будто легкий стук сквозь стену
В оцепененье полусна,
Как будто чуткую антенну
Колеблет слабая волна.
Как будто я вношу с порога,
Пройдя среди других теней,
Немного музыки. Немного
Бессонной памяти моей.

* * *
Я знал назубок мое время,
Во мне его хищная кровь –
И солнце, светя, но не грея,
К закату склоняется вновь.
Пролеты обшарпанных лестниц.
Тревоги лихой наговор –
Ноябрь, обесснеженный месяц,
Зимы просквоженный притвор.
Порывистый ветер осенний
Заладит насвистывать нам
Мелодию всех отступлений
По верескам и ковылям.
Наш век – лишь ошибка, случайность.
За что ж мне путем воровским
Подброшена в сердце причастность,
Родство ненадежное с ним?
Он белые зенки таращит –
И в этой ноябрьской Москве
Пускай меня волоком тащат
По заиндевелой траве.
Пускай меня выдернут с корнем
Из почвы, в которой увяз –
И буду не злым и не гордым,
А разве что любящим вас.
И веки предательским жженьем
Затеплит морозная тьма,
И светлым головокруженьем
Сведет на прощанье с ума,
И в сумрачном воздухе алом
Сорвется душа наугад
За птичьим гортанным сигналом,
Не зная дороги назад.
И стало быть, понял я плохо
Чужой до последнего дня
Язык, на котором эпоха
Так рьяно учила меня.

* * *
Я книгу отложил – и, кажется, душа
Осталась без меня под темным переплетом.
А я закрыл глаза, и лишь комар, жужжа,
Перебивал мне сон охотничьим полетом.
И наяву еще или уже во сне,
Но сдавливая грудь какой-то болью давней,
Той мудрости слова напоминали мне
О двадцати годах надежд и ожиданий.
И оглянулся я на двадцать лет назад,
Под перестук времен – на сбывшиеся строки,
И в брызгах дождевых был над Москвой закат,
И радуга была вполнеба на востоке.
Вот так я жизнь и жил – как захотел, как смог.
То соберусь куда, то возвращусь откуда.
И тьма ее низка, и свет ее высок,
И велика ли честь надеяться на чудо?
Надеяться и ждать. Не напрягая сил,
Осенней горечью дышать на склоне лета,
Ступить на желтый лист, забыть, зачем все это,
И выдохнуть легко – октябрь уж наступил…

* * *
Ноябрьский ветер запахом сосны
Переполняет пасмурные дали.
Что значил этот сон? Бывают сны
Как бы предвестьем ветра и печали.
Проснёшься и начнёшь припоминать
События: ты где-то был, – но где же?
На миг туда вернёшься – и опять
Ты здесь… и возвращаешься всё реже.
Так в этот раз или в какой другой
(Уже не вспомнить и не в этом дело),
Но там был лес, посёлок над рекой,
И синева беззвёздная густела.
Там загоралось первое окно,
Шептались бабки на скамье у дома,
Там шёл мужик и в сумке нёс вино –
Там было всё непрошено знакомо.
Там жили, значит, люди. Я бы мог
(Но веришь, лучше всё-таки не надо)
Приноровить и опыт мой, и слог
К изображенью этого уклада.
Когда б я был тем зудом обуян,
Когда б во мне бесилась кровь дурная,
Я принялся бы сочинять роман,
По мелочам судьбу воссоздавая.
Тогда бы я и жил не наугад,
Расчислив точно города и годы,
И был бы тайным знанием богат,
Как будто шулер – знанием колоды.
Я знал бы меру поступи времён,
Любви, и смерти, и дурному глазу.
Я рассказал бы всё… Но это сон,
А сон не поддаётся пересказу.
А сон – лишь образ, и значенье сна –
Всего только прикосновенье к тайне,
Чтоб жизнь осталась незамутнена,
Как с осенью последнее свиданье.

Екатерина Полетаева

Поэзия Александра Сопровского

«В природе самой поэзии, – писал Александр Сопровский в автобиографии, возражая критикам, что литература якобы должна не приукрашивать, но и не очернять нашу действительность, – как раз напротив! – и «приукрашивать», и «очернять». Сопровский увидел, что критики, упрекая поэзию в нечестности, на самом деле просто пытаются поставить её на службу внепоэтическим целям, в то время как цели поэзии совершенно иные, и так называемая действительность лишь часть поэтического мира.
Автобиография была написана поэтом и философом, основателем литературной группы «Московское время» в 1987 году для поэтической книги «От весны к весне». В декабре 1990 года поэт ждал своей первой на родине подборки стихов в журнале «Огонек», но она вышла уже после его смерти, как и его статья о Мандельштаме «Правота поэта». А книжка была издана только в 1997 году. При жизни поэта серьезных публикаций в России не было, зато в Европе в 80-е годы печатались как его стихи, так и статьи: об иронической поэзии, о Льве Шестове, о книге Иова.
В поэзии Александра Сопровского предстает удивительный мир, одухотворённый, живой, пробуждающий душу человека. Он подчас жестокий, окружающая его повседневность убога, страшна и неприглядна.
Яркий пример тому – стихотворение «Кто на Пресненских?…»
Фантасмагорическая картина развернута перед читателем: ночные Пресненские пруды, где слышны звуки пьяной нестройной гармоники, орут коты и рабочий вымещает свою злобу на жалком беззубом бродяге. А над этой жизнью – отчаянно синее небо и звёзды над головой. При взгляде на них оживают герои греческих мифов, и можно пошутить и над собственным неудавшимся свиданием, и над грядущей поножовщиной, в которой оказываются виноваты созвездия.
Слог Сопровского серьёзен, но эта серьёзность не мешает лёгкости и весёлости, которая присутствовала в характере поэта, и прорывается в стихах.
Сопровский оставил комментарий к этому стихотворению в письме к Татьяне Полетаевой. Он рассказывает, как оно было написано:
«Не знаю, помнишь ли ты, но однажды бог Дионис научил пастуха по имени Икарий изготовлению вина. Икарий сделал вино, попробовал и решил поделиться этим чудесным напитком с другими пастухами. Из них никто прежде вина не знал. Они выпили, словили кайф и решили, что Икарий отравил их, так как неожиданное состояние было им решительно непонятно. Тогда они убили Икария. Его дочь, Эригона по этому поводу повесилась. Боги умилились этой трогательной истории и взяли на небо Икария, Эригону и собаку их Майру. Теперь это созвездия: Волопас, Дева и Большой Пес. Греки, по-моему, склонны были воспринимать свои мифы, как занимательные сказки, а не философские притчи. Но мне, с идиотской привычкой к глубокомыслию, эта история показалась весьма поучительной… Кстати, этими стихами я тебе во многом обязан. Разговор рабочего с Пресни и ростовского люмпена я слышал, когда пятнадцатого февраля очень поздно ехал к тебе (и не застал тебя, помнишь?) А историю про волопаса я вычитал в твоей книжке «Легенды и мифы».
Для поэта одинаково важны и мифологическая история, и библейская. Так, в философско-религиозной статье поэта «О книге Иова» ветхозаветный мир оживает перед читателем: «Небеса, твердые, как литое зеркало» (Иов. 37.18) «отражали молодой мир» (продолжает Сопровский библейский текст). Об этом пишет и Владислав Кулаков: «…философия Сопровского – это философия поэзии, и она насквозь поэтична (что ничуть не умаляет ее собственно философского значения). Если философия Сопровского насквозь поэтична, то поэзия его – насквозь лирична». 1
Сопровский пишет о том, как жизнь, которая нас окружает, отзывается у нас внутри, и подводит к пониманию нашей сути, к лучшему в нас. К восхищению мирозданием, в котором всё живо говорит с человеком: и «город, окликающий сердца» и «намеки совести», которые пробуждаются в нас с осенним закатом. Приметы времени и обстановка детально выписаны:

Пейзаж, повседневность, время, гражданская позиция и духовная жизнь человека – всё это складывается воедино, все детали сходятся в одну картину пережитого, личного:

Сопровский всегда узнаваем, ни на кого не похож. Он и сам говорит о себе: «Чужой по языку и с виду». И язык эпохи для него был таким же чужим, как и он сам для неё:

И «сегодня, как и прежде, как и всегда, поэзия никому ничего не должна. Ею движет личное пристрастие к жизни и любви, к смерти и бессмертию, к истории».

Примечание:
Полетаева Екатерина Александровна родилась в 1984 году в Москве. Закончила филологический факультет Московского университета им. Ломоносова. Работала в школе, экспертом в Лаборатории Касперского, научным сотрудником Дома-музея Марины Цветаевой. Пишет стихи и песни.