Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(8)-2015

Юлюс Келерас

Стихотворения

Об авторе: Юлюс Келерас (Julius Keleras) – поэт, прозаик, переводчик, драматург, фотограф. Родился в 1961 г. в Вильнюсе. В 1981-м окончил Вильнюсское высшее музыкальное училище имени Юозаса Таллат-Кялпши, в 1987-м – филологический факультет Вильнюсского университета по специальности «Литовский язык и литература». В 1989–1992 гг. учился в Иллинойском университете в Чикаго, получил степень магистра. Работал редактором на Литовской киностудии, преподавал в Вильнюсском университете, где был ассистентом кафедры литовской литературы, и в Иллинойском университете в Чикаго. В настоящее время работает переводчиком. Живёт в Вильнюсе. Стихи переведены на португальский, русский, венгерский, болгарский, английский, шведский, польский, латышский, грузинский, чешский, словацкий, итальянский языки. Перевод пьесы «А–В» опубликован в журнале «Вещь», переводы стихов – в журнале «Гвидеон», переводы эссеистической прозы – в журнале «Октябрь». Участвовал в международных поэтических фестивалях в Варшаве, Москве, Санкт-Петербурге, Риге, Медане (Словения), Висбю (Швеция) и др. Книги поэзии: «Зимние лодки» (1988), «Белая рождественская вафля» (1990), «Ладонь мёда» (1995), «40 стихотворений» (1998), «Снег, бездомный, падающий» (2007), «Пробуди» (2008), «это ты» (2011), «Вдвоём о любви» (2012), «Позже, намного позже» (2013), «Шиповник в дюнах» (2015); книга прозы «Тётя Эльзе, лидер холодной войны» (2014); сборник пьес «58 сновидений и другие одноактные пьесы» (2009); книги для детей: «Принцесса Грязнуля» (2011), «66 историй» (2012), «66 историй продолжаются» (2014), «Принцесса, которая не умывалась» (2015); фотоальбом «Тротуары Вильнюса» (2010). Лауреат премии Ассоциации литовских писателей (Нью-Йорк) за лучшую книгу стихов (1995) и премии Йонаса Айстиса (2014). Победитель Второго (2007) и Третьего (2009) национальных фестивалей драматургии Versmė («Фонтан»), поэтического фестиваля PŠP (2010).

Послесловие: Андрей Бауман
вишня под окном

I
загляни в себя:
в тёмных водах всё ещё бьются
тени умерших вишен

каллиграфически вырезаны белые
буквы: все до одной поутру
собирает ветер

небесные воды, вишня, способны
хлынуть в любое мгновение –
поэтому не позволяй никому плакать

будь ты сироткой в белой косынке,
привёл бы тебя домой, помыл,
напоил молоком или водой

только хотелось спросить:
розоваты ли твои дёсны
даже тогда, когда их не вижу

возьмись я считать твои лепестки,
жить бы пришлось ещё
минимум тысячу лет

когда плещешься под дождём –
появляется королевская дочь
в белой повязке на бёдрах

если тебя обниму,
покажешь ли мне
самую тайную рану

не понимаю, как можно
завязать столько цветов
за одну-единственную ночь

когда опадает венок твоих листьев,
становишься мне ещё ближе,
чем прошлой зимой

цветок, удушаемый в книге,
давно не помнит цветка,
упавшего к тебе на колени

если б я мог омыть тебе руки, ноги,
наверное, в комнате стало б светло,
как в то утро, когда я родился

II
рассматриваю прищурившись
формы листьев в твоём венке,
и слетает сорока – скоро рассвет

мне бы хотелось, чтоб ты увидела
море или хотя бы им омываемые
камни, на которые больно падать

что ты скажешь, расцветшая,
если я покажу шерстяную перчатку,
полную талого снега

пчёлы тоже не знают зимы,
не волнуйся, их крылышки –
толщиной с твои листья

даже когда не цветёшь, ты ближе,
чем остальные: так и мой город
когда-то слился со мной

когда отдыхаю на полу,
всё думаю, как же
ты засыпаешь стоя

если бы ты заболела,
хотел бы и я
чувствовать жар на ветру

голубка, порхающая в твоих
волосах:
нет ничего красивее

где-то пенится море,
а здесь – твои тихие листья
на пресных, залитых тротуарах

стайка куропаток зимой,
знаю, будет дивиться твоей снежной
башне

о моя тайная
вишня
с непроглядными косточками

моя вишня, такая же
чуждая мне,
как и себе самой

III
нельзя мою вишню
бить по лицу крапивой,
даже если она устала цвести

как облака в реке –
моя вишня
без начала и без конца

разве бы ты тосковала,
если бы в каждом цветке
завязалось по дереву

что для тебя важнее:
цветок или плод, когда втайне
тремя пальцами рвёт его на цыпочках девочка

кто знает, что б ты подумала,
под ногами увидев
мышь, несущую завязь

сквозь твоё тоненькое бельё
видно: божья коровка ползёт
к последнему закату

если бы ты запела,
неужели все песни
были бы только о лете

тень твою охраняет кошка,
а ты
даже не улыбнёшься

ты права:
бабочка, снег, лепесток, –
всё уносится ветром

кто знает, станешь ли плакать,
если я упаду
с твоим цветком в руке

пожелтели капустницы –
четыре листика моей вишни
с приходом сентября

мне снилось, что ты стала девочкой,
на ноге у которой кто-то
нарисовал синюю бабочку

ещё о лодках

лодки в заводи, лодки забытые,
списанные, стёршиеся из памяти,
прикованные, запрещённые, незаклеенные,
полные окурков и чешуи

лодки, на которых переправлял тебя
на другой берег, где цвели
запущенные холмы, где плыли обнажённые
облака – твои опухающие колени

лодки, отворившие все соблазны,
сходили с ума, пытаясь
помочь нам, лодки, плававшие
бесцельно, лодки первого поцелуя

лодки, которым не нужны были вёсла,
которым всё было дано и дозволено:
как снегу – упасть, как стриптизёрше –
сбросить последнее, освобождаясь

лодки, в которых теперь смеются, которые сами
уже смеются, несмелые, растерянные, пугливые,
которые ещё неумелы, но вот ведь плывут,
уже плывут, а озеро их не трогает

на другую ветку

в странствии из комнаты А в комнату Б
ни один светофор не работает, все знаки,
говорящие о приближении снега,
напоминают цветущие вишни, это они и есть

в странствии из города А в город Б – тебе
не обязательно ворочаться, бормоча:
«как страшно: приснилось, что я паровоз,
который двенадцать лет не может остановиться»

в странствии по сухому листу, некогда ставшему
закладкой в памяти, под вздохи настольной лампы,
открытой в ожидании двери, ощущаешь себя лучом,
живущим здесь тысячи лет, ещё до Христа

в странствии по твоей руке – вдруг забываешь
все карты, все расписания путешествий,
пытаясь перевести поезд на другую,
быть может – более счастливую, ветку

снежинка, выпавшая зимой

снежинка, выпавшая зимой,
не знает снежинки, выпавшей
летом: у них разные
волосы и разные голоса

они никогда не встречаются,
потому никогда не расстаются,
они могут петь ту же самую
песню, но никогда не вместе

снежинка, выпавшая летом,
счастливее: у неё нет
близнецов, и она не видит
твоих замерзающих рук

у тебя такой голос, снежинка:
рань меня, рань
треугольными метками чаек,
рисующими карту боли

(Перевод Таисии Орал)

тебе не жить никогда

о детстве своём не говори никогда,
не читай гороскопов, не восседай
с расправленной на коленях книгой, не забывай
порожний бокал на столе, где вечером пил вино

никогда не раскачивай мост подвесной,
не ходи навещать временную чужую
могилу, не думай поджечь бумажный
кораблик, уже готовый к отплытию

сердца не слушайся никогда,
оно всегда для тебя незримо, не рви
– даже в мыслях – едва поспевшую
в немоте под окном алую вишню

никогда не обживайся в мечтаниях,
которые разлиты повсюду, как ветер
в подёрнутых половодьем лугах
и увидишь – тебе никогда не жить

у стен детства

как запонки вишни, всё ими застёгнуто
и запятнано, а остальное не собрано,
не прибрано, не уложено в призрачные
короба, где никогда не дремать спящим красавицам

несколько дедовских молотков, если их найду,
выходная бабкина юбка, розные доски,
из которых собаке ладили конуру – прибежище,
смелую и сохранную жизнь, полупрозревшие яблони

что ещё взять этим утром в сугробную тающую
страну, где распахнута вся долина вишнёвых косточек
и кто-то без жалости зашивает шипованными ростками
сад, где покоится твоё тихое детство

скворечник – тонущий в сумерках полупризрак –
полный крови, косматой луны, староверских крестов,
блещущих в темноте, будущее без просвета,
оно иногда затопляет всё, зрение помрачает

и затемняет слух, приглушает шаги, против которых
ты беззащитен, с которыми ты обязан долго
и злобно жить – будто пугало, позабытое
на зиму в поле, без дома и потому без рассудка

кстати, Альбертина уже нашлась, как и Мария, Джульетта
и прочие, что в бессчётных тысячелетиях
сжимали чью-нибудь мнимую руку и ощупью шли вперёд,
неотступно ведомые облаками вдоль детских стен

конец лета

божья коровка смотрит в огонь,
пристально, не мигая
она отражает его багровый,
ветреный, чистый взгляд

уже ей пора шагнуть
на плаху, а всё она смотрит
в пламя – как будто надеясь
различить апокриф напоследок

словно жаждет на миг
стать малой женой огня,
которая по выходным, покуда все спят,
голая на спине плывёт по дождю

словно она ещё хочет
прощально полетать в темноте
на качелях, забыв сестру
и грозящую той гильотину

крупицы о Боге

нищий, пустой горизонт; стебель вколоченный в тихом зуденье прибоя;
там эшафот, на далёком экране и где-то: зрители, полные ими залы,
которым охота потрогать этого смертного, богоподобного на секунду, на миг
или два, бесплотного ангела, не исчисляющего шагов

ангела, что сломился, ибо не обзавёлся пикой, не заимел языка,
не разжился домом, который плоть его уберёг бы от снега, от петли,
от распинания, от истреблённого, невидимого порога, где лежат голыми
и щебечут мотивы без смысла, любят, следят за домом напротив, лежат

а напротив иной горизонт, и стебель не видит, и только слышит,
как не спеша прибивают к берегу море, как ребёнок пугливо, растерянно
кого-то хватает за руку и называет отцом, называет своим, настоящим,
продлённым, тем, который будет когда-то и нынче, наверное, был

Боже, сущий на небесах и грядущий, Тебя их свербящие ружья не видят,
не слышат, как Ты обычно надкусываешь яблоко, к человеку подходишь
на привокзальном рынке и просишь окурок, а Сам даже спичками не богат
для возжигания моей слабосильной, вечно продрогшей души моей

пока не расступится море

есть ещё время, пока не разверзнется море,
покуда кто-нибудь не отопрёт мою дверь
не попросит прощения

пока наслоение пыли на книгах
не станет толще, чем кучевое облако,
и я не устану помнить

есть ещё время,
пока две капли соперничают в окне
и ни одна не становится первой

(Перевод Георгия Ефремова)

* * *
шрифт снежинок уборист, но я всё равно
узнать тебя не могу,
потому что остынувший ветер сжимает
листья растений
и бронёю покрытое сердце не помнит
пыла, лишь блекнет

* * *
там, где губы твои прикасались, море осталось,
точнее – соль, осевшая на песок:
какой мотив банальный и бессмертный, но всё равно
мы не откажемся, пока мы существуем…
те ласточки печальные! и буквы яхт,
разбросанных по глади океана! о чистый свет!
ленивые садовые улитки – как мы с тобой –
не знают ничего…

* * *
любая вещь способна тайной стать:
мы тихо спим на лопнувших матрасах
и радоваться можем только тем,
в которых хоть на миг проклюнется душа, –
их лица отделяются от стел,
опускаются
подо льдом плоти,
а источник жара их понемногу
оживляет

* * *

Д.

и столько света в имени твоём
монах уснёт главу посыпав пеплом
а я слова всё те же повторяю
как много света в имени твоём
и так оно светло светло светло
как озера никем не читанный дневник
но я увидел, как утиный клюв
царапнул воду, как оно светло
так много света в имени светло
как свадебный убор как ландышевый цвет
как все слова, что снова повторяю, –
так в имени твоём и теплота и свет

Farewell

III
я не зажигаю в комнате свет, но вижу, как чайка
на реке повторяет твой почерк, как капля касается белого,
ещё неисписанного листа, и как странно, что ноябрь
такой чуть живой, как ты после бессонной и нежной
ночи, которая не дала сковать море льдом

сквозь снег и тяжёлую корку льда просачивается пейзаж,
ведь всё временно, что высоко и прямо, что таится
в почке, как вечная и не лгущая цветочная пыльца,
как вещи в комнате, не смевшие оглянуться, когда для любящих
уже нету других, словно скрытое, как под псевдонимом, детство

(Перевод Виталия Асовского)
Примечание:

Таисия Орал (Ковригина) – филолог, поэт, переводчик. Родилась в 1984 г. в Вильнюсе. Стихи публиковались в журналах «Вильнюс», «Северная Аврора», «Настоящее время», коллективных сборниках, альманахах и сетевых изданиях Литвы, Латвии, Эстонии.

Георгий Ефремов – поэт, переводчик, публицист, литературный критик. Род. в 1952 г. в Москве. Один из создателей и директор (1986–1995 гг.) издательства «Весть». Стихотворения, переводы, статьи публиковались в журналах «Литературное обозрение», «Знамя», «Дружба народов» и др. В 2006-м стал первым лауреатом премии Юргиса Балтрушайтиса, в 2007-м – лауреатом премии «Мэтр перевода».

Виталий Асовский – поэт, драматург, переводчик. Род. в 1952 г. в Калининграде. С 1959 г. живёт в Вильнюсе. Публикации в журналах «Континент», «Дружба народов», «Знамя» и др. Переводит литовскую, польскую поэзию и прозу. В 2015 г. награждён премией мэра Вильнюса за стихи и переводы литовских поэтов.

Андрей Бауман

Обретение детства

Вспоминая об одном утописте, который видел в человеке «животное, создавшее бессмертный проект обретения собственного детства», Ролан Барт во «Фрагментах любовной речи» замечает: «Я поворачиваю время вспять: помещаю своё детство впереди и переживаю эту любовь как фрагментарное предвестие сего грядущего времени, все моменты которого тем не менее уже были в моём первом прошлом. Так, я вполне мог бы, ничего не говоря, написать книгу любви, в которой рассказывал бы только о своих детских воспоминаниях: о самых незначительных фактах, о больших радостях и печалях, беспомощности, переполнении и т. п.» (курсив автора). Стихи Юлюса Келераса и есть то пространство речи, где совершается этот поворот времени и пишется эта книга любви. Детство становится здесь не просто опытом-временем, внутрь которого и энергией которого движется автор, но, по сути, литургией, где (вос)создаётся и разворачивается мир. С собственной апофатикой («о детстве своём не говори никогда», «…когда для любящих / уже нету других, словно скрытое, как под псевдонимом, детство»), собственными Страстями («что ещё взять этим утром в сугробную тающую / страну, где распахнута вся долина вишнёвых косточек / и кто-то без жалости зашивает шипованными ростками / сад, где покоится твоё тихое детство») и собственной эсхатологией («Аукштайтийский ангел, которого / я искал, должен сжимать в кармане маленького воробьишку – / моё детство, порхавшее в Укмерге, на улице Адомаса- / Мескупаса, прямо напротив православного кладбища»). Детство же становится сердцевиной богословия, которое обращается к кеносису (самоумалению, по-церковнославянски – «истощанию») Божества:

Боже мой, живущий в латаных носках,
в катакомбах, выкроенных мамой, в детском
плаче, в горечи младенческого рёва
и в окурке, выдохнутом нищей жизнью

Но точно так же оно оказывается истоком благоговейной радости, тихого – пропитанного элегической утратой – торжества, совершающего «…один / прыжок трёхколёсного детства» к той отправной, творящей точке, где вишня (девочка-вишня) становится мировым древом и вместе с тем расцветшей возлюбленной, а «Девушки с вишнями губ танцуют Начало». Там божья коровка, может быть, на миг сделается «малой женой огня», шагнув навстречу Альбертине, Марии, Джульетте, «что в бессчётных тысячелетиях / сжимали чью-нибудь мнимую руку и ощупью шли вперёд, / неотступно ведомые облаками вдоль детских стен». Движение ощупью – не метафора, а суть той тактильности, которая питает поэтику Юлюса Келераса: здесь прикосновением губ рождается море, «и нам дано лишь коснуться друг друга / макушками пальцев», ориентируясь по отсветам, шорохам, шёпоту и дыханию вещей – раненых, сиротствующих, омываемых любовью.

прячась в глухой темноте, мы друг друга
касаемся завязанными глазами, путаемся
в бельевых верёвках, в невинных девчачьих
прыгалках, бантиках, падаем и встаём

Парадоксальность этого опыта, наверное, лучше всего выразил Жан-Франсуа Лиотар в письме «Комментарий к сопротивлению», ставшем частью книги «Постмодерн в изложении для детей»: «Точка зрения, точка слуха, точка касания, точка запаха, в которой на меня посягает всё ощутимое, не может быть перенесена в обычное пространство-время. Эта особенность, эта уникальная точка резонанса зовется «существование». (…) И всё же этот опыт, или существование, несмотря на его непередаваемость, возможно разделить с другими. Твоя точка слуха, осязания и т. д. никогда не станет моей, но в том-то и состоит непреложная загадка мира существований, что единичности присутствуют здесь во множестве и непрестанно цепляют друг друга этими хрупкими чувствительными антеннами, этим муравьиным лопотанием», рождающим невозможную, сходящую на нет и, вероятно, единственную по-настоящему испытываемую общность.

Примечание:
Андрей Бауман – поэт, редактор. Живёт в Санкт-Петербурге.