Татьяна Грауз

Где ты как я

………..Велимиру Хлебникову посвящается

а там где ты
……….как я бываешь счастлив
повсюду там синеет хвойный лес
и воздух вычищен весёлой жёсткой щёткой
…………до бесполезной лёгкой белизны
…..и ты
……..как я
…..лежишь в тепле растений
…..(пыльца сияющая света)
и в зеркале бегущих облаков
небесный сор – нет, сонм – из лиц усталых
сквозь линзу озарённую росы
приветствует тебя как боги

кивни хотя бы улыбнись вослед

За стихами Татьяны Грауз мне слышится ее реальный голос – теплого, чуть приглушенного тембра. В нем есть тишина, какой-то из звуковых изводов тишины. Стоит послушать, как читает автор, чтобы потом, глядя на текст, помнить этот неторопливый темп и ясный тон.
В пространстве этих кратких стихотворений слова расставлены, кажется, легкою рукой. Но за этой – сродни музыкальному слуху – легкостью сквозит опыт боли и радости, роднящий нас со всем, что живет внутри времени, а значит – уходит.
Когда мы говорим о поэтике скупо отмеренного, выстраивающего собственное пространство слова, мы сразу вспоминаем Геннадия Айги. Есть и более веская причина назвать здесь это имя: дружба двух поэтов всегда значит больше, чем факт биографии. Существует ли школа Айги, можно спорить, но, говоря о стихах Татьяны Грауз, стоит привести его слова о самом себе: «..У меня через каждую строку все меняется. И все должно быть цельно. И тут ритм становится главной силой». В каждом стихотворении Геннадия Айги ритм образует мощное, почти осязаемое смысловое поле, и оно удерживает все здание стиха вернее рифмы и регулярного метра. В этих стенах – сосредоточенное молчание: оно отсекает лишнее, растит созерцание. Это поэзия мета-языка, акустика мета-разговора.
В поэзии Татьяны Грауз – та же свобода ритмического высказывания: у каждого стихотворения складывается («сказывается») свой легкий канон. С поэзией Айги ее роднит и лаконичность, порой заставляющая вспомнить о формах танка или хайку, и «хлебниковский» умный глаз, проницающий внутреннюю жизнь слова, – всегда бережно, как отделяют живой корень растения, не повредив. Но пространство этих стихов – иное. В нем больше предметов, касаний, окон, дальних голосов, меток памяти, мелодий речи. Пушкинские «цветок засохший, безуханный, забытый в книге» или «татьянин» первый снег из «Онегина» – вот какое дополнительное родство просится для этой лирической стихии, исполненной высокой простоты и печали.
Старинное лирическое чувство – и новая свободная форма. Чувство ищет новой точности выражения, – и вот перед нами паузы-пробелы, лесенка, прихотливый рисунок строфы. А вольная форма ищет границы, гармонии, соединения частностей в целое. Именно чудо целого – найденного сверх-ритма, обнимающего целое стихотворения поверх ритма отдельных строк, – может быть, главное в стихах Татьяны Грауз. И это целое чудесно не силой, а мягкостью жеста, легкостью мелодического хода, которым оно удерживается вместе. Мы перечитываем стихотворение и повторяем этот жест и ход: слова расцветают.
В каждом стихотворении сверх-ритм свой. Он выстроен из иерархии пауз, из перекличек звукосочетаний, из соотнесенности ритмов, из сразу угадываемых при чтении, словно припоминаемых (таких знакомых!) интонаций – письма? жалобы? утешения? Графическое расположение текста дополняет то, что выстроено дыханием. Нет сломов, разрывов; есть долгие и короткие волны:

Форма этих стихотворений легка, как след только что прозвучавшей фразы. Верлибр и в целом – летучее вещество: он хранится в книге лучше, чем в памяти, а полнее всего существует в живом авторском чтении. ХХ век показал нам, что верлибр может быть замкнуто-герметичен, а может быть и бесконечен, как джазовые импровизации. Поэзия Татьяны Грауз на этом фоне наделена особыми свойствами: она замкнута и открыта одновременно. Вдруг внутреннее высказывание складывается в ясный иероглиф стиха. Рука выводит его на запотевшем стекле автобуса, наполненного людьми. Послание медленно исчезает, но кто-то успевает его прочесть, и уносит с собой.