Иван Клиновой

Письма финикийцу

Об авторе: Поэт. Родился в 1980 году в Красноярске. Дипломант «Илья-премии», лауреат премии Фонда им. В.П. Астафьева, лауреат премии имени И.Д. Рождественского. Публиковался в журналах «День и ночь», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Континент», «Интерпоэзия», «Новая юность», «Октябрь» и др. Автор книг стихов «Шапито», «Античность», «Осязание», «Латте-арт», «35», «Варкалось». Член Союза российских писателей, член Русского ПЕН-центра. Живёт в Красноярске..

«Человек имеет шанс прочувствовать множество жизней: поменять личность на самом деле или сбежать в иллюзию, сменить город или сочинить память. Поскольку и реальное, и вымышленное записывается нейронами одинаковым способом, то для нашего сознания нет разницы: на становление подростка книги оказывают ничуть не меньшее влияние, чем родители и друзья. В итоге настоящим остаётся то, что решил признать «настоящим» записывающий свою жизнь. Судьба – это не факты, а воспоминания. И мы любим не тех, кого действительно встретили, а кого захотели полюбить. Граница размыта. Её вообще нет. Осознавший подобное положение вещей либо разочаровывает- ся во всём, либо сходит с ума. Но есть срединный путь. Путь выделения всего ценного в мире абсолютной иллюзии: коллекционирование особых воспоминаний, материализация их в тексты стихотворений. Потому что стихотворение способно сохранить всё: звучащую в тот момент музыку, запахи, тактильные ощущения, даже вкус губ родного тебе человека.
Зачем Иван Клиновой пишет стихи? Что дают эти цветные колбочки с эссенцией памяти? Ему? Он не задумывается. Он – пчела. Он собирает мёд. Это его функция. На заданный вопрос отвечает читатель. Что мне даёт чтение стихотворений Ивана Клинового?
Сначала я в гугле нахожу значения всех непонятных мне слов. К счастью, Иван предельно точен. Каждый его термин не расходится со словарём. Ценность стихов Ивана не в словотворчестве, а в пространстве между словами. Потом я, перечитывая, следую за музыкой текста. Дальше, с каждым перечитыванием, включаю новые и новые слои ощущений. Пока не оказываюсь внутри текста.
Не внутри ума Ивана Клинового. Автор не так важен. Текст теперь принадлежит мне. Автор только записал закодированное для меня послание. Thank you, mister postman!»

* * *
Выдохни, мальчик, тебя не зовут играть.
Все бор-машинки давно в гаражи зашиты,
Все кулаки разжаты и спрятаны под кровать.
Ты сам себе запретитель и разрешитель.

Вот на коленке недавно заживший шрам,
Сделанный острым камнем, чтоб стать похожим
На тех, от кого достанется по шарам
За шрам и чернила, закопанные под кожу.

Но ты повзрослеешь раньше, чем все они,
И вкус у победы не будет таким уж сладким.
Так выдохни, мальчик, от зеркала отвернись
И кубиков дай деревянной своей лошадке.

* * *
Который год не покладая волн,
Завод по производству афродит
Невнятно демосфенствует, шумит
И на-гора выносит произвол.

Он заодно с вольфрамовой дугой.
Она, вся излучая гордый вид,
Мне говорит: «А ты-то кто такой,
Что требуешь от звёзд эфемерид?!»

А я никто, я мальчик с коробком,
В котором спичек хватит, чтобы речь
Стояла в горле острым кадыком
И было трудно ею пренебречь.

Я каждый день хожу на волнолом
И беспросветно порождаю тьму,
Не потому, что мне светиться влом,
А потому что сам себе самум.

И если вам даётся свет с трудом
И в горле тоже полный буерак,
Несите спички – будем вместе мрак
Переживать, ходя на волнолом.

Space Oddity

Плоскость небес натянув на трёхмерный каркас,
Я выхожу в незапятнанный опытом космос –
Дэвидом Боуи спетый наземный приказ –
И в Монолит утыкаюсь: и лёгкость, и косность…

Мой монолог, преломлённый сквозь призму зимы,
Вдруг распадётся разменною мелочью Морзе
И раздвоится на чёрный и белый шумы…
Только бы орган глаголанья насмерть не смёрзся.

Мозг, утомлённый загадками сфинксов и бездн,
Мстит невесомостью, мздит мне в копилку опилок.
Я выбираю, чего обходиться мне без,
Не успеваю, и звёзды стучатся в затылок.

* * *
Этот чёрный воздух не отравлен,
В этом белом снеге яда нет.
Просто ночь, набухшая над кровлей,
Больно много помнит сигарет.

Я стою, замёрзший, невредимый,
И курю, и мой невидим дым,
А со всех сторон большого дома
Снег скрипит на разные лады.

Это жизнь тихонько окружает,
Вздумав напугать. Я не боюсь.
Шарфик растрепался, ветер – в шею.
Ночь болит, набухшая, как флюс.

* * *
Кто тебя научил ненавидеть, уже неважно.
Всё уже сделано, пробки повылетали.
Мальчик, что был отважно таким бумажным,
Нынче взрывоопасен – пропан-бутан.

Вера в любовь заменяется верой в ярость.
Бог из машины – на месте того, в деталях.
Белый ли, алый – пофиг! – порвали парус.
Каяться не в чем. И молча глядишь в стакан.

Выжить (не подвиг) – всегда в списке дел на завтра,
Впрочем, оно давно не в приоритете.
Мальчик, светло мечтавший стать космонавтом,
Нынче мечтает уехать, куда глаза…

Чистить бассейны, а может быть, стричь газоны,
Лайкать и постить что-нибудь в интернете,
Всем говорить, что прекраснее Аризоны
Нет ничего, и в серьге её – бирюза.

Всегда был

У меня отобрали веру в будущее продолженное.

Оно больше не набухает в моих снах,
не когтит меня по утрам
и не просит добавки.

Сказали: гангрена, – и ампутировали.
Сказали: физиотерапия.
Сказали: скажи спасибо.

А за что благодарить,
если я мучаюсь фантомными болями?

За что благодарить,
если протез нужно кормить
запрещёнными заморскими препаратами,
а каждый пандус ведёт в тупик?

За что говорить спасибо,
если все возможные завтра стали сегодня,
а сегодня превратились во вчера?

Теперь я никогда не буду,
теперь я всегда есть
или был.

После нас – хоть потом

…ты замечаешь:
вместо «моя страна»
говоришь «эта страна»,

ловишь себя на том,
что уже третий час
рассматриваешь гуглокарты,
сравнивая штаты «солнечного пояса»:

на востоке – много чёрных,
на западе – мексиканцев,
в Канзасе – ковбоев,
во Фло́риде есть свой Санкт-Петербург
и зовущий целоваться Киссимми,
в Джорджии – свои Афины,
в Техасе – Париж и Одесса,
в Колорадо легализована марихуана
и там Денвер – город высотою в милю,
зато в Аризоне – Большой каньон,
а живя в Финиксе,
становишься финикийцем,
как бы далёким-далёким потомком
создателей того алфавита,
далёким-далёким потомком которого
является латиница, –

обо всём этом
пишешь кириллицей,
которую надеешься

забыть…

* * *

Он выживал, пока вокруг стоял немеркнущий день,
Он падал в озеро и плавал без рук.
В его распаханных глазах цвела седьмая сирень,
А первых шесть уже прошли сквозь чубук.

Из года в год он повторял один и тот же сюжет:
Набив огрызками грозы капюшон,
Шёл по обрыву над закатом, чтобы настороже
Был каждый злой из тех, кто вооружён.

И если всё, что невозможно превозмочь и облечь,
Его когда-нибудь найдёт и убьёт,
Розеттский камень отыщи, переведи его речь
И будь готов сорвать последний джекпот.

* * *
В нашем завтрашнем дне как-то слишком просторно для сна,
Для спокойного сна, под которым легко не проснуться.
Нам не светит с тобой ни хрена,
Нам не светит уже ни хрена,
Мы почти захлебнулись в безжалостном Море Поллюций.

Из-под пяток уходит когда-то живая земля,
Над макушкой смыкаются волны густого эфира.
Если кто-то и был у руля,
То теперь предпоследнее «бля»
Издаёт так, как будто стоит на вершине Памира.

И восторг в наших лёгких мешается с тёмной водой,
Но кому припекло, а кому и всего лишь пригрело.
Впереди ослепительный зной
И медузы стоят за спиной.
От такого конвоя само расслабляется тело.

С каждой новой ступенькою вниз мы растём на вершок,
Но кому-то придётся за нас разобраться в ответе.
Только в завтрашнем дне хорошо,
Я готовлюсь пустить корешок
В океанское дно, на котором никто нам не светит.

* * *
Выбери берег моря, покуда жив,
Вырви из механизма свою пружинку,
Чтобы в кармане звякнувшие гроши,
Не заглушали мыслей твоих сурдинку.

Память освежевав и карандаши,
Вывернув наизнанку шайтан-машинку,
Всю свою жизнь по-взрослому запиши,
Будто тебе ни разу никто не шикнул.

Будто бы всё, что здесь голышом пуржит
И за снежинкой лепит в окно снежинку,
Не обещало обморочной маржи,
А выдавало трещинку и морщинку.

Выживи напрямик из такой глуши,
Где ни один почин не возьмут в починку.
Сам себя, словно рыбу, распотроши,
Только б сквозь ворох волн доносилось cinque.

* * *
…и вот её лицо в простой оправе,
А я не забываю ни о чём.
Мне надо масла выпить, надо вставить
Две батарейки в левое плечо.

И снова пару ветряков погнуло
Песчаной бурей, захромал брамин,
А в городе – мигрантов из Кабула
Опять на долгосрочный карантин.

В подвале выцветают мониторы –
Пора менять, и митинг за права
Андроидов разогнан был в который
Уж раз… Но это всё слова, слова…

А их уже делами не исправить.
Исправили уже. По всей Земле.
И лишь её лицо в простой оправе
Передо мной сияет на столе.

* * *
Он выжидал и распространялся, пока не выжил.
Сошёл с ума пару раз, но вернулся на Main Street.
В его ногах правды не было, правда была чуть выше.
По крайней мере, так он сам говорит.

Он, вообще, говорит очень много и много пишет.
Его не парит, что собеседник всегда сокрыт.
Да за каким сократом ему скрываться, покуда с вышек
Никто не смотрит за теми, кто не обрит!

Остановивши своё верченье, он жадно курит,
Как будто сам себя осудил и уже вердикт,
Хотя давным-давно все изауры и заури
Нашли родителей, поживают себе в Перди.

А он, закрывшись от всех на смерти анти-АОНом,
Всё так же дышит, распространяя себя как вид,
Но быть ему бражником, аполлоном и махаоном,
Пока не закончатся бражка и алфавит.

* * *
Мысли о море лучше живого моря –
Первый закон любого хикикомори.
Нет ничего хорошего в том просторе,
Что за окном и порогом расставил сеть.
Выйди вовне, и станешь одним из многих,
Скользок и круглорот на манер миноги,
Будешь кричать о Гойе и перемоге,
Встав на котурны, чего-то желать, борзеть…

Всё, чего ты касаешься, есть в квартире;
Всё, чего не касаешься, – в палантире;
Все ведь в итоге окажемся там, в надире,
Так что иных направлений по сути нет.
Вера в себя не требует веры в прочих.
Весь этот мир – скопление одиночек.
Можно в графе «контакты» поставить прочерк,
Выключить музыку и отложить планшет.

* * *
До столкновения в лоб оставалось не так уж мало.
Он мог бы откинуться в кресле и закурить,
Когда б не мешало надвинутое забрало
И сам скафандр, исключавший любую прыть.

В такой траектории он был уверен сразу.
Четырежды перепроверил и вёл себе, не спеша.
Пришлось отключить корабельный искусственный разум,
А то истерил, верещал и пытался свернуться в шар –

Защитная функция. В космосе шар – первичен,
А что не сферично – доступно в кривых Безье.
Всяк вынужден отказаться от многих земных привычек,
И все равноправны: и мистеры, и месье.

Но каждый по-прежнему волен поставить дату
На правом конце траектории и тире.
И он ни о чём не жалеет. Он – шар… Он – атом…
Нет, жалко, что больше не сможет зажать баррэ.