Книжный обзор в мини-резензиях

От Эмиля Сокольского:

Лета Югай. Забыть-река.
М.: Воймега, 2015

Лета Югай и раньше была склонна смешивать миф и реальность, – что придавало её стихам особое обаяние. А в этой книге первый раздел так прямо и называется: «Записки странствующего фольклориста», – значит, мы имеем дело с поэтизацией фольклора, с его литературной обработкой?
Так, да не совсем. Конечно, опирается на фольклор – но дело мы имеем с чистой поэзией. Анна Ахматова писала, что стихи растут из сора, Инна Лиснянская уточняла: нет, не из сора, а из ничего; а вот стихи Югай – выросли из фольклора; но фольклор в них остаётся лишь фоном (и фоном очень интересным!), однако не фон у неё главное – а дыхание поэтических строк:

Во второй части книги – стихи, рождённые из глубины души: Лета Югай гармонично беседует с нами негромко и доверительно, один на один, делясь своими фантазиями, наблюдениями, впечатлениями…

Вадим Месяц. Стихи четырнадцатого года.
М.: Водолей, 2015

Стихи Месяца – цепь причудливых ассоциаций, неожиданные перемещения во времени – от мифологического, фольклорного до нынешнего, вполне реального. Впрочем, что такое реальность в стихах Вадима Месяца? Это воображение, вереница больших и малых событий, случаев, ситуаций, в которых не сюжет как таковой главное – а главное взгляд изнутри сюжета. Да, основное действующее лицо в стихотворениях Месяца – сам автор-наблюдатель. Когда бы что в них ни происходило – всё так или иначе происходит одновременно и сегодня. Поэт собирает воедино, в одну дружескую связку, разные, порой незнакомые друг с другом предметы и явления; перетасовывает их, превращает одно в другое, как, например, в стихотворении «Часовой»: «Взгляд над рекой обратится в сухую пыль, / рассыпаясь пеплом в бескрайний ночной Подол, / и упадёт у часовенки, как костыль, / будто хромой исцелился и в лес ушёл».
В «Стихах четырнадцатого года» есть и балладные, и песенные, и притчевые, и элегические мотивы, – часто – с мистическим налётом; в них всегда зияют тревожные пустоты невысказанного, веет космическим холодком.
И ещё. Книга – отчасти трагическая. «Ты, как дитя, очарован / пожизненным раем / и незаметно вступаешь / в безжизненный рай»; «И камня с моей души / никому не снять. / И душу уже не выпустить / на свободу»; «что мне счастье расточительных слов / светлый морок ослепительных слёз / если вспомнить свой оставленный кров / лёгкий шелест новогодних стрекоз»… Такие ноты мы встречали в книге Месяца «Безумный рыбак», которая рождалась в душевно-тяжёлые для поэта дни. Если и четырнадцатый год был для поэта непростым, то новый сборник говорит о том, что душа, несмотря ни на что, всё-таки выпущена на свободу и что счастье расточительных слов побеждает любые душевные разлады.

Сергей Шестаков. Другие ландшафты.
М.: ateller ventura, 2015

Тональность книги можно определить как «счастья неясные знаки» (слова из стихотворения цикла «Маленькие галльские элегии»): её составляют в основном короткие, в восемь строк, стихотворения. Они так легки и воздушны, что воздействуют на меня физически: при чтении дышится свободней, на душу нисходят совершенный покой и тихая радость. «ладони прозрачны, зрачки, что две бездны, черны, / вода голубее, синица желтее над вербой, / и небо такое, как будто мы все прощены / до первой печали, до утренней горечи первой», – в этих строках и полётное счастье, и предчувствие печали, и напоминание о горечи, а всё вместе – чистая гармония, просветлённость, – то, к чему и стремится настоящая поэзия. Автор путешествует, перемещаясь из одной части света в другую – и всегда с большим запасом тишины в душе, всегда готовый останавливать мгновение, улавливая, как сверхчувствительная антенна, все краски, запахи и звуки. Его миниатюры напоминают нежных тонов росписи по эмали, или – отражения в недвижных, задумчивых зеркальных водах. Впрочем, элегиям Шестакова (а почти все стихи в книге названы элегиями) не чужды и динамичные цветовые контрасты, легкая взволнованность: синева прорвётся с балтийским ветром / через все прорехи скупой зари, / и зима изумлённым наполнит светом / полусонные карие янтари»… По прочтении книги Сергея Шестакова некоторое время не хочется читать других авторов.

От Германа Власова:

Юлия Белохвостова. Ближний круг.
М.: Перо, 2015

Идея книги Юлии Белохвостовой объясняется самим названием: ближний круг – движение солнца, годичные кольца, движение воздуха, увлекающее в центр яркие события для сохранения их в памяти. «Очерченный давно», он замкнут так, что «не видно стыка» и здесь «зима корнями сплетена с весной» для его прочности. Очерченные кругом – лирический герой, берег, море (Московское), рыбалка, цветы (флоксы, пионы), главный корабль и Sagrada Familia, а еще варенье из райских яблок и папина яблоня (пожалуй, главное стихотворение книги): «Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя…» Возможно, творчество (помимо благодарности Создателю) и состоит в том, чтобы воскрешать (по мысли В. Гандельсмана) ушедших близких и радоваться исполнению их планов: «Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. <…> … и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать».
Автор неравнодушен к живописи и впечатления от полотен передают их динамику: « … Полушубки, полушалки,/ смех и крики в стороне,/ а смельчак в высокой шапке/ в городок влетает шаткий/ на хрипящем скакуне <…>». («Взятие снежного городка»).
Интересно, что над калейдоскопом событий, этой подвижной мозаикой ближнего круга есть свой ангел (ангел-флюгер): «В городе, распластавшемся подо мной,/ Каждой мольбы прерывистый шепот слышу:/ Мимо меня не сбудется ни одной,/
Нет никого над городом этим выше.// Что ж из того, что флюгером я кружу:/ Как на таких ветрах оставаться стойким?/ Господи, ты же знаешь, что я прошу/
Не за себя. Спаси, сохрани – и только».//

Вальдемар Вебер. Продержаться до конца ноября.
М.: Русский Гулливер, 2014

Стихи Вальдемара Вебера, известного также своей прозой и переводами, сродни верлибрам русскоязычного Арво Метса – та же редкая лаконичность, емкость, меткость. Главное это то, что за скупыми зарисовками стоит настоящая жизнь – горькая, правдивая, удивительная и неповторимая: Там, в глубине России,/ мы не ждали известий./ Прикладывали ухо/ к рельсам железной дороги,/ к стенам разрушенных монастырей/ и слушали, слушали…//
Опыт жизни (часто невозвратимой), артефакты эпохи и память, незамутненная обидами, говорят о человеческом и внеременном. Когда важно увидеть «перышки на карнизе» и «нерожденных детей» во сне; сказать, сравнить душу с «пейзажем с чертополохом», вспомнить, как был заворожен в детстве «быстрым движением весенним ручьев», а «по вечерам – их неподвижностью» и поверить в то, что Создающий их тоже любит отдыхать.
Вообще, Веберу свойственно (почти по Ходасевичу) ощущение «непрочной грубости» жизни и отсюда – начало его юмора: Потомки их жертв/ гуляют среди них без опаски,/ как овцы среди каменных львов.// (Поселок заслуженных большевиков)
Время третьей книги стихов Вебера – нелинейно, стихи здесь – схолии, пометки на полях. Порядок не важен, ибо случай может оборвать любую жизнь и здесь поможет умение замирать и вслушиваться в умную тишину, роднящую такие разные судьбы: Состояние счастья -/ путешествие по кромке пропасти./ Счастливым с печальными глазами/ ведомо это.