Мария Максимова

Флейта водоворота

Об авторе: Поэт, писатель, литературный критик, арт-терапевт. Закончила РГГУ. Член Союза писателей Москвы. Автор книг стихов и прозы «Уроки риторики», «Кануны», «Голос и звук», «Панцирь воздушной креветки». Публиковалась в журналах «Золотой век», «Черновик», «Кольцо А», «Крещатик», «Юность», «Волга», «Гвидеон», в «Митином журнале», в Антологии «Самиздат века», Антологии современной русской литературы «Crossing Centuries: The New Generation in Russian Poetry» и др. Стихи переведены на английский, французский, китайский, украинский языки. Автор статей по истории русской литературы в Энциклопедии для детей издательства «Аванта-плюс», в интернет-энциклопедии «Кругосвет», статей и эссе в «Новой газете», журналах «Литературное обозрение», «За семью печатями», газете «Культура» и др. Участница Боспорских Форумов современной культуры, российско- американских конференций «Культура на рубеже веков» (Нью-Йорк), лауреат Московского Фестиваля верлибра…

* * *
Словно нащупывая нечто незримое, неосязаемое,
глуше, глуше,
чем шелест ушедших душ –
звук неприметный, окраина гула людского,
там, на краю океана белесого, ледяного
вьется спирально слуха горлышко слюдяное,
тонкое, как тетрадь.
Кто-то тщится понять…
Горкой насыпанной клевер на холмике тает,
ястреб кричит, человек о судьбе забывает –
не доверяйся огню, который над морем летает.
Слитно, слитно пиши, не теряйся в разомкнутых лицах,
лучше слогом шурши в обгоревших хрустящих страницах,
легче, легче беги по железному ломтику счастья,
буквы имени пой, не разламывай слово на части.
И попробуй поэтому, глянув на точку одну,
тронув любую из клавиш, посетив любую страну,
услыхать, как смычок раскаленный разбивает чужую вину.
Знаешь, не зеркало, не зеркало, но окно,
слитно одно для другого, по нотам сшитое дно,
ласточка в пламени, говора гул круговой,
где по складам обещаний качает гонец головой.
Хочешь, душа, научиться речистому слогу,
пламя Ансельма возьми в ледяную дорогу,
чтобы вилось пространство из нитей крученых, каленых,
известью звездной скреплялись времен перегоны.
То не хворост горит – вырывается пламя из штолен,
Лето Господне гудит, и трясутся стволы колоколен.

* * *
Им не удастся меня убедить
беглым течением красноречивой строки,
научить вычурным поклонам, изысканной маете –
натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,
не прохриплю о согласии на неродном языке.
Мягкая пыль стелется бахромой,
рваный край жизни набухает воровскою пеной,
отвесные взгляды лижут взгляда ладонь,
голод скребется черствою коркой по звериному чреву.
Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках,
гибкое просторечие червленой тяжелой лозы, –
скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы
подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.
Настоящее дело стелется как трава,
никнет ракитою в лоно лесных запруд.
Зверь, что крадется по следу, знает волчьи права
и не останется там, где его запрут.

* * *
Когда восходит белый свет,
оповестив наверняка,
ты шьешь спасательный жилет
из камыша и сквозняка.
И в ожидании двурушника-гонца
змеишься в шелке вышколенной лести –
но вот уже маячит у лица
настырный стон, росток усердной вести.
И рвется кокон, и дымят мосты,
все мчится в жерло звука, обмирая.
Кипит рассудок, вырванный из рая…
Так смотрит Будда – хищный глаз Китая.

* * *
Скрипнула шаткая дверь,
юркнула жизнь на свободу,
суши подстреленный зверь,
всхлипнув, уходит под воду.

Цепко гремят якоря, море корчуют угрюмо –
душу подцепят багром, дернут, подбросят из трюма.
Вот и лети, камикадзе, сквозь варево стужи,
в мир, разодетый бедой, рваный, лукавый снаружи.
Там скороходы спешат, сапоги обмотав облаками,
весть запечатать, предать, тучи толкают боками.
Что бы там ни было – Бог, пламя, путей перекрестье,
сердце-сорвиголова в утлое мчится предместье,
гроздья набухших планет хищным рывком раздвигая,
смотрим гремучий балет, в точку нуля, не мигая…

Музыки взорванной, крови блудящей потоки
ливнем тугим зацепились о провод жестокий.
Там, на равнинах, горючих, сквозных, безвоздушных,
перед последним прыжком, долгожданным, пустым, простодушным,
горькой пощадой пульсирует зернышко боли –
власть возвращения, прореха в «ничто» поневоле.

* * *
Рассыпаясь на камешки, песчинки и крупинки пыли,
мы теряем основу в словах, в понятиях, где мы плыли,
вот воронье крыло, вот обломок вчерашней боязни,
из расщелин зари – скарабеи стотысячной казни.
Только что-то потрескивает, то ль головни остывают, то ль рассыпаются дровни,
то ль арестанты шагают, то ль деревья, попробуй, упомни.
Может быть, зерна гнилые ложились в паленую жижу,
вкрадчивый голос шептал про себя: ненавижу…
Пустое все это – закон рассыпается древний,
сруб по реке проплывет, превратится в приветствие кремний.
Если б смог ты прознать, где же корни кустарника света,
чей каприз полыхает, чей звон превращается в лето,
то дожди расплелись бы, как косы, над жатвою пыльной,
океанскою кровью наполнился воздух могильный.
Но где слово блажит, на кислотном ветру остывая,
осыпается жизнь, как сухая мука с каравая.

* * *
Послушай, дорога, которую можно найти,
то град, то зерно рассыпает в слезах на пути:
равновесие сердца, в котором расставлен капкан, –
стрекозиною славой, буддийскою верностью пьян.
Только вновь раскрываются створки морских путешествий,
где голодные тучи клюют черепицы предместий,
то акул плавники или чайки в пробитом закате,
где мохнатое солнце танцует в медовом халате.
Там зашторенный сад, шепоток в полутьме паутинной
и поношенный дождь, что висит на сосне гильотинной.
Это глиняный шар, это ржавое зеркало мести,
где ломаются копья в бермудском коричневом тесте…

Тлеет нить Ариадны, дымит на гудящем ветру,
и труба урагана пропащую тешит сестру.

Флейта водоворота

Порою, в периоды перехода, у нас портятся отношения со временем. Мы забываем свое умение полностью отдаваться настоящему, постоянно куда-то торопясь и чего-то ожидая. Иногда, в редкие моменты, когда удается расслабиться и растождествиться с желаниями, можно чувствовать себя счастливой. Хорошо, что хоть иногда, это сейчас уже не мало. Но хочется научиться, как в былые годы, рыть глубокие шахты-ходы в преходящем, что случалось когда-то постоянно, когда я смотрела на звезды, ранний весенний дождь или просто выглядывала в окно. Попытка цепко держаться за навязчивые желания никогда не ведет к добру. Надо пробовать погружаться в настоящее, не мечтая ни о чем конкретном, распустить сознание, как туго стянутые на затылке волосы, и поплыть по реке перемен, благословляя происходящее и совершающееся. Если же продолжать думать по-прежнему, рискуешь вновь превратиться в жертву собственного целеполагания и ложного предпринимательства духа. Не просить, но восхвалять, не бояться, но славословить, не обижаться, не бояться, не просить, но сохранять радостный нейтралитет и спокойствие. Что может быть совершенней, чем невозмутимая душа и бесстрашное открытое сердце?
Мудрость ждет своего часа, она тычется в солнечное сплетение, она жаждет выхода и осуществления в нашем личном опыте и сознании, ей надоело быть запертой на ключ эмоций и пристрастных оценок происходящего. Стучите, да откроется, ищите, да обрящете…
Псевдо-покорность, восприимчивость, нацеленная на ложные источники раздражения, смирение, которое паче гордыни, вожделение к пневмоистине, сосредоточенной на одном-единственном человеке, зацикленность и замученность, «фабрика грез», ограничительная территория блага, бунт против самости – и все это – под благовидными покровами любви и непререкаемого смысла. Но разве любовь может быть разрушительна? Нет. Так скажи спасибо любви, но не давайся врагу, который под личиною совести прячет раздражительность, нетерпимость, вздорность и рассыпающиеся в прах алмазы долгосрочной привязанности и первородства встреч и состояний.
Отпусти любовь по рекам вавилонским, пусть она плывет легкой остроносой пирогой, не нарушая тишины и покоя соответствия природных стихий и ее элементов, пусть ее душа скользит над поверхностью вод, и музыка флейты сопровождает ее прежде бушующее, а теперь усмиренное и возрожденное естество. Лучшее дело – когда-нибудь стать в Поднебесной чистою песней, мельчайшею птахой чудесной…
Но где есть сила, там всегда существует опасность неправильного перераспределения состояний. Не говоря уже о том, что для начала надо понять, что тебе дано. Если же действовать спонтанно, картина становится не менее запутанной и чреватой опасностями. Сила закручивается в спирали, вьется водоворотами снов и совпадений, свивается кольцами дракона, пышущего огнем и самолюбивыми решениями, взмывает в воздух фонтанами черной нефтяной речи, настигает отточенною стрелою те цели, которые ей приглянулись, грозит обратной связью на все твои неприглядные и слишком смелые поступки, а если перекрыть ей пути, она ринется вниз, и там, в подсознании, начнет вить темные гнезда, ввергая заточившего и обидевшего ее в омут душевредительства и сумасбродства.
Так что берегись и сохраняй невозмутимость – страсти опасны для тех, кому дано много – слишком близки крайности, слишком велика опасность подмены, чересчур реальна угроза отождествлений и сопряжений противоположностей.
Плюс ко всему к тем, кого Бог наградил силою или, иными словами, талантом, просто льнут сумасшедшие. Это заметил еще Сальвадор Дали, и он, конечно же, был прав. Эти люди чуют аромат крайностей, им импонируют сильные колебания и эмоциональные встряски, ведь для всех этих психов, недалеких и недальновидных, лучшая пища – дармовая энергия, к которой они присасываются, как фантастические пьявки к высоковольтным линиям, и отодрать их не так-то просто. Эти упыри пытаются жрать чужую жизнь, подкрадываясь исподтишка сзади и отламывая от тебя лакомые кусочки бытия и свободы. Конечно, своего-то у них нет как нет, вот и приходиться пресмыкаться перед другими, лапать их своими грязными ручонками, просить милостыню или нагло вторгаться на чужую, запретную территорию, притворяясь невинными ягнятами в поисках овцы-мамки. И если распоряжаться данным тебе вяло, неаккуратно или слишком опрометчиво, эти присоски будут только рады – так ты становишься более уязвимым, а значит, и более съедобным.

* * *
Воздух соленый, как войлок промокший дымится,
ртутным ознобом дорога все вьется за мною –
кто там стучится, случится ли что или сочится
это из дупел медвяных тяжелыми каплями время земное?
Душной корицею сыплется в ладанку сердца
кровь костяная, играет ручная, ничья…
В горле пульсирует черный канон иноверца –
кокон земли раскрывается раной ручья.

Радуга над Симеизом

Бог опускается вместе с дождем в океан,
стрелы его – отточены и струисты.
Мы возвращаемся в логово жизни, падаем в водопад –
губы прилива пористы и слоисты.

Дети индиго кувыркаются в водоворотах грозы,
балансируя на высокой волне, несутся навстречу смерти.
Они различают отражения людей, насекомых, лозы,
минералов, ангелов в солнечной круговерти.

Туннели реальности множатся в слоеной толпе
моллюсков, медуз, крабов, скатов, скелетов…
Толща воды выталкивает нас за пределы лунной тропы
на обочину радуги, прочь от земных предметов.

* * *
Ядро блаженства, сеть твоих интриг
коварно вьется, вкрадчиво, ажурно…
Мерцанье светлячка сквозь матрицу огня
в ней плещется то алчно, то фигурно.

…Фуга расстояний засыпана светящейся негой,
под головою гудит, пульсирует атлас ковчега.
В то утро пространство наполнила снежная мгла,
цветущие числа чертила рассвета игла…
Снежинки ручные клубились, как млечные мыши,
и лопались с хрустом ноябрьские лопасти-крыши…

Бденье сирены над люлькою треснувшей мира,
рокот прилива, где яростный Сириус дышит…

* * *
Куда ведут каналы света?
Рисует дрожи остриё
той девушки японские куплеты –
где танец твой, отчаянье моё?

Я помню девочкой её желанный хвост,
как ты входила в зал, сметая лица,
и зайцы жались, жалкое зверьё,
перед тобой, чья прихоть как лисица.

Из вихря северного над твоим танцполом
нам радужные туфельки надуло,
все дальше в лес от гнойничков раскола,
к Парижу мечутся и балуют друг друга…

* * *
…И вещи, на которые мы смотрим, говорят
о том, что жизнь мгновенно впитывают нашу,
и превращаясь в вести воскресенья,
лепечут на заморском языке.

Их шкурки нежные так розовы от детства,
вглядись – увидишь их прообразы в песке,
что стелется от Рождества до места,
где души созревают налегке.

О, вещи кроткие, как свечки в сладком тесте –
не задувать, а приголубить вместе
и вырастить, как яблони в леске.

* * *
Смотри, звезда выплывает
из гулкого зимнего неба,
и тишина расцветает
тем, что имени не имеет…

Легкая началась поземка,
ты идешь по белой дороге
и чувствуешь, жизнь набухает,
струится, пульсирует, недотрога…

В ковше, запрокинутом навзничь,
плещется родными всполохами,
ртутью небесною катится,
пульсирует, ластится к холоду.

В этом сквозном сиянии,
в воздухе, пахнущем чистотою,
открываются проемы ясные,
клокочут ключи наготою.

Видишь, Сириус распустился,
и за ним разбежались по скатам
котловины небесной распахнутой
звезды стадом – ручными ягнятами.

Вадим Месяц

Плодоносящее сердце

Степень доверия к человеку, тем более к поэту, часто определяется не только проникновенностью стихов, но и внутренним содержанием его голоса: я бы не стал говорить лишь о тембре речи, здесь – о чем-то большем. Об единстве стиля, привязанного не только к сердцу, но и голосовым связкам. Несомненно, это врожденное качество, но ведь и поэтический дар – тоже от Бога, и когда убедительность текста подтверждается убедительностью голоса, этот текст произносящего, талант обретает некоторую необходимую бесспорность.
Стихи Марии Максимовой я услышал впервые в начале 90-ых и до сих пор помню их заклинательную, завораживающую интонацию, заставляющую остолбенеть и слушать, может быть, даже подпевать, не вдаваясь особенно в смысл песни. Когда человек поет или плачет и мы верим в подлинности его чувств, содержание не столь важно. «А пылкие цикады оглашали холмы своим дрожащим, нервным пеньем – как музы, обреченные на плач». «Голос, скулящий в осколках древесных часов». «И заморская речь, как разряд голубой, искрится». «Или охрипший в футляре корчится, мерзнет гобой…» Максимову приятно цитировать, но я делаю это не для того, чтобы подчеркнуть эффектную образность ее стихов, я хочу показать многовариантность расположения плачей и заплачек в пространстве ее поэзии. Свист, щебет, крик, гомон, рыдания и даже вой муз, раздающиеся отовсюду.
Сделаешь шаг – и услышишь новый звук. То ли хрустнет ветка, то ли треснет лед на реке. Наступишь на камень – и из-под него вырвется быстрый шорох огня. Наступишь на другой – ударит родник. Все взаимосвязано, будешь внимательнее – поймешь.
Глаз видит прекрасные образы, мозг считывает мысли, но пока не будет прочувствовано все многоголосье, стоящее за текстом, чтение останется поверхностным…
Максимова стремится к точности и ясности изложения, работая с расплывчатыми и темными вещами. Она так живет. Ей эти вещи знакомы. «Меж звуком и словом – зазор именуемый слухом: там угнездилась любовь, то есть радуга или разруха…». «Не пробоина в сердце, но место для воздуха, вздоха, где ознобом кошачьим свернулась больная эпоха». Она отлично ориентируется среди этих пробоин и зазоров, и я надеюсь, что и читатель вполне готов к погружению на эти глубины, уводящие не в наркотический бред, а к истокам чувств. Многие из нас нуждаются в незамутненности ощущений, не правда ли? В обращении к «дороге, которую можно найти», в «равновесии сердца», в слове «здравствуй», что скользит «по земле сырой… без имени, приманкою, игрой».
…Несмотря на кажущуюся мужественность и властность, безоглядность автора, который может вдруг ни с того ни с сего выпустить все, что имеет, «из рук», другими словами можно назвать доверием к жизни, и оно-то и подкупает в Максимовой больше всего. В ее стихах можно увидеть темные траектории страсти, отсылки к Аристотелю и Платону, свидетельства пристального прочтения Библии или европейской классики, но главной фишкой, подкашивающей деталью, остается готовность к незамедлительной жертве, потере, возможности начать все сначала.
Она любопытно рифмует – с такой Гелескуловской свободой, знакомой нам по переводам Гарсиа Лорки, или вообще не рифмует, оставляя ритмику либо свободно течь, либо мелодически спотыкаться. Форма меняется от нежной акварельности до философской афористичности, предпочитая откровение, почти исповедь. То тут, то там вспыхивают яростные, обличительные нотки – на уровне интонации, без разборок с жизнью и судьбой.

О чем это? О каком согласии идет речь? Почему это согласие нужно сделать на чужом языке? Поэта ведет его голос, заговори он напрямую, от головы – проиграет. Поэт не стремится уйти от жалобы или доноса, просто жалобы или доноса в пространстве творчества (как минимум, высокого) не существует. Максимовой нечего скрывать, она не старается нас запутать. Ответом к этим строкам может быть то, что она не может дать согласия ни на каком ином языке, кроме своего собственного. «Там, на краю океана белесого, ледяного вьется спирально слуха горлышко слюдяное, тонкое как тетрадь, кто-то тщится понять…»
…Право на гениальность хрен отнимешь. Такая профессия, предназначение. Поэзия Максимовой возвращает в нашу жизнь опасность, право на риск. Поэт знает, что:

Примечание:
Месяц, Вадим Геннальевич – прозаик, поэт, переводчик, редактор.