Михаэль Крюгер

Стихотворения

Михаэль Крюгер (р. 1943 в саксонской деревне Виттгендорф), известный немецкий поэт, прозаик и издатель. Долгие годы возглавлял крупнейшее издательство «Ханзер» в Мюнхене, где значительное место было уделено классической литературе , а также отечественной и переводной поэзии. Его собственную творческую позицию так характеризовал германист и литератор Вальдемар Вебер: «Поэзию Крюгера можно определить как интеллектуальную. Однако мысль поэта всегда прочувствована, она возникает изнутри художественного образа. Стихи Крюгера – лирика сугубо городская, выражающая тоску одиночки среди безликой толпы, не желающая принимать одиночество за норму человеческой жизни» (1987 г.) Действительно, это поэт размышляющий, и его поэтическая мысль имеет гораздо больше точек соприкосновения с текущей жизнью, нежели просто городская лирика. Автор многих книг, которые успешно находят своего читателя и часто переиздаются, меняется сам и находит все новые темы, иногда объединяя их в циклы. Все чаще возникают мотивы из деревенского детства так что критика замечает: «Сочиняя, заставить сочинять саму природу, на это способен не каждый. К таким относится Михаэль Крюгер,» (Б. фон Март, «Нойе Цюрихер Цайтунг», 2010). Многие его тексты это монологи. В монологах он дает слово разным фигурам, будучи незаметным посредником в этих речах: «Речь либерала, Речь медлительного, Речь философа, даже Речь Маркса, где последний делится с читателем своим взглядом на Бога, Ницше и Гегеля и абстрактно предупреждает: «… ко всему будьте готовы.» Во всем есть доля доброго юмора, хотя чем дальше, тем мрачнее стихи нашего доброго автора. Опыт, возраст, разочарование в истории? Или это история окончательно разочаровалась а нас? Все это есть.
Стихи выбраны из последних книг Крюгера, изданных уже в нашем веке.

Из сборника «Архивы сомнения» (Aus “Archive des Zweifels“, 2001).

Гороскоп

Совет звезд на время удалился
за облака. Сквозь их седой покров
на жизнь мою пытаются влиять.
Любовь, здоровье, виды на успех,
незримый самолет под флагом «Если»,
который от звезды к звезде летит
и выгружает важные события.
И наконец решающая весть:
ты или сам себя еще найти не можешь
или себя навеки потерял.
И это я, под звездами, здесь и сейчас.

При ясной погоде

С утра, наконец, открывается горизонт
с видом на все еще сонное солнце.
В старинных списках богов есть и такой,
кто отвечает за накопление счастья
нечестным способом: и я из тех,
кто рад ему повиноваться, иду за ним беспечно
по только что пробившейся траве, минуя
уже отмершую отчизну бронзовых жуков.
При ясной погоде слагаются истории
сами собой. Иди за ветром, за последним
рассказчиком, который ничего тебе не скажет.

Из сборника «Незадолго перед грозой» (Aus “Kurz vor dem Gewitter“. Gedichte, Suhrkamp, Frankfurt am Main 2003).

Там, где я родился

Мой дед узнавал по голосам
больше ста видов птиц, не считая
диалектов, на которых вопят птенцы
в темных школах вдали от двора,
под надзором луговых чеканов.
Мой дед был знатоком картошки.
Он ее выкапывал вручную, рассекал
большим пальцем, белизна обнажалось,
и он давал мне полизать разлом.
Крупная, добрая и к свиньям и к людям.
И после изъятия продолжал он упрямо
верить в бога, потому мне пришлось
рыть картошку на бывшем его поле.
Как на полотнах голландцев тянулись
тяжкие тучи по саксонскому небу,
они шли из России и Польши,
и дальше на запад, их ноша легчала,
истончалась, во Франции она продавалась
уже как шелк. Дед говорил, перемены
происходят на Западе, то же будет и с нами.
Из друзей его мало кто остался в деревне,
им пришлось в России загружать облака.

2
Моя бабка грела щипцы для завивки, чтобы
вились ее тонкие волосы. Надо было
представать перед господом Богом в порядке.
Тот порой приходил по ночам, когда я
должен был засыпать, он садился на край кровати
и с ней говорил по-саксонски. Они
шептались, словно делились тайнами.
Порой дружелюбно тянулась беседа,
но потом она с ним ругалась, как с дедом,
когда тот рядом с тарелкой выкладывал свой
стеклянный глаз. Если рядом с тобой
все неладно, надо вглубь заглянуть,
туда, где мысли живут в голове,
он говорил, набивая трубку самосадом,
что сушился тут же на стене, хрупкие листья,
стянутые нитью. Рукава куртки деда
были в шрамах от горящего пепла.
Как твои легкие, говорила бабка, бурые
от огня и дыма. Так тянулись дни.
Вечером картошка с соусом или без.
Когда на дворе забивали скот, я находил
буженину в моей тарелке, но мне не велели
спрашивать, как она у нас появилась.
Буженина может летать, этим все сказано.
Бог представлялся мне человеком, который
позволяет делать с собой все, что угодно.

3
Дед мой уже не мог читать. Все книги стоят
в моей голове, говорил он, но в беспорядке.
Зато он сказывал сказки, любимая о короле,
который, казалось, был с ним запанибрата.
Он должен был зайца гнать на охоте
под выстрел владыки, но хитрый мой дед
прятал зайца под полой плаща. И сегодня
я слышу, как бьется заячье сердце,
он кричал и хватался за грудь, там, где висели
его часы. У зайцев слабое сердце, с ним нельзя
создать государство. На государство
вряд ли следовало уповать. Мы, когда бабки
не было дома, слушали радио, голос,
острый, как нож, от которого дым его трубки
дрожал. Банда свиней, дед говорил, он, однако,
никогда не ругался. Близь Беромюнстера, он говорил,
можно было послушать музыку, мы туда наезжали,
слушали Баха с Чайковским. Потом засыпал он.
Веко над его стеклянным оком до конца не смыкалось.

4
Когда я недавно посетил мою деревню,
все вспомнилось вновь, но в таком беспорядке,
домашний мед и черный сироп, который липко капал
сквозь дырки в хлебе, полыхающие огни
над Маузельвицем, русское оружие в каменоломне
под Кейной. Угольная пыль, теплое пиво, бог боязливый,
треск воздушной тревоги, поднятой удодом,
вздутые реки вен на тыльной части ладони деда,
голубой ковер под сливовыми деревьями,
загнутые страницы в Библии, честная бедность
и счастье. Даже мертвые заговорили со мной, издалека
в старомодной одежде прибыв, женщины
с сетками на волосах, мужчины в перелицованных мундирах,
с дырами от пуль на впалой груди.
В центре мой дед, смотрит одним глазом в сей мир,
другим внутрь себя самого, перед ним тарелка
с картошкой, крупной, доброй к свиньям
и к людям и ко мне.

Из сборника «Под открытым небом» (Aus “Unter freiem Himmel“. Gedichte, Suhrkamp, Frankfurt am Main 2007)

* * *
Мой дед, воспитанный по-христиански,
любил доброжелательные звезды.
Но кометы, способные поранить
тонкое полотнище небес,
всем сердцем он ненавидел.
Смутьяны, сеятели хаоса, ворчал он,
прячась от них в тень телескопа.
Бабушка была всегда рядом с ним,
она прислушивалась до самого утра
не просвистит ли сквозь космос комета,
покуда восход солнца не загонял ее
в постель.

* * *
Хотя в море уже не осталось рыбы,
рыбак спешил в полнолуние к морю.
Мне порой разрешали пойти с ним вместе.
Раньше он был военным капитаном,
«четыре звезды на каждом плече,
если ты понимаешь, что это значит».
Он знает все волны отсюда
до Африки, все ветры, все звезды морские.
Мы добирались до места, где можно
лучше всего поймать лунный свет
нашем бреднем. С полным ведром,
нам этого хватит, к семи утра мы
вернемся с нашей добычей,
и нам будет что рассказать.

Птицы

Птицы в моем саду ведут
бортовой журнал.
Порой они долетают
до самой границы боли
и приносят домой имена,
слишком тяжелые
для ветра, который их несет.
Я их подбираю
и рассыпаю
как корки хлеба
для птиц.
Вечером, после заката.
бортовой журнал их пуст,
как будто они не пролетали.

Из сборника «Начистоту» (Aus “Ins Reine“, Suhrkamp Verlag, Berlin, 2010)

Мой ореховый куст

Я так произношу: Мой ореховый куст!
Словно это: Мои убеждения
или: Моя жизнь. Но я
в этом вовсе не так уверен.
Этот год орехов не даст.
Беличья тропка, наискосок
через крышу, потом по букам,
на простор, остается пустой.
Легкий ветер предупреждает
мой ореховый куст о том, что
надвигается буря.
Больше не будет истории,
что не была бы всемирной, так что
будет в ней место и моему ореху.
И мне.

Гнев и ярость

Вновь я против своей воли читаю
о равнодушии природы
и бросаюсь в заброшенный сад,
чтобы в гневе и ярости
выговориться перед птицами.

Злобное небо теснит
горы прочь с пределов долины,
не заботясь о времени года,
и дает свободу реке,
забывшей о своем течении.

Пустое русло реки

Словно реки, которые ускользнули
из русел, после себя оставив
лишь груду немощных камней,
так же мы стоим неким древним утром
над исписанной бумагой
и пытаемся разгадать тайный шрифт.
Камни тоже пишут историю.
Надо лишь так их расположить, чтобы
когда растает ледник, тайнопись их
стала зримой под вздыбленной пеной.

Почтовая открытка

Я живу в гостинице у моря.
Мой сосед за столом, философ,
со мной делится своей наукой:
Если философия бессильна
род людской спасти от отчаяния,
то она ни к чему в этом мире.
Сам философ в отчаянии.
Я его утешаю: еще есть же свет,
огонь, сияние, он же думает лишь
о пепле, что останется после нас.
Я постель делю с улитками. Всех благ!

Моя книга

В моей книге солнце никогда не светит.
Под серым нищим небом просит
какой-то человек ему позволить
пойти домой, поскольку
его там дерево зовет. А я читаю,
что жизнь моя меняется, не ожидая,
когда я сам смогу ее менять.
Теперь вступаем мы в священный город,
он мне свою историю расскажет под дожем.
Я представлял ее себе совсем иначе.
Играет буря мышцами и вынимает
у проповедника святое слово изо рта.
Молитва про себя. И в парке
вдруг навстречу мне Гёльдерлин!
Он по-русски беседует
с Данте и Мандельштамом,
негромко, робко и без нетерпенья.
На этом языке приятно слушать
о поражениях

Генеалогия

1
В Ленцер Хайде*
я пришиб комара.
Один из его предков сопровождал Ницше
на пути в Энгадин.

2
За домом пасется корова,
последняя в череде коров.
В череде ее предков, одна, белая с бурым,
была представлена Наполеону,
незадолго до его встречи с Гете в Ваймаре.

Улитка

Тени лежат на этом пути,
который мы считаем нашим,
сообщницы страха
пред каждым новым шагом
в мир, которому мы снимся.
Чего нам не хватает? Всего.
Все только взаймы: взгляды,
деревья, которые переживут нас,
на почве доброй или даже скверной,
и переживет трава.
Гляди, улитка, глянь,
как упорно ползет она.
Ее слизистый след рисует
набросок будущего,
о коем принято считать,
что у него нет лица.
Когда же прекратится болтовня,
где места нет для языка, который
нас мог бы породнить с улиткой.
Тени лежат на этом пути,
который мы считаем нашим,
и эти тени мы, лишенные имен.

Из сборника «Перевод времени» (Aus “Umstellung der Zeit“, Gedichte, Suhrkamp, Berlin 2013)

Мой письменный стол в Альманнсхаузене

В доме рядом, если подниматься на склон,
жил министр иностранных дел Муссолини,
пока его не доставили в Италию и повесили.
А в доме повыше любимый поэт Гитлера,
Ханс Йост, здесь его вдохновение посещало.
Я гляжу на коров, на белок и лошадей,
открыв окна, слышу дальний гул автобана.
Здесь ничто не удерживает
от веры в лучшее в человеке.
На закате солнца я вижу сам себя
в окне, но, конечно, заблуждаются и зеркала

Почтовая открытка, май 2012

Дверь на террасу распахнута,
желтая армия одуванчиков
неумолимо захватывает газон,
белка разыскивает орехи,
прошлогодние. Ожидается дождь,
качели уже мечтают о ветре.
Если верить воскресным газетам,
ничего этого быть не должно.
Ни скворца, что свою элегию,
доверяет клену, ни сорной
травы, подруги шмелей.
Если отвлечься от несовершенства,
Здесь работает невидимая машина
над совершенством. Впрочем,
даже яблоня, которая как и я,
увидела свет во время войны,
снова готова к цветенью.

Три ветра, Троица

Один ветер сорванец
болтается на занавесках,
другой мою книгу листает
в дикой спешке,
Третий собирает камни,
дабы этот мир
не затерялся до времени.
На каких языках
следует говорить,
чтобы исцелить этот мир?
И правда ли, что существует
для света пятьдесят названий?

Май

Длится май, и я читаю
неразрезанную книгу,
уже написанную моей жизнью,
год за годом. На последней странице
сказано, какой могла быть моя жизнь
но так и не стала. Источник
достоверный, поправленный чуть.
Милосердный автор дает мне понять,
он еще продолжит забытый поиск любви.
Вечером я вижу себя в окне,
и что удивляет, это будто нет у меня
иного выбора, кроме книги этой передо мной,
темной и тяжкой, как будто из гранита.

Пожиратель ворон

Ворону, рассказывал некто,
кто пережил войну,
надо варить
с сосновой древесиной,
она связывает яды.
И щавель добавлять,
который презирают звери.
Непонятен порядок
мирного мира.
Мы сидим под небом, дивясь
на закат солнца.
Вороны сидят на сосне,
последнее слово за ними.

Примечание:
Куприянов, Вячеслав Глебович – русский писатель и переводчик, редактор.
Живёт в Москве