Рене Каландиа

Стихотворения

Об авторе: Рене (Гигла Владимирович) Каландиа родился в 1944 году. Вырос в Мингрелии, в Зугдиди. Служил на Черноморском флоте. Учился в институте в Латвии, в Риге. Затем долго жил в Сухуми. Автор нескольких ярких, авангардных книг стихов и многих переводов латышской поэзии.

К Грузии

Всюду искал я тебя. В ежедневных привычных программах радио – голос звучал и ещё о тебе… твой, и с телеэкранов твой царственный облик сиял. Часто бывало, помногу всё тот же смотрел кинофильм. Ради тебя даже с сукиным сыном сумбурные вёл разговоры, чтобы услышать хоть что-то ещё.
Было – в испуге бежал по долине своих сновидений; помню – шуршащий песок из-под ног ускользал. Клёкотом хриплым и странным для многих порой изъяснялся – горло поющее ужас чужбины тогда разрывал…
Так миновало всё то, что обязано было уйти. Я вернулся к тебе. Не заноси же ты лезвий над телом тельца – я мычание жертвы слыхал… Просто возьми – на затылок лысеющий мой гордую тяжесть – широкую длань положи, точно лист заповедный чинары, – вечнозелёным прощением – благословеньем родительским и сожаленьем; тенью у врат ожидавшей печали меня приручи.
Что там о небе ещё говорить, если Галактион твой, словно тиарой высот, им себя увенчал!..

Странствующий музыкант

Вот уже вечер… Идёт он по улице узкой, смятая шляпа не сдержит напора ветров, то же пальтишко студенческих лет, да и брюки ему коротки, – ну а всё же как-то догнал он прохожего (тот растерялся). Остановил неуклюже и хрипло ему говорит:
«Вы уж простите, товарищ, но мне позарез нужен смычок для моей зачарованной скрипки…»
Пожимает прохожий плечами: ну что за нужда? – и, ничего не ответив, бежит восвояси…
Ночь наступила… Стоит на мосту он у самых перил и окликает с мольбою плывущую лодку:
«Друг, вы простите, мне нужен смычок для моей зачарованной скрипки…»
С лодки унылый рыбак матерится вовсю…
Утро настало… Ласкает он иву и шепчет:
«Цвет – для цветка, а спасибо – для Бога», – и молится жарко: « – Я умоляю, услышь, Богородица, ныне меня, – мне так нужен смычок для моей зачарованной скрипки…»
Ива печально колышет нависшую крону, символы арф призывает святые с высоких небес…
Так и стекают четыре слезы – четыре струны – четыре косы – с древа искусства…

Сентиментальный вечер
Роман в стихах

Часть первая

Я ждал тебя… А ныне потянуло цыганские романсы слушать. Ветер гуляет по двору, и дождик сыплет, и до кофейни даже не дотянет желаний тень – он так отягощён искусственными жёсткими цветами и дымом ароматным табака – надежд обманных долгим серпантином… И я вхожу в родную скорлупу, как в бочку киника… и я по горло сыт вашим уваженьем! Это вы, вы были добротою до небес, вы были доброй, глубже синевы морской, вы были дважды, трижды доброй, четырежды – и столько раз ещё вы были доброй, доброй бесконечно… (Жаль, не знавали вы, что значило оно – казалось бы, простое ожиданье…)

Часть вторая

Да будет так… Послушаю романсы… Пусть дождь отныне вместо вас стучит, по жестяной трубе стекая с крыши… И горьким остаётся, словно яд, пусть сумерек коралловых напиток – их чаша разбивается со звоном в просторе назреваюшем очей… Я вечеру безмерно благодарен за то, что он так часто одинок, за то, пожалуй, что во мне рыдает всё время наше – музыка Вивальди… за тени одиноких благодарен, за розовые звуки предвечерья… Сказать по правде, третьего мне жаль… Как хорошо – друг друга мы не знаем!..

Вариации на тему Марка Шагала

И не было – и было. Был Шагал. Был он художником – что оставалось делать? Америка давно была открыта… Он рисовал и приговаривал, рисуя:
« – О время, ты – река без берегов…»
Так повелось – летели над рекою тяжёлые настенные часы, а на часах верхом сидела рыба, расправив белоснежные крыла (на голубя почтового похожа).
Была видна в неведомых просторах калеки утомлённая рука, – в руке сияла скрипка золотая (позвольте, – неужели Страдивари?!) – и уходило время, как вода.
И рыба-голубь плавно улетала, и голубь-рыба быстро уплывала, звенела скрипка – и река текла…

Кофейная наигрывает скрипка – умершего совсем недавно солнца летает лёгкий луч – смычок волшебный:

И в глубине почиющего неба торжественно и горестно плывут глухонемыми странницами рыбы, сложившие усталые крыла…

Билет в цирк

Тогда в руках, тяжёлых и больших,
со вздувшимися жилами работы,
лежала пустота – глухая ночь –
(огромные крыла летучей мыши),
как ожиданье перевоплощенья…
И Мельпомена, что всегда желанна,
(рассыпавшихся локонов печаль)
подтягивала спущенный чулок.
Есть одиночество – оно потусторонне –
в нём кров себе находят ожиданья,
дыханье трав его прозрачно-голубых
поистине светло и бесконечно
под деревом шумящим чудотворным
в серебряной полуночной тени.
Смотри – венок тяжёл из чистотела, –
его несли из призрачных чертогов
ночей безлунных – а теперь скатили
по лестнице гранитной, словно круг…
А клоун нёс в алеющем кругу
повтора цепь – неудержимый смех,
и инвентарь – пестреющая маска –
блестела, точно красный мухомор,
что вырос на опушке после ливней.

Элегия

Ниоткуда – голос,
ниоткуда – крик…

В сердце. В самое сердце. В сердце. Всё резче – в сердце.
В недра. Всё глубже – в недра. В недра. Всё дальше – в недра.
Ах, с высоты – не видно; радуйся, Боже небесный…

На скошенных крыльях крови немое пятно темнеет, как будто окно слепое сквозь занавесь мглы туманной, и мечется точек частых растянутая минута – в конвульсиях по округе распластанный век дождя…

В сердце. В самое сердце. В сердце. Всё резче – в сердце.
В недра. Всё глубже – в недра. В недра. Всё дальше – в недра. Каплет… Всё чаще каплет… Каплет… Всё гуще каплет; глыбу хотя б пожалейте…

* * *
Один я останусь. Пусть годы летят…
Останусь порой предвечернею
пред временем долгим, – а боги простят
твоё от меня отречение.

Полны мои очи, причин не тая,
потери боязнью ненастною,
чтоб в женщинах бледность возникла твоя,
соседствуя с розою красною.

Потеряна ты – это вовсе не сон,
и память твоя – невесёлая:
глазам остаётся в наследство перрон,
а сердцу – колёса тяжёлые.

И не в чем тебя, дорогая, винить –
вине моей нету прощения.
Поверь, что хочу я теперь сохранить
лишь тени желаний священные.

Пойму и другую в неверном раю –
и вспомнится имя бесценное:
в тебе я величье своё сознаю,
пою о тебе, несравненная.

Другую ли встречу – отнюдь не шути,
что звёзды в садах недосчитаны, –
греховное яблоко там не найти,
собаки на верность испытаны.

Гордыню уйми! Не отказывай вновь!
Минутная встреча не кончится:
одна у нас вера, единая кровь –
она именуется Творчество.

Нельзя не почувствовать душу твою.
Судьба ведь – не жертва несложная.
И чудо воочью в тебе узнаю,
и сам признаю невозможное.

Вот снова дождит… Да и снег недалёк.
Вдвоём с одиночеством вспомню я
дожди, для любимой соткавшие впрок
на стёклах шелка невесомые.

Был сон о тебе – он меня наполнял,
был ветер осеннею вестью.
В душе по какой-то причине звучал
рояль в незнакомом предместье.

Да, песня моя начиналась тобой,
тобой завершается праздник,
и возглас мой первый – в тебе, и со мной –
былое, что крыльями дразнит.

И ныне, когда петушиная песнь
ещё не будила рассвета,
в тебе все великие женщины есть,
и все во мне живы поэты.

* * *
Итак, сломалась мачта корабля…
Тому назад всего четыре года я думал ли, что буду средь зыбей вперёдсмотрящим синевы твоей во веки вечные… Итак, сломалась мачта…
Тому назад всего четыре года я птицей на рассвете распевал, что ты, дорога долгая морская, светла и разноцветна, как струя, бегущая привольно в океане…
Итак, сломалась мачта. И корабль дал крен уже… На днище шелестит страх встречи подлинной с заветною мечтой; и рак-отшельник, пилигрим глубин, Актинию-затворницу ласкает…
Я заблудился среди звёзд морских… И уж который раз переживаю боль утонувших рядом кораблей, как образ осени, где солнце закатилось.

* * *
Царство холода и безмолвия было очень похоже на рай до свершенья греха, и обвиняемый будущий (изгнанья альфа и омега) – краснощёкое яблоко – сладко дремало в объятьях зелёных ветвей…
В царстве холода и безмолвия в туго спелёнутых жёлтых пергаментах молча лежала вся история нашей вселенной – академическое издание вечной тоски.
Из царства холода и безмолвия исходили лучи мыслей и тени звуков… И возле морского прибоя древние сети простора вручную чинили, как встарь, рыбаки коренастые…
А где-то в отдалении глухом, в самом сердце сумрачных просёлков крохотной Мингрелии моей, девушка крестьянская несла луч ромашек прямо на кладбище, удивлённое спокойным сном родственников, так давно умерших…

* * *
Ныне сумерек ушедших непогода – сердцевысохшая ветка ивы – не даёт покоя мне совсем… В гибком позвоночнике твоём вновь дуга удилища застрянет… Назовут тебя, как бы лаская, «золотою рыбкой», – и, «счастливый», за стеклом аквариума ляжешь прямо на серебряное дно, словно водоросль, что приютилась в парусах зелёных ожиданья…
Вечереет… Берегом песчаным сумерки бесшумные прошли, пятками босыми темноты оставляя круглые следы… И к подушке моря в перьях пены движется любовь-криминалист…
Вспоминаю голоса безмолвья – даль дуги, когда на тонких крыльях повисал чужой мотив, качаясь, и чужим летящим журавлям я махал рукою, сердцегрустный… И земля кормилицею боли, матерью единственной была…
Запоздала ты, любовь-криминалист! Оглянись вокруг – ты видишь? – нынче уж никто и ничего не ждёт; в море пусть история вольётся, как река, что впрямь соединилась с бесконечностью волшебных снов, и стены тяжело ревут… Они давно чувствуют разлуки неизбежность, – что им скорость звуков? – постигают на клеёнке залитые красным и густым расплёснутым вином ирисы торжественные смерти.

* * *
Время уходит – и ты за собою венок одиночества тащишь, будто бы дворник нахмуренный – веник со стёртой листвой, – в ночь ли, таящую мысли?– на лунных дорогах вдруг полыхающий пламенем, словно жар-птица, и одурманенный вмиг светотенями ив…
– О величайшая, о высочайшая в мире ночном из сомнамбул!.. В мутных глазницах неловких видений твоих башни встают, изумруднее лета, и троны резные: ты направляешься к пристани спящей.
Пастераскрытый тюльпан-репродуктор (дюралюминию хором – ура! и ура!) из вертикального апофеоза столба вновь сообщает тебе, что уже отошёл вечной поэзии заворожённый корабль с поэтами, руки прижавшими грустно к своим подбородкам.
Вот и закончилось здесь путешествие в сердце твоём…

* * *
У Авраамова престола поуспокоилось твоё спокойствие сегодняшего дня… В просторе том, что назывался рощей души, пасётся стадо одиноких… Секунда каждая оголена.
В долине голубой Иосафата в продаже даже «памяти цветок». – Автограф разрешите получить? –
И птица времени, щебечущий комочек, уже моим насыщенная мозгом, вновь на груди, не опалённой солнцем, устроилась, близка и недостойна, подобная трепещущей бумаге, почистила взъерошенные перья, закрыла клюв, вздохнула – и заснула.
Так где ж твоя, как памяти река, сильна, добра, тепла, неудержима и полная случайностей рука, мгновение, мой друг голубоглазый?!

* * *
Ныне полночь там, – и во дворе тень лежит огромная хурмы – лунным светом, возрастом моим, осенью она озарена.
Спит беседка и давильня спит, спят инжиры с гибкими стволами, дерева – библейские пришельцы, крыльями ветров наделены, – жду, когда появятся на свет на ветвях, неистовых и юных, точно почки раннею весною, очертания теней знакомых.
Боже мой! Ты видишь – оба спят. И вдвоём, почти одновременно, видят сны чудесные, которым шелестеть дорогами Голгофы звёздами всевидящей судьбы, истины тернистой, иллюзорной пристальной воздушностью высот… Я за эти сны вам благодарен, – о, благословенные, спасибо…
Спите вы, – и даже ваш покой служит струнам трём – да их дорогам. Эти струны царству звуков служат, звуки сами служат царству слов, а слова родные – всем богам…
Ваши сны всё так же к нам стремятся, вечерами грустными приходят, кроткие, как белые ягнята; нам приносят светлые венки – ожиданья славное величье – и меланхоличный перезвон лиловатых слёз грядущих дней.
Только лишь в сознанье промелькнёт ужас вашей видимой утраты, лезвием кошмарным занесённой, – тело как в огне моё горит.
Боже милосердный! Может, Ты их не видел (ведь у Бога столько разных дел… и слишком высоко) – и о снах их, столь мне дорогих, ничего Ты вовсе не слыхал… Всё же я к Тебе сейчас взываю и молю тебя продлить подольше жизнь их – бесконечность трёх молитв.

Примечание:
Алейников, Владимир Дмитриевич – русский поэт, писатель, переводчик. Живёт в Москве и Кокотебеле