Марина Немарская

Стихотворения

Об авторе: Марина Андреевна Немарская. Поэт, литературовед, преподаватель. Живет в Санкт-Петербурге. Периодика: «Урал-Транзит», «Литературная газета», «Дети Ра», «Зинзивер», «Нева», «Особняк» и др. Лауреат международного конкурса Эмигрантская лира, Открытого Международного чемпионата Балтии по русской поэзии – 2016 г.

* * *
Святой отец, чудны твои дела,
когда ты повторяешь всё с начала.
Мне кажется, что я уже была
его женой и я не замечала

других людей, как небо над собой
не видишь по пути домой из храма,
покуда взор иссиня-голубой
блуждает по окрестным панорамам.

Мне кажется, сменились времена,
миры померкли и взошли из праха,
а я опять вздыхаю у окна:
Родной, ты скоро? Не забудь про сахар.

* * *
Муза моя, соловей, оберег,
кануло лето в жасминовый снег.

Спой мне, убитой, спой проклятой мне,
кто победил в семилетней войне.

Муза моя, как мы долго вдвоем
венчик из соли и олова вьем.

Заново спой, я уже не хочу
быть палачом своему палачу.

Муза моя, досчитав до семи,
гнев и гордыню обратно возьми.
Спой мне, как воют, клоня в забытьё,
бесы, узревшие место твоё.

* * *
Одиночество-одиночество,
без тебя ничего не хочется.

Без тебя ни во что не верится,
будто вера тобой и меряется.

Будто благость какая кроется…
Ты и зверь, и святая троица.

Третьим кругом ведешь, не мешкая,
за собой через тьму кромешную.

И хохочешь, когда я падаю
в трех шагах от преддверья адова.

Чтобы там, за хмельными тризнами,
превратился в золу мой избранный.

* * *
Там, где Ириновский проспект
впадает в улицу Коммуны,
метель листает, как конспект,
деревьев ветреные руны.

И небо в воздухе скитов
слезливей, чем чернильный стержень.
Сквозь монастырь идешь, никто
среди живых уже не держит.

Здесь напрямик от суеты
в слепую даль ведет дорога,
в твой мир иной, ведь только ты
здесь говоришь с собой и с Богом.

И слышишь свет и видишь смех
родного первенца, и словно,
прощаясь, ты прощаешь всех.
За всё. Посмертно. Поголовно.

* * *
Если дождь со снегом с утра,
ангел с неба не снизошел,
обезболь меня, мёд-сестра.
Приходи, с тобой хорошо.

Будем мясо на завтрак есть
и плести перебранок вязь,
отчего нас, духовных, здесь
так отчаянно тянет в грязь.

Будем мнить, что любовь спасёт,
пусть не мир, так хоть нашу жизнь.
Приходи, променяем всё
на осенний каннибализм.

* * *
Пусть небо клином пронзено,
весна же, впрочем,
мне совершенно все равно,
кого ты хочешь.

Пусть расторгается родство,
по праву вето
на нежность, верно, оттого
так душно летом.

Пусть горе грянет наяву,
как осень в сени,
Я это не переживу
и обесценю.

* * *
Однажды, выйдя из дома,
увидишь со стороны
все сколы его и сломы,
темнеющий брус сосны.

Быть может, тогда узнаешь,
а прежде не довелось,
что дом тот стоит на сваях,
возвышен, точно колосс.

И ты захочешь ослепнуть,
оглохнуть, отдать всю кровь
за керамзитную сцепку,
сухую стяжку полов.

Ты дом тот, пожав плечами,
поднимешь одной рукой
и будешь держать, качаясь,
как лес над мерзлой рекой.

И чтобы замесь схватилась,
фундамент крепко застыл,
держись, сколько хватит силы,
когда и не станет сил.

У линии горизонта,
где солнце берет разбег,
пусть дерево, сын и дом твой
врастают в тебя сквозь снег.

* * *
Ах, молодость, корабль у мостовой,
игра гитарных струн и солнце в трюме.
Едва учитель ненависти умер,
да здравствует – живой

учитель милосердия, о чём
кино снимаем, разве жизнь, как чудо?
Представь себе, что я тебя забуду.
Забудь меня, пока не обречён

на вечное скитанье за скрипты
моих стихотворений оголтелых,
где тьма лишь обещание предела,
а свет – синдром внезапной слепоты.

Забудь меня, покуда бриз в порту
рассыплется цитатами из Джойса.
Учитель милосердия, не бойся,
я схватываю тему на лету.

* * *
Я выхожу на улицу в простом,
не чувствуя затылка под крестом.

И долго тонет колокол в тоску,
а, хочешь, разобью себе башку.

Когда-нибудь, когда-нибудь, когда…
Холодный берег, талая вода.

Я не прошу, не верю, не боюсь,
о каждый зов твой, как о камень, бьюсь.

А хочешь, ты утонешь и потом
сожжешь мне губы побелевшим ртом,

шепча неслышно в облачную синь:
спокойной ночи, милая, аминь.

* * *
Море волнуется раз. Человек разложит
лесу, гарпун, силки под большой улов.
Спустит лодку по заводи у изножья
белой горы. Оттолкнувшись, возьмет весло.

Море волнуется два. Человек качает
руку, сведенную судорогой, шепча
рыбе, что гонит лодку под крики чаек
прочь в термальные воды в предсмертный час.

Море волнуется три. Человек умолкнул,
глядя, как рыбий остов тяжелит корму,
и плавники акул пропадают в волнах,
стонущих от Вест-Индии до Бермуд.

* * *
С освежёванным – на флаге,
легким «пли»
клонится заря, как маки
до земли.

До кровавой пены взболтан
зной в степи.
Завтра ты умрешь, лорд Болтон,
крепко спи.

До утра в потоке мыслей
затаи,
скольких заживо загрызли
псы твои.

Скоро сам хлебнешь собачьей
их слюны.
Были верные, тем паче
голодны.

Наедятся псы над бездной,
но сперва…
Все слова твои исчезнут,
все слова.

* * *
Твоё, моё и этнос между ними.
В полярном круге ночь, как жизнь взаймы.
Одну минуту, чтобы вспомнить имя,
минутой прежде имя было – мы.

На частоте башкирского курая
гудит, не умолкает волшебство.
Переверни мне ноты, доиграю.
Открой балкон, я выброшусь с него.

* * *
Мой военный переводчик, я тебя не понимаю.
Объясни мне всё на пальцах, твой английский, как родной.
Что поет тебе, скитальцу, в небе рана пулевая,
из чьего окопа ночью ты безмолвствуешь со мной.

Как сжимается до стона, расширяется до свиста
в белом облаке зарина человеческая суть.
Так душа моя, Марина, в крестном ходе лет на триста.
Приложи к губам иконку, перед смертью не уснуть.

* * *
Пока мне пишется, как дышится,
с изнанки век не счесть рубцов,
и солонит живая жижица
из слёзной железы лицо.

Пока в июньском благоденствии
вскипает лучезарный свет,
мужчины с теплыми младенцами
мне улыбаются вослед.

Пока другую жизнь заимствует
тот, кто казался мне судьбой,
я остаюсь одной-единственной,
я становлюсь самой собой.