Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(12)-2016

Евгений Касимов

Путешествия и стихи

Об авторе: Род. в 1954 г. в гор. Коркино Челябинской обл.. В 1987 г. закончил Литературный институт им. А.М.Горького (семинар Вл.Амлинского). Редактор и составитель поэтических антологий, сборников, книг. Автор инсценировок и пьес, поставленных в Екатеринбургском театре кукол («Приключения Пиноккио», 1991; «Свет ликующий», 1999), в Екатеринбургском академическом театре музыкальной комедии –«Парк советского периода», 2003). Публиковался в журналах, в коллективном сборнике «Нехорошая квартира» (ред. и сост. Вяч. Курицын), различных антологиях. Автор книг: «Стихи», 2001; «Город-призрак» (книга-альбом), 2002; «Пьесы и инсценировки», 2002; «Бесконечный поезд» (повести и рассказы), 2003; «Этнографические стихи», 2004; «Блуждающее облако» (стихи), 2005; «Казино доктора Брауна» (2006), «Нескучный сад» (2009), «Физиология Екатеринбурга» (2009), «Сказка для Василисы» (2009), «Один день депутата Денисова» (2011) и «Назовите меня Христофором!» (2012). Председатель Екатеринбургского отделения Союза писателей России.

* * *
До краев был цветами наполнен лазоревый рай.
И она проводила его до скрипучих ворот…
Пахнет дегтем, пенькою и рыбою свежей с утра.
Стеклодувы, матросы, цыгане – веселый народ.

За спиною багровое пекло. Гудят языки
в чистом пламени горна. Течет, оплывает песок.
И кисельный туман над молочным каналом разлит.
И плывут купола, на туман опираясь легко.

Он в тумане пророет волшебный глухой коридор.
Словно узник, на площадь пустую взойдет.
Как взъерошенный дрозд, над оркестром парит дирижер.
Впрочем, музыка будет звучать, когда солнце зайдет.

А пока – с Чайльд Гарольдом на жестком диване сидеть,
обменяв свои лиры на кислое злое вино, –
сквозь стеклянную синюю с золотом маску смотреть,
в автошарже примеривать скорбно лавровый венок.

У Лауры сияет за тюлем грошовый торшер.
И в печи подгорает с клубникою пресный пирог.
У Петрарки герань зацвела на окошке в горшке –
и от этого больше горчит, чем от бисерных строк.

……………………………..

Возвратясь из Венеции в город холодный, как смерть,
буду бережно нежный цветок поливать на окне.
Слабо теплится газ. Буду ночью промозглой смотреть,
как моя саламандра танцует и вьется в огне.

* * *
Горек воздух больших перекрестков,
и поэтому – сладко уснуть.
Напряженною черною тростью
осторожно попробуешь путь.

Словно в давнем кино позабытом,
в псевдогреческой зале лепной –
ты и трогательно безъязыкий,
но еще и Великий Слепой.

Проскользнешь по пустым тротуарам,
чтобы в детских дворах заплутать.
Дар бесценный, доставшийся даром,
я готов тебе даром отдать!

Этот зренья чудесного усик,
этот глаза волшебный фонарь –
в бесполезном по сути искусстве
черно-белом, как вечный январь.

В заэкранном пространстве морозном
поднимается пряничный дом.
И клубится гудок паровозный.
И огни золотые кругом.

Париж весенний

Париж дождливый и лиловый –
плащом промокшим льнет к коленам.
И ничего не значит слово,
пока не вырвешься из плена
девятого аррондисмана –
из сна, из ночи изумрудной
бульвара имени Османа, –
вернувшись в город горнорудный.

Однажды вечером туманным…

* * *
Действительно, цветут каштаны.
Ликуют птицы то и дело.
И набережная туманов
осталась в фильме черно-белой.

Где Жан Габен, как бледный демон,
как дух изгнанья, грустный воин.
Кромешная рябая темень.
И от тоски собака воет.

А здесь – Зидан улыбкой теле-
звезды с автобусов сияет.
И я – в двухзвездочном отеле
Бертрана Рассела читаю.

* * *
Живу в Предместии Монмартра.
Прилежно изучаю карту.
Парю над городом совой,
маршрут прокладывая свой.
Напившись кофию, к полудню
иду туда, где многолюдье.
Прольется быстрый дождь – зато
сияет город золотой.
От Опера Гарнье – налево.
Бросаю взглядов частый невод.
Иду беспечным рыбаком,
попыхивая табаком.
Париж вполне однообразен –
один сплошной какой-то праздник.
Наверно, есть труды и дни –
они, однако, не видны.
…………………

Я посетил Святой Евстафий.
Нашел немало эпитафий.
Дескать, лежит министр Кольбер –
его судьба другим пример.
Конечно, это очень мило.
Но что напишут на могилах
министров наших, как придет –
и неизбежно! – им черед?

«Трудился много и упорно.
Провел блистательно реформы.
Был мудр, как Дроздобород.
И свой искоренил народ».
……………….
Один наследник Талейрана
неслыханную толерантность
вдруг проявил – и авангард
тому был несказанно рад.
А поступил он очень просто:
он в Тюильри наставил монстров –
и всех приятно удивил.
Я б Миттерана удавил.
А может, это я старею?
От авангарда не дурею.
И не хожу на Пляс Пигаль.
(И этого немного жаль.)
Бобуру – Лувр предпочитаю.
Бертрана Рассела читаю.
И вижу: Средние века
недосягаемы пока.
Толчемся на обломках славы
имперской и грустим лукаво
о прошлом… Все опять о нем.
И тихо-тихо вспять идем.
(Когда б не наши берендеи,
что сбрендили и обалдели
от неожиданных свобод –
пошли б затылками вперед.)
Увы, к античности просторной
нам не пройти дорогой торной.
Скорее ждет нас Вавилон
Месопотамский. И полон.

Какое все же было чудо,
когда возник из ниоткуда
афинский сад среди камней
под небом Греции моей!
И пусть Сократа отравили –
прилично все же жили-были.
И бронзой там сверкала речь,
как обоюдоострый меч!
А наш язык журчит клепсидрой.
В нем мало спирта, много сидра.
Слепы поэты, как Гомер.
Мои стихи – тому пример.
Лежу в отеле «Монте Карло»,
до дыр зачитываю карту.
А надо бы, едрена мать,
Бертрана Рассела читать!
……………….

В Париже тихо, слава богу.
Идут евреи в синагогу.
Стучит сапожник молотком.
И пахнет кофе с молоком.
В берете и плаще неброском
идет француз по перекрестку
и ежедневный свой багет
несет, как будто багинет.
В цветущем парке на поляне
играют свадьбу мусульмане.
Фотограф двадцать раз подряд
наводит фотоаппарат

на живописное семейство,
что в ряд расселось на скамейке.
Лишь пара чопорно стоит,
организуя, как магнит.
Есть специальные кварталы,
куда ходить вам не пристало –
там черти черные кругом,
там грех. Гоморра и Содом.
Гламур, лямур – все эти штучки
призывно турок вам озвучит
или какой-нибудь арап –
и быстро птичку цап-царап.
И кто спускался в преисподню –
тот выходил в одном исподнем.
А могут и поставить бланш.
Так не ходи на площадь Бланш!
Сижу, брюзжу, философ старый,
курю кубинскую сигару
я на бульваре Сен-Мишель –
и много видится отсель.
………………..

Такая вот бодяга, братцы.
Я описал все это вкратце.
За сим – кончаю письмецо.
Держитесь, братцы, молодцом.

* * *
Нет, не бесконечен этот поезд –
неожиданно кончаются вагоны.
Не закончив горестную повесть,
я усну на длинном перегоне.

Мне приснится сон, что я легонько
в комнату взойду и обомлею:
голубой сияет подоконник
и сирень за окнами белеет.

И на дерматиновом диване
папа – молодой и загорелый –
что-то говорит счастливой маме
в белом платье, в босоножках белых.

Как в немом кино, но только в цвете,
и как будто пленка застревает…
На газете в золотистом свете
яблоки покойно дозревают.

Брюки-клеш, в четыре пальца пояс,
маленькая финка в ножнах сбоку.
На вокзал пойду и сяду в поезд,
в первый поезд, что придет с востока.

…………………….

А кино – останется за дверью:
Мама, папа на продавленном диване…
Нет, я не умру, вы мне не верьте, –
я останусь – с вами, между вами…

В Крыму

гуляет пьяный месяц в облаках
херсонский мощный воздух в коктебеле
миндальным горьким запахом пропах
сознанье спит как будто в колыбели

оно всё сладко плачет по тебе
и разбухает сердце словно память
сентябрь у моря повесть в октябре
и небо напрягается как знамя

провинции коньяк или кагор
они нас манят грубым ароматом
как снег на пляж свалились за бугор
и родина в бинокле восьмикратном

но в перевёрнутом и всё наоборот
большое умаляет расстоянье
в одеяло зарываешься как крот
чтобы избегнуть противостоянья

с самим собой каким ты был и есть
сейчас и в этом долгие печали
в окне рассвет уже наверно шесть
и свет горит его не выключали

* * *
Всё у нас в огороде пучком, всё рядком да ладком:
огурцы, помидоры, укроп… Вон редиска – вторым урожаем.
Пусть жара прокатилась асфальтовым тяжким катком,
поражаюсь земле – как она беспрестанно рожает.

И не чудо какое-то – просто естественный труд.
Поливай ежедневно, поли сорняки – и устроится разум в природе.
Нет дождей? Будем с вёдрами бегать на пруд.
И возделывать землю в любви, в неизбывной своей несвободе.

Будет время. Устало законные снимем плоды.
Не напишут об этом в пожухлых осенних газетах.
Не беда, что волшебных мышей истребили коты.
И останется тыквою тыква, а не золочёной каретой.

Из крыжовника будем варенье густое варить,
конфитюр из смородины – красный, а жёлтый – из сливы.
В очаге кочергой вороша, о погоде с тобой говорить
и закусывать злую зубровку рассыпчатым белым наливом.

Овощная страна по утру золотые откроет глаза.
Царь Горох попечется внутри телевизора – всё о народе.
Но от этого как-то уже не пробьёт ни сопля, ни шальная слеза –
ведь у нас демократия, в нашем саду-огороде.

* * *
В закоулках страны замерзает страна.
И ни стуку, ни грюку – лишь окна пустые.
Продолжается Повесть – печальна, страшна –
Повесть о разоренье Рязани Батыем.

Или Слово о гибели русской земли –
мы катаем во рту это горькое слово.
Поперек необъятной холодной зимы
мы условно живем, умираем условно.

Проглядели вчера оголтелый буран,
что из чистого белого облачка вырос.
От какого Ивана, Бориса, Петра
примеряем, как в детстве, обновы на вырост?

Только Индрик волшебный да сфинкс ледяной
в деревянной империи горя не знают.
Смутно солнце стоит над равнинной страной –
там, где сердце мое замерзает.