Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4(12)-2016

Ольга Подъёмщикова

(1961-2000)

Стихотворения

Об авторе: Ольга Подъёмщикова родилась в Туле. Её дед со стороны матери был учеником Льва Толстого, дед со стороны отца – главным архитектором гор. Тулы. Окончила филологический факультет Тульского государственного педагогического института им. Л.Н. Толстого. В 22 года поехала вслед за мужем, поэтом и журналистом Сергеем Белозёровым, в ссылку в Иркутскую область на станцию Зима, за что друзья назвали её «последняя декабристка». Работала экскурсоводом в Ясной Поляне, журналисткой в местных и всероссийских газетах и журналах, на радио и телевидении, в РИА «Новости». Создала и возглавила журнал «Тульские епархиальные ведомости». Занималась правозащитной деятельностью, была соучредителем тульского отделения общества «Мемориал» и тульского Комитета солдатских матерей. Трагически погибла в ночь с 5 на 6 октября 2000 года под Тулой при невыясненных обстоятельствах. Посмертно издана книга стихов «…Вернись мне отблеском мгновенным» (Тула, 2001). При жизни стихи и проза публиковались в тульских областных изданиях, журнале «Ясная Поляна», посмертно опубликованы в журналах «Новый мир» (Москва), «Сибирские огни» (Новосибирск), «Дети Ра» (Москва), «Зинзивер» (СПб) и других изданиях.
В августе 2016 году Ольге Подъёмщиковой исполнилось бы 55 лет.

Подготовка текстов: Андрей Коровин

* * *
Припомните – скользящие сквозь дни,
скитаясь по волнам своей печали,
как мы беспечно верили, прощали
и сколько раз решали, что – одни…

И для чего мне дан не луг в росе,
не берег моря – день такой печали,
как будто в целом мире разом все
часы и телефоны замолчали?

И для чего в конкретном этом дне,
где и проснуться – ни к чему и поздно,
я замкнута, как будто бы на дне
колодца – где и днём мне видно звёзды?

Свет поздних окон разгоняет хмарь,
согретую кагором из “Торгсина”, –
и правит тьмой продрогнувший фонарь,
сто лет хранящий запах керосина.

* * *
Море белыми барашками –
вновь тревога рыбаку.
Я в косыночке ромашковой
поднимаюсь к маяку.

Собираются все девушки
милых ждать у маяка,
ну а я встречаю дедушку –
деда, грека – рыбака.

Море Чёрное – зелёное,
и со склона босиком
детство, рыжее, солёное,
покатилось кувырком

прямо к морю, прямо к бережку,
смотрят девушки с тоской,
как причаливает дедушка –
волк отчаянный морской.

Он еще не знает старости,
прочны сети, стать вольна,
и кидается от ярости
в ноги дедушке волна.

Как рыбачка, знаю море я,
поимённо – корабли.
И, доплыв до акватории,
добираюсь до земли.

Я от рук отбилась начисто,
на спор бухту переплыв,
по скале отвесной метров ста
забираюсь на обрыв.

Я не знаю слёз, и белым днём
мне невзгоды не страшны,
просто я девчонка с Северной,
что за бухтой, стороны.

Пусть поглядывают девушки,
милых ждут у маяка,
ну а я встречаю дедушку –
деда, грека-рыбака.

* * *
Теперь я знаю, как это бывает,
когда в ночи летящие трамваи
скользят по снегу, будто по весне.
И мы с тобой встречаемся во сне.

И мост дрожит, и поезда уходят,
и к берегу приставший пароходик
беспомощен – к окну прилипший лист.
И сон последний видит машинист.

И спят стрекозы – в ивах, в тине, в иле.
Глотаю слёзы. Вы меня забыли.
Под соснами костёр на берегу.
Из прошлого по камушкам бегу.

* * *
Я вспоминаю без запинки
тропинки зреющего лета.
Трепещут в озере кувшинки,
как юбочки кордебалета.

Я девочка. Сачок и мячик.
Легко бросаюсь днём свободным.
Но тоненький высокий мальчик
как лебедь в озере холодном.

Мне всё страшнее и страшнее,
я, как кувшинка, стыну в страхе.
Спасать его? Ведь я сильнее,
я побеждала его в драке.

Он выплыл. Белые пушинки
летят на сохнущее тело,
и задыхаются кувшинки
в руке, зажатой онемело.

Мы продолжаем поединок,
где каждый верит, что сильнее:
– Вот, я тебе нарвал кувшинок, –
мне мальчик говорит, бледнея.

О, как дики мои повадки!
Цветы? В траву роняю мячик
и убегаю без оглядки.
Я плачу, мальчик мой, я плачу.

* * *
Как страшно, милая, страшно
вдруг оказаться вчерашней,
как корка чёрствого хлеба.

Тише, милая, тише –
тише сломанной вишни
и закатного неба.

* * *

Наташе Михайловой

На могиле копались куры,
вдалеке починяли дом.
Мы, родная, совсем не дуры,
что в провинции вновь живём.

Бескорыстна, сентиментальна
и по-детски светло добра,
ну, конечно, – провинциальна,
ты, любимая мной сестра.

На краю волшебного лета
заплутавшие, как в раю,
мы полюбим с тобой поэтов
и шальную судьбу свою.

Нет, любимая, не повинность –
но душа обрела здесь дом.
Пусть провинция, как провинность,
станет вечным на мне клеймом.

Мы провинцией шиты-крыты,
нам ругать её не с руки,
хоть дороги её разбиты
и безрадостны дураки.

Край наивный, святой, цветущий,
с вечной верою в чудеса.
И, вглядевшись, райские кущи
видишь сквозь его небеса.

* * *

Сергею Гончарову

Лето, сад, там зреют сливы,
море, детство, синь и зелень,
люди, скользкие, как рыбы,
выплеснулись к нам на берег.

Крепко высушены сети,
жарко трескаются губы,
и нам весело – мы дети,
и ещё никто не умер.

И ещё никто не верит,
что удачи не спасают,
что недетские потери
нас по свету разбросают.

Что ещё придется где-то
нам узнать тоску и горе.
Что уже проходит детство,
необъятное, как море…

* * *
В небе летит светофор.
Значит, наверное, нужно,
чтобы небесные жители
шли на положенный свет.
Раньше я тоже так делала.
Тихой была и послушной.
Жаль, что меня больше нет.
Жаль, что меня больше нет.

И вот теперь я хожу
всюду – сквозь дни и сквозь стены.
И не боюсь никого –
я ведь уже умерла.
Но не забыла тебя.
Не вынося перемены,
не позабыла тебя.
Грустные, милый, дела.

Я ведь когда-то жила,
вербу любила, и тихо
между знакомых могил
я пробиралась к одной –
маленькой, светлой такой,
той, где цвела земляника.
Там обрела я покой.
Там обрела я покой.

Мне здесь теперь хорошо.
Пусть зарастает травою
бедное наше жильё –
это уже всё равно.
Мне безразлично, кем быть –
мёртвою или живою,
только бы встретиться вновь,
соединившись в одно.

* * *
Душа моя – окаменелость,
ракушка, спрятанная в мел, –
кричи и пой! Имей же смелость,
когда весь мир окаменел.

О ты, прозревшая внезапно,
там, где забвения печать,
кричи и пой! Пускай не завтра
тебя заставят замолчать.

* * *
Холмы, холмы, холмы –
…..и никакой любови.
Кружение судьбы,
…..кручение колёс.
Дороги кутерьма
…..сродни минутной боли,
касанию руки,
…..бросанью под откос.
От всех отъединись
…..под свой надёжный кузов,
спидометр отстаёт,
…..зашкаливает бег.
Не утирая слёз
…..и порывая узы,
ты пролагаешь путь
…..сквозь темноту и снег.
Бегут деревья прочь,
…..деревни сносит ветер,
снежинок толкотня –
…..мерцание стрекоз.
Но ты дороги дочь,
…..важней всего на свете
кружение судьбы,
…..кручение колёс.

* * *

А.К.

Ничего не случилось. Никто ведь не умер!
Жизнь разбилась, осколки лежат на полу.
И весёлое сердце колотит в свой бубен,
нагоняя ночную испанскую мглу.

Ах, мой милый, не надо смущаться при встрече,
даже бегство не сможет забвенью помочь.
Ведь любовь как природа. У неё есть свой вечер.
А случается – даже полярная ночь.

И две буквы чертить на песке мне не надо.
А над морем вздыхает рассветный туман.
Но зато сколько встреч, ожиданий, обманов
нам готовит судьба! Как прекрасен обман!

Я теперь не звоню тем, с кем вместе дружили.
Но тот берег морской вижу как наяву.
И со вздохом скажу, что когда-то мы жили.
И не смею сказать, что сейчас я живу.

Из цикла «Ночные письма»

Ты за меня не бойся,
слова мои тихи.
И я не плачу больше –
пишу тебе стихи.

Всё у меня как прежде,
копаю и полю
свой огород в надежде,
что папу прокормлю.

Семейство стало мало –
легко кормить сейчас.
Нет Анечки и мамы,
и ты оставил нас.

И каждый день мой ярок,
и тесен каждый миг.
Ты знаешь, мне в подарок
прислали столько книг!

Мне славно жить на свете,
и в комнате уют.
И новые кассеты
не о тебе поют.

Не сетую, не плачу –
ты этого хотел.
Прощай. Пора на дачу.
На даче много дел.

* * *
И всё, что мне хотелось бы вернуть,
и всё, о чем тоскую и жалею, –
между лиманами горячий путь,
ночную набережную в Коктебеле.

Порою эта память так близка –
лишь руку протяни – и так близка мне!
Волною захлестнет меня тоска,
и всплыть не даст, и разобьёт о камни.

Пусть даже то, что было, – не любовь,
а соскитанье. В рамках его строгих
я ночью отправляюсь туда вновь,
встречаю утро в нашей, в той дороге,

где свежий ветер остужал наш дом
и с небосвода разгонял все тучи.
Ты помнишь – сад, и море за углом,
и между звёзд полет мышей летучих?

И, еженощный повторяя путь,
я собираюсь с силами к рассвету,
шепчу во тьму: отринь и позабудь!
Не надо так! Забудь, забудь все это!

* * *
О Господи! Неужто же одна?!
Неужто снова ветер и свобода?!
Пошла ко дну – и вот коснулась дна,
в ночи бездонной дождалась восхода.

И вдруг душа встряхнулась, ожила
и сонным зверем вышла из-под снега.
А здесь весна – весёлые дела,
и смех, и писк, и холодок побега!

Старуха, жизнь, неужто здесь ещё
безумствуют, звенят и колобродят?
Стучит обходчик. Поезда уходят.
И мотылёк садится на плечо.

Детская железная дорога

Говорили, мстили, обижали,
друг от друга ночью уезжали,
возвращались, каялись, мирились,
и – расстались. И – угомонились.

Вот и всё. Мы строже и мудрее.
Детская дорога – громыхает.
И, склонившись, мы сидим над нею:
поезд мчится, семафор мигает.

Мы играем в прошлое, а в прошлом
маленьким всё стало и хорошим.
И не страшно нам с судьбой играть.
Только – врозь придётся умирать.

И как пуля вдруг пробьет насквозь
моё сердце это слово – врозь.

Паровоз не дышит в тупике.
Я стою со свечкою в руке.

* * *
Дорогой, незабвенный, бывший…
Бывший друг, меня позабывший,
как живётся тебе с другими,
друг, моё позабывший имя?

Мы по лужам с тобой шагали
и смеялись вдвоём, как дети.
Мы – любовниками Шагала
пролетали над миром этим.

Ночь, весна, закрывают ставни,
все хозяйки промыли стекла.
Я всё слушаю голос давний,
не заметив, что песня смолкла.

Как усталая электричка,
стук колёс во сне вспоминаю.
И любовь для меня – привычка
к расписанию
……….расставаний.

* * *
Мне снились дети – будто бы мои,
две девочки, два ангела – и диво! –
вошли, перелистнув календари,
туда, где все мы счастливы и живы,
и все дороги пройдены не зря,
и на рассвете – не шаги за дверью,
не спазмы в сердце – тихая заря
окрашивает небо акварелью.
И тёплый дом запахнет молоком,
и нет на свете радостнее места,
где все заговорили языком
бессмысленного лепета и жеста.
Болезни, слёзы – милая, держись! –
тебя, как рыбу в шторм, несёт на сушу.
Но ты за них отдашь не только жизнь –
бессмертие, поэзию и душу.

* * *
Господи! На краю удерживающий,
возлюбивший паче Себя,
молю прощенья, как молит деревце
засыхающее – дождя.

И греша, и молясь неистово,
горько знала, как мир сей пуст.
Оправданье одно мне – искренность,
расточающая искры чувств.

Дни деля меж пирами – битвами,
только лишь наступала ночь,
обращалась к Тебе с молитвами
вечно блудная Твоя дочь.

И когда голосами трубными
воспоют, мой круг очертя,
не отринь же Ты Своё трудное,
горько любящее дитя.

* * *
Весенний снег. Никто не умирает.
Неясный свет – как будто бы рассвет.
Медлительно плывут во мгле трамваи.
И ни причала, ни возврата нет.

За стёклами чужая радость – мимо,
и стынет сквозь окно чужая боль.
Я столько без тебя живу, любимый,
что научусь ли после жить с тобой…

Здесь холодно. И чуждые заботы.
Кому-то вслед легко махну рукой.
А со стены печально смотрит фото.
И в комнате – молчанье и покой.

Как скоро мы увидим превращенье
снегов весенних в нежность летних рос.
Но в этом нет ни смысла, ни значенья,
поскольку мы с тобой навеки – врозь.

* * *
Солнце встало в зенит –
от него никуда не деться.
Двор поет и звенит
голосами чужого детства.

Мы впервые одни,
и балконные двери – настежь.
Невесомые дни
в облаках золотого счастья…

* * *
В девятнадцатом веке родиться
в переулке, заросшем травой,
где взлетает высокая птица
с колоколенки, еле живой.

Где повозки, кибитки, кареты,
стаи пёстрых охотничьих псов,
где мерцают порой эполеты,
закрывается дверь на засов.

Где играют с прислугою в карты
и в закуте считают цыплят,
страусиные перья, кокарды
для чего-то в чулане хранят.

Где пока не людской – только Божий
гимназистов пугает закон,
пролетарские красные рожи
не глазеют ещё из окон.

Где беспечное юное лето,
поцелуи украдкой в сенях
и случайного кабриолета
стук, неведенье, зависть и страх.

* * *
Зимой я одиночеством утешусь.
Пусть телефон молчит в моей берлоге,
пусть в темноте шаги не раздаются,
не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.

Пусть телефон молчит в моей берлоге.
Как умирает в конуре собака,
не издавая крика или стона,
так я хотела бы уйти достойно.
Расстаться, став сестрою – не тоскою.

Пусть в темноте шаги не раздаются.
Ты не переступай порога дома,
где притяжение земли не властно,
где ангел – белый, плюшевый, атласный –
укачивает дни мои слепые.

Не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.
Я даже имена теперь не помню
тех, кто проник, напился и приник,
открыл тайник, прочёл меня и вышел.
И скомкана судьба, как черновик.
И заново уже не перепишем.

* * *
В моей квартире живы лишь часы.
Их слабый пульс поддерживает стены
бумажные. Здесь, на краю вселенной,
песок минут струится на весы.

Моей вселенной улицы темны,
и тротуар их шаток и непрочен,
и из домов выходят только ночью
бессонные жильцы моей страны.

Их силуэты зыбки – только тень,
и голоса – лишь отзвуки, обломки
далёких фраз. И наступивший день
оставит нам вопросы, недомолвки,

свет фонарей и шёпоты дождя,
движенье звуков, смутные намёки…
Уходим. Боже, как мы одиноки
и как мы совершенны, уходя.

Деревня Филимоново

Как бы необожжённая игрушка,
мой бледный мир покуда не раскрашен.
Ещё в тумане прячется опушка,
ещё тюльпаны не раскрыли чаши,

ни яркости, ни радости, ни звона
ручья – всё тишина и всё прохлада.
Наверно, так светла и отрешёна
природа на границе рая с адом.

Потом наступит бестолковость лета,
где пыль, скрипя, повозка поднимает.
Но хуже одиночества рассвета
на этом свете, видно, не бывает.