Михаил Горевич

Стихотворения

Об авторе: Михаил Горевич (Михаил Микаэль) 1948 г. рождения, москвич, поэт, прозаик, драматург. В соавторстве с В. Лейбовичем написал роман «Венецианец» (под псевдонимом Лейбгор). Роман номинировался на премию Букера, частично опубликован в журнале «Волга» (№№ 3-­4, 1993). В 2012г. роман издан полностью, в 2016г. в макете издательства (Санкт­Петербург, «Юолукка») Кроме того, издан роман: Лейбгор «Праздники Каина». Циклы стихов, проза, эссе публиковались в журналах. При активном участии художницы Ж. Цинман, в ее графике издана книга стихотворений «Замковый камень». Член СП ХХI века. Тексты либретто и другие тексты, положенные на музыку композитором Михаилом Броннером и исполненные: «Крестовый поход детей» для детского хора, органа и камерного оркестра, «Русский Декамерон», спектакль Московского хорового театра в 2­-х действиях, представление «Золотой Осёл» по книге Апулея для гобоя, певца и камерного оркестра, участие в либретто оперы «Гадкий утёнок», поставлена в театре им. Н. Сац.

Судьба

Приподнимая медленно колени,
Припоминая караванный путь,
Верблюдица звезду звездой заменит
И след судьбы сумеет изогнуть.

Другой шатёр – иное расстоянье
От встречи до ладони на груди…
Пески текут, и времена настали
Для будущего город городить –

И ставить стены, и крепить ворота,
И стражу до зубов вооружать…
И черпать ночь до дна, одной заботой
Тебя, как птицу, к небу приручать –

Чтоб ты, помедлив, над моим несчастьем
Взлетела и воздушною тропой
Ушла в полёт, жизнь разделив на части –
Ту, до тебя и эту, не с тобой.

Из книги «Замковый камень»

* * *
Что за время течет
Между севером, югом?
Где годов недочёт?
Что подруга без друга?

Изогнётся ли бухта
Той, счастливой, подковой?
В пыль земную не рухнет
Гнутой радуги слово!

Наверху, там, где камень
Нас скрепляет замковый,
Две души – в синей рани,
Голубиной, почтовой.

* * *
Века сойдутся в небесах,
Смотри – не кольца ли в носах
Красавиц африканских?
И кожа зверя – пояса,

И птичий голос манит…
И два прекрасных тела днесь
Изогнуты – нагая песнь,
Любвеобильной аркой,

И пальцы сплетены – я весь
Желание обмана…

Когда очнёшься – вот асфальт,
Бензоколонка, камнепад
Бетонных плит на сердце…

Но ты идешь с мечтою в лад –
Твоя улыбка странна…

Собор

Свет каменный, невиданный собор,
Храм иудеев и мечеть Пророка –
Скажите мне, в чём сердца приговор,
И отчего на свете одиноко?

Тебе, мой свет, защитой благодать
Тех слов, что путь прямой к тебе находят,
Хочу тебе – оградой верной стать
Стеной от зла иль чем-­то в этом роде…

Но я по свету разбросал свой свет,
Горящими на грязи семенами,
И мой собор – в нем стен и кровли нет,
Одна приходишь – да и то лишь снами.

Ребе

А что же старость? Я юнец пред небом,
Деревьями и морем, что следы
Слизало псом, и долго нищий ребе
Их вспоминал и бормотал на «ты»

Слова для той, чьё имя мог не встретить:
Не иудейский, не библейский ряд –
Крапивою случайной на рассвете
Ушла к Олимпу, и ступни горят,

Обожжены невиданною, злою,
Родной до детства северной травой…
Она во снах ненастною порою
По линии растёт береговой.

И смотрит ребе в небо иудеев,
Где ни Аресов нет, ни Афродит,
А воздух молодой, и не стареет
Тот иудей, и вновь любви открыт.

* * *
Тот яркий камень держит небосвод…
Кипящими от жара письменами
Он счёт годам по-­новому ведёт
И светом разговаривает с нами,

И раньше, чем дотронусь до тебя,
Коснётся луч и даст для жизни силы,
И засмеёшься, с верою любя…
Тот яркий камень, что зовут Светилом.

Икар

Так чист береговой простор,
Так ново и безбрежно море,
Свеж простынями разговор,
Овечий сыр ещё не горек,

Бежит проворная волна,
Вороной зазевался берег,
И славы каждому сполна,
И дадено небес по вере…

Летит по солнечным лучам
Икар – и крылья не оплыли,
Летит и, радостью леча,
Уходит вверх от смертной пыли,

И, набирая высоту,
Целует, улыбаясь, воздух,
Тебя, как будто наготу
Олив, холмов, церковных сводов.

Простор

Сменить жильё, леса, поля,
Другие имена приладить,
Но помнить, что идут, пылят
Грузовики назад не глядя

Сухой клубится глинозём,
Трясёт просёлочной дорогой…
И несказанно нам везёт –
Мы рядом… Синевы так много

Средь тайнописи облаков,
Простых и лёгких, как надежда…
И речи сотен васильков
О бесконечной жизни прежней

Сплетаются в единый хор,
И бродит Бог в аллеях Сада,
И на сердце такой простор,
Что больше ничего не надо.

3. День в доме испанца

В ранний час сорву с тебя рассвет –
Хороша. Как стать прекрасней сможешь?
Но увижу – тела краше нет,
Чем в сиесту. Зрелость женской кожи.

Разрезай напополам гранат,
Кровоточат страстью в полдень зёрна.
И затих, казалось, дикий сад –
Укрощённый, нежный и покорный.

Ты смотри – вот сыр и белый хлеб,
Терпкое вино, что любят махи.
Нож изогнут, будто лунный серп –
Ты отрежь и брось ночные страхи

В пыль дороги. Пусть сожрут их псы…
Ночь пришла? Она ещё не скоро…
И цыган украл мои часы…
Ты ложись со мной, моя синьора.

Проведу ладонью, захлебнусь –
Как в рассвет. Закат его построже.
Тёмное вплывает. – Птичья грусть…
Без меня пригрей её, о Боже.

На первом языке

В дырах латанных и узелках
Сеть охотничья – ловчее время…
Бродит в жилах нимродово племя,
Бормоча на земных языках…

Башню строили – Богу грозить,
И гарпунить небесную рыбу…
Кирпичи раскололись и нимбы
Перебиты… но хочется жить…

В смутной речи тебя находить,
Называть первым именем тело,
Чтобы пальцы на коже успели
Знаки древней любви выводить.

2016 год

1.
Я лица женские собрал в одно лицо,
И вот оно как милость и как жалость.
Молчишь? Осталось на столе винцо?
На донышке, ты видишь, но осталось.

Бинокль переверну – в московском далеке
Себя увижу на краю пустыни,
И письмена мои, что зябнут на песке,
Дыхание мое ­ неужто ночью стынет?

Ты погорюй – нас всех переживет
снег слякотный и нищета окраин,
и власть, и немощь, и Эдема плод,
И брат мой Авель и убийца Каин.

2.
Когда останется один
Глоток последний кислорода –
Дохнет прощанием со льдин,
Плывущих мерно – год за годом.

Пронумерованы, пусты,
Забывшие о нас с тобою –
Пространства мертвые грустны,
И озабочены игрою

Кристаллов с дальним светом звезд,
Призывом отправляться в бездну,
И я пойду из этих мест
На льдину шаткую залезу.

Скажу последнее «прости»
И поплыву пространства мимо,
Туда, где нам травой расти,
Забыв Москву, устав от Рима.

3.
Я полюбил садовые цветы,
Вернее вспомнил – лето проходило,
Осенние не зазвенели пилы,
Колун дремал и псы раскрыли рты.

В тени сараев, в центре городском,
В домишке пели крашенные доски,
А за окном как скромницы неброски,
Цветы на клумбах спали, но потом

Свежело, и анютиным глазком,
Они смотрели ласково и хитро,
Распахивались, провожая Митру,
И смертных зацепляли коготком…

4.
В чужом краю, что за пределом жизни,
Тебя найду ли, донна Беатриче?
Там души, что родились после тризны,
Их Фениксами огненными кличут.

И толпы христианских душ – так много
На улицах небесных, в Божьем крае,
Что легче бы сыскать в стране убогой
Тебя, голубка, донна золотая.

Но все равно мы встретимся, и души
Обнимутся – чисты теперь навеки,
И музыку твою я буду слушать,
Не ту что в лютне, ту, что в человеке…

5.
Харон работает веслом –
Иди, доставь все души к сроку,
Составь заветное число,
Лишь цифра тёмный женский локон,

И ноль – мужчины волчий вой,
Да, спали вместе, страсть резвилась…
Число, еще число… Покой,
Гребущему, покой и милость.

Про это?

На руках твоих, лугом и небом,
Губы ищут проталины льда.
Это стынь, это синь, это следом,
Это в прятки играет вода.

Ты на ложе июля и ведом
Стон, что разом сметает года.
Это стынь, это синь, это следом,
Это в салки играет вода.

Вечер поздний, но пальцы ответно
Ищут тщетно дыхания рта.
Это стынь, это синь, это следом,
Это в жмурки играет вода.

О. М.

В переулках запутанных, словно невнятная речь,
Мандельштама запрятать, спасти от судьбы, оберечь
Незажженные тщатся, до самой зари, фонари,
Но вороньим пером предначертано свыше: «Умри!»

Как в Берлинской йешиве мечтались по-­русски стихи,
Так же хочется, верится – ветер кремлевский затих…
На овечьих лугах, что под грифельной млечной доской,
Нарисован покой – пожелтевшей, живою травой…

Дa…

Да март, да снег, да мы с тобой,
Да комнат две, да свет земной,
Да из окошек гаражи,
Да за руку меня держи,
Когда влетит в окно за мной
Тот ангел тёмный и худой.

* * *
Так хорошо сегодня – не припомнить
Мне лучше дня и откровенней слова,
Честней улыбки, чтобы стала ровней
Минуте счастья, милости надежд.

Все оттого, что в руки брал я листья,
А не листы исчерканной бумаги,
И говорил по-­заячьи, по-­лисьи,
На ясном лесу птичьем языке.

Потом я сел на старую скамейку
И век смотрел небесную картину,
О жизни облаков там шли ремейки
Любимых прежде, брошенных стихов…

И длилась вечность, и лучи искали
Паденья угол – отразить красоты,
Невиданные, как чертеж наскальный
Лесов осенних, где брожу теперь.