Никон Ковалёв

«Одиссея» после Жуковского: быть или не быть

Редкий поэтический перевод сегодня вызывает оживленную журнальную и филологическую полемику. Причин тому много: с одной стороны общее (в целом неверное) представление о том, что пора открытий в переводе прошла – мол, у нас давно есть свои Гомер, Данте, Шекспир и т.д. С другой стороны, поэты-переводчики сегодня редко берутся за перевод больших классических поэм, а ведь именно такие переводы, как правило, становятся событием в русской литературе – вспомним Гнедича, Лозинского, Штейнберга, рекомендовавшего переводчикам оставлять после себя «урочища» – переводы великих как по значению, так и по объему произведений мировой литературы. Из работ такого типа, вышедших в последнее время, и можно выделить перевод А. Ревичем «Трагических поэм» д’Обинье, Кретьена де Труа, изданного Н. Забабуровой и А. Триандафилиди, а также продолжающуюся работу В. Микушевича над «Королевой фей» Спенсера.
Перевод первой песни «Одиссеи», опубликованный М. Амелиным в журнале «Новый мир» (2013, №2), безусловно, относится к подобным начинаниям. Уничтожительная филологическая критика перевода Жуковского А.Н. Егуновым в классической работе «Гомер в русских переводах XVIII-XIX вв.», как ни странно, не стимулировала переводчиков к новым свершениям на этом поле. В анализе Егунова, напомним, Жуковский, переводивший с подстрочника, предстает антиподом Гнедича, а ведь обычно их имена перечисляются через запятую в списке классиков отечественного перевода. Жуковский, согласно Егунову, не предложил никакой системы для перевода гомеровского языка, состоящего из множества языковых напластований, а воспользовался находками Гнедича и готовыми шаблонами народной и романтической поэзии.
Текст М. Амелина, как представляется, есть именно первая попытка прочтения Гомера с учетом последних филологических знаний, в т.ч. и уже успевшей стать классической работы Егунова. Ведь другие переводчики «Одиссеи» в ХХ веке, Вересаев и Шуцкий, еще не знали этой работы и при всей филологической подкованности во многом оставались в плену «Одиссеи» Жуковского (Вересаев даже оставлял некоторые стихи Жуковского без изменения). Амелинский же перевод представляет собой попытку освободиться от Жуковского и его наследников, об этой интенции переводчик пишет в предисловии прямо: «В. А. Жуковский разрушил весь Гомеров эпический строй, убрав повторы и длинноты, попытался превратить эпос в роман, а из вынужденного скитальца Одиссея сделал туриста а-ля Чайльд-Гарольд. Переводы В. В. Вересаева и П. А. Шуйского чересчур прозаичны и тяжеловесны, хотя количество упущенных ими мелочей и тонкостей довольно велико. Мне хотелось сохранить архаическую непосредственность оригинала и в то же время показать современность его звучания, передать сложность и простоту Гомеровых поэтических выражений…»
Перевод Максима Амелина – непростое, но захватывающее чтение. Показателен, например, вот такой отрывок:

Бросается в глаза обилие у Амелина редких слов таких, как «безмездно» из данного отрывка (синоним «безвозмездно»), «оружехранилище» (это слово можно найти в «Словаре русского языка XVIII века»), «широбокий» (прозвище, относившееся к людям, у Амелина перенесено на суда), слово «поршни», которое употребляется у Амелина в полузабытом, устаревшем значении «сандалии». В одной строке может сочетаться возвышенный штиль («присносущие») и просторечные выражения («жрите»). Амелин придумывает множество неологизмов, назовем лишь самые запоминающиеся: «Аргусобойца», «отцемощная», «скоровечны и скорбносвадебны», «остромедный». Словотворчество Амелина абсолютно оправдано, ведь, как замечает Егунов, «перевод Гомера необходимо предполагает словотворчество со стороны переводчика, ведь ни один из новых языков не может иметь уже готовый запас слов, адекватных гомеровскому словарю»1. В некоторых местах Амелин создает блестящие буквализмы, обогащающие перевод. Так, слово ἅλς, «соль», в древнегреческом метонимически обозначающее и море, Амелин первым из переводчиков Гомера переводит буквально, и в результате мы получаем запоминающийся и конкретный образ «соли бесплодной» на месте романтически-туманной формулировки «пустынно-соленое море» у Жуковского.
Интересно, что вскоре после Амелина вышел еще один перевод отрывков из «Одиссеи» («Интерпоэзия», 2014, № 1-2)2, выполненный Г. Стариковским, где автор тоже пытается оттолкнуться от классической традиции переводов Гомера и теперь уже прямо ссылается на Егунова. По словам Стариковского, его перевод – это «опыт освобождения от традиции передачи гомеровских текстов русским гекзаметром, лишь отчасти воспроизводящим гекзаметр греческий (см. последнюю главу книги А. Егунова «Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков»). В отличие от Амелина, Стариковский не слишком расширяет лексический диапазон перевода. В его версиях девятой и одиннадцатой песни лишь несколько неологизмов – «изогнуторогие», «крепкопоножные», «бронзовоострые», «обоюдозагнутые». Они не так бросаются в глаза и в целом растворены в гораздо более простом, по сравнению с Амелиным, лексическом и синтаксическом строе. Цель Стариковского иная, нежели у Амелина – поставить под вопрос необходимость передачи Гомера гекзаметром. Это интересный посыл, однако перевод Амелина, остающийся в метрическом смысле в рамках классической парадигмы, вызвал гораздо больший резонанс в филологической среде.
Публикация Амелина вызвала в печати два отклика филологов-классиков – Н.П. Гринцера и В.В. Файера, причем эти отклики представляют диаметрально противоположные точки зрения на суть сделанного Амелиным. Цель настоящих заметок – привлечь дополнительное внимание к переводу со стороны любителей отечественной поэзии, ведь, как замечает В.В. Файер, «будет жаль, если другие ценители русской поэзии промолчат»3.
В своей статье «Эфиопы и Ко», опубликованной на портале «Лента.ру»4 (кстати, сложно вспомнить другой случай, чтобы новостной портал публиковал статью на столь узко филологическую тему) Гринцер критикует Амелина за некоторые синтаксические конструкции и лексический строй перевода: «…в угоду <…> архаизации переводчик ломает вполне прозрачный гомеровский синтаксис разнообразными перестановками, инверсиями и прочим. Той же цели, вероятно, служат и вычурные композиты <…>, неологизмы, а также слова, в принципе существующие в русском языке, но в сходных значениях и ситуациях не употребляемые». Файер же доказывает, что эта критика не всегда обоснована: «критикуемые Н. П. Гринцером особенности перевода М. А. Амелина по большей части имеют опору в гомеровском оригинале»5, «если в его переводе соседствуют «брашна» и «жрите», то это не каприз любителя эклектики, а стремление передать богатство подлинника»6. Для Файера более важное значение имеют удачи Амелина, в частности, в сфере передачи сложной метрики гомеровского оригинала: «…греческий гекзаметр разнообразится чередованиями дактилей и спондеев в первых пяти стопах. И в «Илиаде», и в «Одиссее» встречаются все теоретически 32 возможных варианта гекзаметра, но русский аналог этого размера гораздо беднее вариантами и звучит монотоннее. Более того, у Гомера изредка встречаются «вольности», делающие этот размер еще более разнообразным, и среди них – краткий слог в начале стиха на месте долгого. Наиболее строгим метрическим эквивалентом этого явления по-русски как раз и будет начальная клитика7. Если стремиться расширить диапазон возможного в русском гекзаметре, то такого рода эксперименты напрашиваются, хотя они, конечно, могут оказаться и неудачными»8.
Вывод, к которому приходит Файер, красноречиво увязывает перевод Амелина с развитием русского литературного языка вообще, и вызывает немедленное желание вновь перечесть перевод: «Можно, конечно сказать: «Что позволено Гомеру, не позволено Амелину!», и удовольствоваться добротной стилистически нейтральной версией В. В. Вересаева. Студенты, по моему опыту, предпочитают именно ее, потому что всё понятно и нет никаких вопросов. Однако мне кажется, что русской литературе все-таки нужен новый перевод (во всяком случае, «Одиссеи»), причем такой, в котором вопросы как раз возникали бы. И когда такие предельные поэтические эксперименты начала ХХ века, как футуристическая заумь, уже подернулись респектабельной патиной, восприятие читателя, пожалуй, готово к тому, чтобы несколько расширить границу допустимого в переводах Гомера»9.
При чтении этой полемики филологов-античников возникает ощущение, что мы вернулись в начало XIX в., во времена оживленнейшего спора вокруг первых опытов Гнедича. Напомним, что Гнедич сначала переводил Гомера в традиции XVIII в. «александрийским стихом», однако затем с помощью журнальных публикаций стал приучать читателя к «русскому гекзаметру». Первые переводы Гнедича также сперва не получали признания. Пусть В. Файер предлагает сравнивать труд Амелина не с Гнедичем, а с Ермилом Костровым, автором первого перевода с греческого оригинала, сделанного еще в XVIII в.: «Сегодня трудно представить себе, чтобы потомки уподобили Амелина Гнедичу, но он вполне может оказаться новым Костровым, перевод которого Гнедич высоко ценил и активно использовал»10. Это отнюдь не преуменьшение заслуг Амелина, но свидетельство того, что его перевод в любом случае является новаторским, важной вехой в истории русского Гомера, как в свое время переводы Кострова и Гнедича. Остается лишь пожелать, чтобы в отличие от Кострова, Амелин все же оставил бы нам полный перевод гомеровской поэмы.

__________________
1 Егунов, А.Н. Гомер в русских переводах XVIII-XIX вв. М., 2001. С. 285
2 Впоследствии вошедший в книгу: Гомер. Одиссея. Песни IX-XII. Chicago:
Bagriy & Company, 2016
3 Файер, В.В. «СТАНУТ ПОТОМКИ ТЕБЯ БЛАГОСЛОВИТЬ»? (О новом переводе первой
книги «Одиссеи») // Philologica. №24. 2013/2014. С. 127
4 http://lenta.ru/articles/2013/03/13/odyssey/
5 Файер. С. 127
6 С. 124
7 Пропуск первого ударения, часто используемый Амелиным – Н.К.
8 Файер. С. 126-127
9 С. 125
10 С. 127

Примечание:
Никон Ковалёв – переводчик, критик, эссеист. Живёт в Москве.