Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(14)-2017
Владимир Яковлев
Стихотворения
Об авторе: Яковлев Владимир Геннадьевич родился 18 марта 1952 г. в селе Житное Искрянского района Астраханской области в семье рыбака. Житное – старинное (с 1720 г.) рыбацкое село в устье Волги. Население села – в основном старообрядцы. Отец был капитаном рыболовецкого судна, мать – бухгалтер. Дом Яковлевых стоял на самом высоком месте в селе, на берегу – под окнами река.
В школе особенно интересовался литературой, историей, физикой, химией, начал заниматься спортом – борьбой. В сельской школе не было постоянного учителя иностранного языка. Владимир самостоятельно начал изучать английский и добился отличных успехов. Хорошее владение англиским помогало ему на протяжении всей жизни, в какойто момент стало профессией. С 1970 по 1972 г. – служба в армии в частях морской пехоты. После армии, по семейной традиции, рыбачил на Волге, а в 1973 г. поступил в Кубанский сельскохозяйственный институт (Краснодар) на специальность «Землеустройство и кадастр». В интституте продолжает серьёзно заниматься спортом и в 1976 г. после успешного выступления на всесоюзном чемпионате становится мастером спорта СССР по дзюдо. После окончания института снова рыбачил, работал в рыбацких артелях на Волге: ловили осетров и белугу, добывали икру.
По словам самого поэта, стихи он писал всегда, но серьёзно заняться литературой решил в 1978 г., когда и поступил первый раз в Литературный институт им. Горького в Москве на заочное отделение. После установочной сессии учёбу забросил и был отчислен. В 1985 г. поступил на дневное отделение института, которое и окончил в 1990 г. Занимался в семинаре поэзии у В.А. Кострова. В 1989 г. издал за свой счёт первый и единственный сборник стихоы – «На границе времён».
После окончания Литинститута работал редактором в издательстве «Новатор», переводчиком и менеджером по таможенным вопросам в турецкой и шведской фирмах, пекрводчиком и редактором в издательствах «АСТ» и «Кронпресс», первёл множество книг с английского, создавал и редактировал сайты. Эрудит, библиофил, собрал замечательную библиотеку, в том числе на немецком языке. Кроме английского, выучил немецкий язых, учил японский. Хорошо знал русскую и европейскую философию, теософию, интересовался библеистикой, специально изучал библейские сюжеты.
В декабре 2009 года перенёс обширный инфаркт.
По его признанию стихов не писал 25 лет. Вернулся в поэзию в 2014 г., уже будучи тяжело больным человеком и за два года до смерти написал борлее 100 стихотворений.
Умер 16 августа 2016 г., похоронен в Москве.
«…Человек умирал — по-Блоковски, давно и понемногу, зараженный льдом, охватившим его воздух, его землю. Настал час, когда стал умирать скорее, большими кусками. И настал час, когда стал умирать стремительно, зная, что смерть только по велению своего хозяина чуть временит за дверью. И человек записал свой путь. Отправная точка рыбак. Конечная —апостол. И ещё— смерть. И самое существенное: путь записан не со здешней, с той стороны жизни. Нездешний холод дышит из этих стихов.
Кто прямо, кто боком.
Это написано в конце жизни человеком, который перестал быть уверен в своем личном бессмертии простым жестом поручил свою душу Судье. (…) Яковлев пишет без символизма и без акмеизма, без синематографа Чухонцева, афористичной жесткости Кузнецова, без «робкой улыбки Рубцова». Будто учил его Шаламов. Или Альбрехт Дюрер… Яковлев пишет с натуры. (…) Иначе не может, если и пожелал бы. Подходя все ближе к последнему рубежу, он просто «переводит» в слова сердечные записи, врезанные в душу намертво гравюры. Поэт Яковлев не описывает увиденное. Только прожитое.
Свете поздний мой, закатный…
Листьев трепетные блики,
Яблок розовые пятна.
Родовое сознание – «симптом» поэзии Яковлева. Семья: дед, отец, мать, бабушка – это он сам, лично. Родина – он сам, лично. Война – он лично. Его плоть и кровь состоят из всего перечисленного. Ни индивидуализма, ни экзистенциальности, ни «посторонства» Камю. Это он сам воевал в Сталинграде. Без этого он – буквально – лишен кожи и плоти. Патриотизмом такое отношение к жизни назвать нельзя. Скорее такое сознание могло бы стать предметом изучения ученыхэтнографов. Человек этот архаичен, не способен отделить себя от своего мира, своих предков. Так и есть, без этого стихов Яковлева не понять, их примут за «увертливый, речистый» по выражению Боратынского прозореализм.
Стихотворное пространствовремя Яковлева парадоксально кажется мне похожим на пространствовремя русской волшебной сказки, как мы о ней читали в работах Проппа: оно погранично, как окрестности избы на курьих ножках, этого форпоста загробного мира. Время здесь летает, как гайка в ЗОНЕ из кинофильма «Сталкер» Андрея Тарковского, вообще ведет себя капризно, так, как ему захочется:
тебя не «Житным» –
«жизнью» мне назвать бы!
Здесь жили предки. Ели хлеб. На свадьбах
гуляли, пели и дрались зело –
Яковлев сохраняет внутри себя архаический, посторонний течению литературных времен пласт образности и сам он живой срез этого пласта, как срез дерева с годовыми и вековыми кольцами. Этот неизменный языковой и поведенческий строй – плоть и кровь Яковлева, человека, который лишен всякой необходимости искать, как теперь говорят, национальную идентичность, поскольку он персонально, как ни забавно или ни высокопарно это звучит – та самая идентичность и есть.
у этих окон и гляжу под ноги
себе, как будто чтото потерял.
Тоской и запустением отмечен
старинный дом… И оправдаться нечем.
(…)Небо и земля должны быть связаны, как были они связаны прежде, герой отлично помнит эту связь:
Сквозил небесный свет
Над древними устоями,
Которых больше нет.»
* * *
Смертью тронут, жизнью трачен
И не должен никому,
Я бреду рассветом грачьим
В гиблом яблочном дыму.
В тихом омуте больничном,
Где рассвет похож на бред,
Был застукан я с поличным
Медсестрой, идущей вслед.
И по зыбким коридорам,
Под неоновым дождем
В темном облаке бредовом
Был на пост препровожден.
Чтобы заспанный охранник,
Отпустил меня за так,
Чтоб навек я сгинул в ранних
Зябких яблочных садах.
* * *
За калиткой с разбитой щеколдой,
И за речкой, где зреет ранет,
За счастливой такой и недолгой
Нашей жизнью, сходящей на нет.
За разлукой и мукой кромешной,
За судьбой, обрывающей след.
И – сквозь свет, проникающий вежды!
И – сквозь мрак, проникающий свет!
Баллада о дедушке
Февральской ночью, метельной и длинной,
он был унесен оторвавшейся льдиной,
гонимой на юг беспощадным нордвестом
к пустым горизонтам, всем бурям отверстым.
Гонимый во тьме этой бурею злою,
он слушал, как море у льдины слоеной
шипело, взбираясь по каждому слою,
и било в подошвы волною соленой.
Он смерть уже видел, когда на рассвете
(внезапно студеные черные волны
затихли, как рыбы, попавшие в сети)
его обнаружил баркас рыболовный.
Он выжил. Вернулся в родную сторонку,
чтоб снова ломать свою долю крутую…
Тогда получил он одну похоронку,
затем получил похоронку другую.
Был хлеб его – горек. Был день его – темен.
Но жить было нужно, во что бы ни стало!
Он снова рыбачил. Мотался по тоням.
И рвали ветра его парус усталый.
А не было ветра – хватался за весла.
Обедал и спал прямо в лодочном трюме.
Казалось: навеки работать завелся…
Он вырастил нас – своих внуков – и умер.
…Над домом его нынче кружится ветер.
И соком земли наливаются груши.
Где ставит теперь он свой старенький вентерь?
Какая волна его носит и кружит?
Не знаю… Но помню я сердцем ребячьим
лицо его смуглое, будто из меди,
когда уплывал он за счастьем рыбачьим
по вечной реке нашей жизни и смерти.
* * *
Значит, время пришло. И я снова беспомощно болен,
и взволнованным сердцем напиться никак не могу
теплым ветром, летящим за мной над невспаханным полем,
и водой из ручья на весеннем лиловом снегу.
Я хочу, чтоб всегда за рекою поля голубели,
и кинжальные ливни хлестали сухую траву!
Эту вечную землю я помню еще с колыбели.
Этой светлой тревогой я жадно дышу и живу.
Эти песниручьи, как во мне, прозвенели над полем.
Оттого и слова – и за них я платил не рублем.
Оттого я бываю беспомощной нежностью болен
и в зеленой поле, и в синее небо влюблен.
* * *
Опять на землю льется холод
из галактических глубин,
на крышах сел и в рощах голых
мерцая светом голубым.
Опять летит в ночные дали
над Волгой тройка вороных.
Звенит, раскалываясь, наледь,
храпит, оскалясь, коренник.
И ничего не нужно, кроме
вот этих яростных коней
да месяца в ольховой кроне,
да песни и гармони к ней!
И чтоб навстречу острый холод
да степь сияньем голубым!
И чтоб горели окна в школах!
И чтобы Пушкин был любим!
Украинская ночь
Снова небеса над Незалежной
Рвут снаряды – пятерней железной
Землю с кровью смешивает «Град».
И бессонный снайпер смотрит в оба…
Как теперь я буду верить в Бога,
Если украинец мне – не брат?!
Если оклеветан и оболган
Мир, в котором я живу, и волком
Воет ненависть звериным всем нутром,
Насылая смерть, тоску и морок?
Если ночь июньская, как ворог,
Затаилась снова за Днепром?
* * *
Как живем мы в такой огромной стране,
Где у каждого зверя своя правота,
Где июльские ливни гудят в Костроме,
А за Волгой звенят от жары провода?
Где у стольких людей – один только Бог,
И единый для всех унизительный МРОТ?
Как еще ты стоишь на разломе эпох?!
И как жив еще твой оскорбленный народ?!
Ходила Богородица по мукам
Ходила Богородица по мукам,
По адовым кругам – и с каждым кругом
Все меньше оставалось бренных сил.
И плакала, сердешная. И тихо
Просила не спешить архистратига.
Но шел вперед небесный Михаил.
По тернию, по угольям босыми
Ступая ноженьками, думала о Сыне.
По зыбям мертвым и пустыням шла,
Где ни одной звезды на небосводе,
Где страшен гнев, где темен лик Господень,
Где участь всех горька и тяжела!
И молнии, разящие из мрака,
И вихри, восходящие из праха,
И души, вопиющие из ям –
Все сердце материнское объемлет,
Всем жалобам, мольбам и воплям внемлет.
И лик ее любовью осиян.
В кромешной тьме цинизма и безверья
Бреду, как пес, мучительно трезвея,
На тихий свет, что теплится вдали.
Спаси, Пречистая, глухие души
От муки атомной и смертной стужи.
И жажду истины любовью утоли!
Мой кот
Как на голландском полотне,
Он проступает в полутьме –
Глаза из злата.
Который день, который год
Ко мне приходит этот кот –
И нет с ним слада.
Приходит он с ночным дождем,
Когда я болью пригвожден,
Когда мне тошно.
А он, бессмертный, как Енох,
Поет, что я не одинок –
Он знает точно.
Он знает мир и свет иной
И что сосед мой за стеной
Не вяжет лыка.
Он древних звезд читает вязь
И всех событий видит связь –
Мой котмурлыка.
Летят светила в окна к нам
И дышит пьяный океан
Среди потемок.
А он гоняется с волной
(И наплевать, что я больной) –
Смешной котенок.
Прямой и резкий, как вердикт,
Он мне про истину твердит,
Впадая в догму…
Но, если он, хотя бы раз,
Не явится в урочный час,
Я точно сдохну.
Этот день
1
В этот день, простылый, непогожий,
Дождь – такой же, как и я, прохожий –
Тащится по скверам городским
Мимо мокрых голубей и кошек,
Так сегодня на людей похожих
Хмуростью и взглядом воровским.
Этот день, на прежний не похожий,
Холодком скользит, шуршит по коже,
Как листва под меленьким дождем
На границе воздуха и тверди.
В этот день я в собственном бессмертье,
Как вчера, уже не убежден.
2
Этот день, лучами промываем,
Катится со стареньким трамваем
Стуком отмеряя каждый стык,
К тучам, подступающим с окраин,
Где осенний свет почти сакрален
В голых рощах и полях пустых.
Где еще верней и обостренней
Слышишь каждый шорох посторонний,
Каждый всхлип над вечностью болот,
Каждый вдох и выдох, каждый отзвук
И под крыльями звенящий воздух –
Ангелов невидимый полет.
3
Муторный, докучливый, дотошный,
Дождь стирает об асфальт подошвы.
Дождь смывает все, что было здесь:
Контуры домов, следы прохожих,
Силуэты птиц и взгляды кошек –
Дождь смывает все, что было днесь.
* * *
В сырых, промозглых ноябрях
Он кровью ледяной набряк,
Как эти листья, эта почва,
Куда нам всем придется лечь.
Да только не об этом речь.
Речь не об этом. Это точно.
А речь о том, что смерти нет,
А есть лишь этот Божий свет,
Где греки осаждают Трою,
Где вечных звезд круговорот
И куст калины у ворот,
Налитый ледяною кровью.
Туман
На колесном пароходе,
На старинной той «Чердыне»,
Где отец мой верховодил,
Плыли мы в закатном дыме.
Плыли мы тогда по Волге,
Там, где ивы серебрились.
Там, где берег был пологий,
И где берег был обрывист.
Плыли мимо ярких вспышек,
Мимо облаков летящих,
Мимо всех печалей бывших
И печалей настоящих.
А потом мы плыли мимо
Всех окопов сталинградских,
Мимо холода и дыма,
И могил – родных и братских.
Мимо блиндажей немецких
И дорог, от крови вязких,
Мимо блокпостов в Донецке,
В Краматорске и Славянске.
Шлепали по небу плицы.
И сквозь долгие туманы
Проступали рядом лица
Молодых отца и мамы.
Но сносило тут же в ночь их –
И озноб пронзал навылет,
И звенел вослед веночек
На далекой их могиле.
Плыли мы в сквозном тумане
На разболтанной «Чердыни».
И висела ночь над нами
Крепче каменной твердыни.
* * *
Увидел заплаканных дочь и жену –
Родные, далекие лица…
Хотел докричаться до них в тишину.
Хотел с их дыханием слиться.
Гудящая кровь надрывалась в ушах
И в сердце, любившем не часто –
Когда остается до вечности шаг,
До любящих не докричаться.
* * *
Вечных странствий ветер горький,
Дым разлук, летящий вслед…
Дом высокий на пригорке,
Дальних окон тихий свет.
Блики скользкие на ставнях,
Листьев взлет и крыльев взмах –
Гдето там, в сиренях давних,
В летних ливнях, в легких снах.
Первый снег в твоих ладонях,
Мерзлых рельсов первый стык –
Гдето там, в пространствах дольных,
В долгих снах, в полях пустых.
Последний солдат
– Налейка еще нам по «сотке», Тенгиз, –
Кричит через головы бывший танкист,
А ныне – бездомный калека.
– Я выпить желаю за взятый рейхстаг,
За ногу в кустах и за душу в крестах,
За нашу Победу. Налейка!
Ему наливает безмолвный Тенгиз,
Пока он бредет под осколочный визг
И вдовьи далекие вздохи, –
Пока он ногой деревянной скрипит
И давится воздухом, крепким, как спирт,
И ждет у обшарпанной стойки.
Он с хриплым надрывом глотает сто грамм,
Как будто срывает вагонный стопкран,
Чтоб выйти в ночной глухомани, –
Как будто вступает в последний он бой,
Чтоб снова прикрыть своей рваной судьбой
Страну, что лежит за холмами.
Последний защитник великой страны,
В которой всегда все верны и равны,
А коль не равны – то маленько.
… Бездомная вьюга свистит по холмам,
Качая во мгле привокзальный шалман…
– Я выпить желаю. Налейка!
* * *
Перепела кричат во ржи
Вблизи часовни придорожной –
Как будто чьито две души
Перекликаются тревожно.
Какая тихая печаль!
Как долог этот крик бессонный!
Как будто теплится свеча
Над покосившейся часовней.
Вдали курьерский простучит –
И смолкнут, обмирая, души.
О, кто откликнется в ночи
На крик души моей заблудшей?
Дождь идет
Дождь идет по российской глубинке –
Мельтешит по суглинкам дорог,
Обрывает кусты голубики,
Обивает родимый порог.
И висит над пустой колокольней,
Утекая в бездонный песок.
И сбивается с рифмы глагольной,
И бросается наискосок.
Он идет по бескрайним просторам
Летописной ковыльной Руси.
Остывает в лесах за Ростовом,
За Непрядвой в полях моросит.
Он идет по заброшенным весям,
Где давно не осталось живых,
По таежным ночным поднебесьям,
Мимо вышек
сторожевых.
Мимо лагерных страшных погостов,
Где рассвет – неизменно кровав,
Где от слез задыхается воздух
И от горя чернеет трава.
Он идет мимо тюрем, где до сих
Пор стреляют в затылок, в упор,
Где во тьме надзиратель гундосит
И уводит в глухой коридор.
Мимо черных разбитых землянок
Полосою, свинцовой, сплошной,
И солдатских высот безымянных
Он идет – проливной, обложной.
И встает у межи той последней,
Где кончаются беды и ложь,
Этот долгий, безудержный, летний,
Этот теплый, сверкающий дождь.
Сашка
Кто заплачет над Сашкой Якутом,
Над московским пропащим бомжом?!
Вот лежит он, рассветом окутан,
Финкой резан и водкой сожжен.
Вот качается тенью бездомной
В жуткой бездне за тонким ледком.
И летят над судьбой его темной
Стаи птиц и кричат далеко.
Свищет ветер над Сашкой Якутом,
Режет листья острее ножа
Над землей, по которой разутым
Он ходил, и в которой лежать
Нам придется когданибудь вместе,
Подпирать верстовые столбы…
Как не выкинуть слово из песни,
Нас не вынуть из общей судьбы.
Бабушка
На улице Ватутина
Стоял наш отчий дом.
В июльский жар полуденный
Прохладно было в нем.
На яблоках настоянный
Сквозил небесный свет
Над древними устоями,
Которых больше нет.
Жила там наша бабушка –
Стройна и высока.
Была строга и набожна.
И на подъем легка.
Лишь окна светом тоненьким
Краснели на заре,
Она уже подойником
Звенела во дворе.
Потом ходила с ведрами
На Волгу за водой –
Тропиночками твердыми,
По кромке золотой.
И прибиралась в горнице –
Ведь голова всему.
Летала птицейгорлицей
По дому своему.
Читала на ночь Библию,
Как было испокон.
И, как в годину гиблую,
Молилась у икон
Над каждой похоронкою,
Над каждым из сынов –
Над черною воронкою
Своих бездонных снов…
И горько пахло донником
На утренней заре,
Когда она подойником
Звенела во дворе.
И уходила с ведрами
В небесные края –
Анастасия Федоровна,
Бабушка моя!
К 23 февраля
Почему не призовут повесткою
Меня снова в армию советскую?
Почему молчит тот военком,
Что прислал бумажку мне казенную
И назначил молодость бессонную?
Где лежит он? Под каким венком?
Где лежит страна моя огромная,
По которой от Баку до Гродно я
Мог проехать и проплыть без виз?! –
Дым клубится над ее руинами,
Над ее косыми украинами –
Хохот бесов да разбойный свист.
Пусть мы были немтыри и ватники,
Но мы были в космосе и в Арктике
И своей страной гордились мы!
Пусть носил я крестик свой под тельником
И ходил в пивбар по понедельникам,
И не зарекался от тюрьмы!
Но не нами предана и продана
И с кровавой жадностью обглодана,
И раздолбана, расчленена
Наша оклеветанная Родина.
И себя винить не стоит вроде нам,
Но – терзает, но – грызет вина.
И пускай не ты один безмолствовал,
Когда всем нам не хватало воздуха,
Когда самый главный, пьяный вдрызг,
О свободе громко философствовал,
И от их глумления бесовского
Ты в тоске и муке губы грыз!
Где же был тот военком советский,
Что бы мог призвать меня повесткой?
Под каким теперь лежит венком
И уже не вспомнит ни о ком?
* * *
Все утро стучала капель по карнизам
И голубем сизым ходила по жести.
И был ускользающий воздух пронизан
Предчувствием ливней и птичьих нашествий.
Все утро звенело по всем водостокам,
По всем хромосомам гудело спросонок.
И солнце кидалось с щенячьим восторгом
Навстречу машинам в пустынных промзонах.
Испеки мне пирог
Испеки мне пирог пожитнински,
Как умеешь ты печь одна.
Ведь не зря я собрал пожитки все
И допил эту жизнь до дна.
Испеки мне пирог, родимая,
Как ты раньше его пекла.
Ведь не зря ночь – такая дивная! –
Между мной и тобой легла.
Ведь не зря же висит над берегом
Золотая лунадацан,
И волна серебрится жерехом,
И мерцает звездой сазан.
Испеки мне пирог на противне
Суховейных степных дорог.
Ведь я так тосковал по родине,
Что до самых костей продрог.
Ведь не зря ночь – такая дивная! –
Через жизнь мою протекла.
Испеки мне пирог, родимая,
Пока ночь еще так светла!