Сергей Мнацаканян

На всемирной арене

Об авторе: Сергей Мнацаканян – коренной москвич, известный русский поэт, родился в 1944 г. на улице Мархлевского в центре Москвы (ныне Милютинский переулок), издал первую книгу в 25 лет, был принят в члены Союза писателей СССР в 1974 г., издал два десятка книг стихов и прозы. Печатался в разные годы журналах «Юность», «Октябрь», «Нева», «Новый мир», «Дружба народов» и др., в «Литературной газете», «Московском комсомольце», «Комсомольской правде» и др. изданиях. Лауреат многих литературных премий, в том числе премий журналов «Юность» и «Кольцо «А», Международной Лермонтовской премии (2005), Гран­При конкурса переводов тюркоязычной поэзии Ак­Торна (Белый журавль») (первое место в номинации перевод «Философской лирики», 2012), короткий список Бунинской премии и другие лит.отличия. Член Союза писателей Москвы, член Русского ПЕН­центра. Книги Сергея Мнацаканяна изданы общим тиражом около четверти миллиона экземпляров.

Грачи прилетели
(Алексей Саврасов)

Когда наконец отшумели метели,
очнулся с похмелья художник Саврасов:
– Грачи прилетели, грачи прилетели,
пора выколачивать блох из матрасов!..

О, бедный пейзаж Среднерусской равнины,
сквозят на ветру обнажённые ветки,
а души печальны, а души ревнивы
к тому, что бывает стремительно редко…

О, нищая роскошь весеннего взгляда:
грачи прилетели, а что ещё надо! –
лишь только б грачи прилетали на ощупь
в пустыню весенней берёзовой рощи…

Грачи прилетели, и сердце на деле
от счастья щемит до скончанья недели!
И милый пейзаж вдруг становится вечным,
прекрасным, родным и до боли сердечным.

Восточный базар

Когда, как бы отмечены Аллахом,
чуть светятся кишмиш и курага,
топор взлетает над мясным прилавком,
от туши отделяя потроха…

Кипят, как лава, рыночные страсти
в круговороте выходного дня,
и разрубает на четыре части
мясник литую голову коня…

А очередь застыла у прилавка –
и умиротворилась эта давка.
Под сапогом темнеет кровь, как грязь.

Ревёт базар. Грозит дороговизной.
И смотрит с непонятной укоризной
прекрасный мёртвый чёрно­синий глаз.

Ретроспективы

И тут пошёл такой дербент,
и непонятно, кто враги:
кто протестующий, кто мент:
копыта, клювы и клыки…

Резцы, и когти, и рога, –
и каждый весел или пьян,
гудит по улицам пурга,
и тут пошёл такой майдан!

Такой болотный ураган,
такая страсть, как божий дар!
тягай из пазухи наган,
такой чудовищный гайдар!

Костлявая, как рыба хек,
впотьмах таращится толпа…
И тут пошёл такой бишкек,
что затрещала скорлупа…

Хоть плюй, хоть плачь, хоть бей, хоть режь!
Такие нынче времена.
А вдруг пойдёт такой манеж,
но только этого не на…

Романс

Милая женщина, по мановенью
жизни ознобной – пустыни бесплодной
ты постепенно становишься тенью –
тенью прозрачной, тенью бесплотной.

Незабываемы эти мгновенья,
этот печальный момент узнаванья,
невыразимые прикосновенья
этой осенней тоски без названья…

Милая женщина, что же творится
в сердце, которое бьётся смертельно?
Но перевёрнута эта страница –
вот и две жизни тоскуют отдельно.

Тяжёлая лира

Я взял её в ладони, как берут
за два крыла подраненную птаху,
измазанную в пепел и мазут,
открытую погибельному мраку…
И так она дрожит в моих руках!
А каждая струна – как пуповина…
Её насквозь пропитывал сквозняк
и пачкала кладбищенская глина.
Заброшенная в сумерки и чад,
замаранная вьюгами и кровью,
она привыкла вкрадчиво звучать,
она смирилась с тайною любовью…

Но так она в моих ладонях жглась,
как Божий отсвет на пожарах мира,
столетиями втоптанная в грязь
и с ужасом подобранная лира…
Она звучит, а в сердце тишина,
она дрожит, как тёмная химера,
она давно от горя онемела –
переживая наши времена…
Но отчего, не оскверняя слух,
почти не различаемый сначала,
всё громче разносился чудный звук? –
А это грязь отечества звучала!

Пророческое

Пошла седина – в бороду, а бес – в ребро,
оказывается, поэты до пенсии доживают,
и в этом виной, наверное, словесное серебро,
за которое почему­то сегодня не убивают…
В бессонной душе поэта проходит за веком век,
несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:
Россия, как мясорубка, работает без помех –
всё перемелят начисто телевизорные экраны.
Поэт всегда одиночка, поэтому обречён
на жизненное забвенье, на мизер посмертной славы,
особенно
……….если пророчествует,
………………..и вдруг за его плечом
дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

Вот и соткался из снов и туманов
новый две тыщи семнадцатый год –
новое время глобальных обманов,
новый предвестник глобальных невзгод.
Снова раздрай на всемирной арене…
С ужасом, словно открылся Аид,
позеленевший от времени Ленин
на пьедесталах России стоит…

* * *
Как сказал бы нам Эрих Мария Ремарк, –
чтоб протыриться в самую сущность вопроса
посреди президентов и прочих ломак,
надо выпить гранёный стакан «кальвадоса»…
Ибо истина выше деревьев и крыш
и страшнее стремительной скорости звука,
даже если окрест захолустный Париж
и тебя, как кусок, заедает житуха…
От Китайской стены до прошедшей войны,
как пока ещё чудится в неком астрале,
веет полураспад бесподобной страны,
от которой одни очертанья остались…
Мы озябли в сетях старорусской зимы,
ну а если взглянуть беспристрастно и мудро,
как нам быть с этой участью, взятой взаймы?
ведь она – боже правый! – такая лахудра.
……………………………………………

* * *
Во всемирной разлуке,
в европейской ночи
твои тонкие руки
так во снах горячи…
Только милую душу
я впотьмах упустил,
и проспал, и прослушал
шелест ангельских крыл.
Это скоро угаснет –
я и так проживу,
сновиденья ужасней,
чем тоска наяву…

Этот мир беспросветный
как огромный пустырь,
этот свет безответный
шепчет сердцу: – Остынь…
Но беглец и любовник,
продираюсь хрипя
сквозь туман и терновник,
чтоб коснуться тебя.
Это пахнет наивом,
только не утаить:
под ногой – над обрывом –
обрывается нить…

* * *
Жизнь прошла и пора оглянуться на
сновиденья, чей алфавит уборист,
нежно вспомнить терпкие имена
юных барышень и молодых любовниц.

И втянуть ноздрями горячий дух
жаркой плоти и сырости из былого ­
все они превратились в кривых старух,
ты скажи им спасибо и вспомни снова.

Этот абрис и тонкий овал лица.
Вспомни снова – всё вкрадчивей и дороже
этот нежный запах горячей кожи,
что не скажешь на белых полях листа.

В коридорах редакций и сов.контор
я отмерил тысячи километров,
не любил властей и не верил в мэтров,
и ушел в себя, как в потёмки вор…

Растворилась душа в запредельном мраке,
ниоткудова вырвать небесный свет,
что осталось? ­ только стопа бумаги
от горячей жизни, которой нет…

…А стихов не датировал – вперемежку
с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,
и плевать, если вдруг выпадала решка
вместо задуманного орла.

* * *
Так вот – смещаются критерии,
не выполняются гарантии –
и расползаются империи,
и разбегаются галактики…
А также более иль менее –
и под шумок, и под овации –
претерпевают изменения
устойчивые репутации…
Сомнительное мнётся кружево,
как снег над старою калиткою,
и судьбы, словно сумрак, рушатся,
и правда шьётся белой ниткою.
Пока идёт распад материи
и ломка старого сознания,
осуществляются мистерии
и отзываются рыдания…
Уходит будущее в прошлое,
а настоящее в грядущее,
пока поются песни пошлые
и строятся квартиры душные.
Неужто же венец творения
в руках всевышнего редактора,
который бешенство материи
выплёскивает из реактора?
Ужель промчится жизнь истошная,
по слякоти прощально шаркая?
Но нет – ревёт процесс истории,
и это рушит иерархии…
Покуда ставим многоточие,
учитывая бесконечное,
а также прочее и прочее –
сиюминутное и вечное!..

* * *
Всё меньше музыки в душе,
всё больше грохота в округе,
где на рисковом вираже
ревут стритрейсеры и вьюги.

Терзает острая печаль
и шелестят чужие «мани»,
а музыка уходит вдаль
и растворяется тумане…

* * *
Паутина фортуны и горечи ком,
а чего ещё будет на свете? –
мы запутались в мире и, словно в дурдом,
все попались в незримые сети.
Потому­то заходится сердце рывком,
опускаясь на гребне провальном:
вот и прожил ты, милый, дурак дураком
в этом мире почти нереальном…

Сюжет

Прелестная – от пальчиков до шарфа,
соломинка на адовом ветру,
мы добрались с тобой до брудершафта,
но прекратили странную игру.

Летят года почти на грани звука,
ну, оторвись ты от былых страниц,
ах, боже мой, да ты уже старуха,
ах, боже мой, и я уже старик…

* * *
Я одевался словно рвань,
носил китайские жилетки,
но в сумерках и спозарань
пытался вырваться из клетки.

Но, к сожалению, увы,
не поддавались сердцу прутья
товарищества и любви
в краю великого распутья…

И, ощущая сердцем крах,
трясу доныне, словно сдуру,
в до крови содранных руках
невидимую арматуру…

* * *
Так незаметно молодость прошла,
так незаметно старость подступила,
другая жизнь глядит из­за угла –
так пьяница взирает после пира

на разорённый пиршественный стол,
разбросанные рюмки и объедки,
гранёных стаканов кривой позор,
на прочие вещдоки и заметки…

Прошла пора метаний и надежд,
всё изменилось – разве кроме неба! –
где, выскользнув из облачных одежд,
заря над этим миром кровенела.

Так и живу в кругу полночных сфер,
разбросанных по волчьему веленью,
а за моей спиной эСэСэСэР
стоит бесплотной и трагичной тенью.

Той тенью я навеки защищён
и в той тени навеки уничтожен,
а я живу, собою не прощён,
и мой удел прекрасен и ничтожен…

* * *
Ты сам себе страна – великая держава, –
и что тебе позор иль временная слава?

Ты сам себе госплан со сменой пятилеток,
безумствуют в тебе сто миллиардов клеток,

и каждая из них смеётся или плачет,
и на ветрах сквозных неведомого алчет…

Вселенная твоя, что загнана под рёбра,
под снегом Бытия секретна и огромна.

Она пока жива, нисколько не померкла,
и ты с судьбой своей попробуй­ка померься…

Пожар в твоей стране – дымятся папиросы,
покуда в глубине решаются вопросы…

Но в сумерках времён, что бедствием чреваты,
ты сам себе ООН – и к чёрту дипломаты.