Дана Курская

Булка с повидлом

Об авторе: Родилась в 1986 году в Челябинске. Проживает в Москве с 2005 года. Автор книги стихов «Ничего личного» (изд. «Новое время». 2016) Член Союза Писателей Москвы. Организатор Российского Ежегодного фестиваля современной поэзии MyFest. Основатель и главный редактор издательства «Стеклограф». Лауреат российских поэтических конкурсов молодежи. Лауреат поэтической премии «Лицей» (второе место). Победитель международной поэтической телепрограммы „Вечерние стихи“ (2014 г.), победитель поэтической премии «Живая вода» (2015 г.), лонг-лист международной премии «Белла» (2015 и 2017 гг.), лонг-лист поэтической премии «Дебют» (2015 г.), шорт-лист Григорьевской премии (2016г.), шорт-лист премии «Писатели 21 века» (2017 г.). Публикации в журналах «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Юность», «Москва», «Дети Ра», «Кольцо А», «Бизнес и культура», «Автограф», а также газетах «Литературная газета», «Литературная Россия», «Челябинский рабочий» и др. Публикации на интернет-порталах «45 параллель», «Полутона», «Сетевая словесность», «Этажи», «Интерлит».

Шкатулка

Под снежным шёпотом чуть дремлет многоглавый,
За несколько столетий подустав.
И вздрогнет утро за Рогожскою заставой.
На Тихорецкую отправится состав.

Движенье повторяется веками –
Погаснут на Арбате фонари.
Но тут в окне на Коптевской механик
Спасёт нас всех, промолвив: «Отомри…»

Казалось бы – зачем мешать земному?
Чем сдержишь ритм пружины городской?
Но снег уже ложится по-иному
На крыши Долгопрудной и Тверской.

Как будто в механической шкатулке
Вдруг сбился стук стальных крученых жил.
И заново змеятся переулки
На карте города, в котором ты не жил.

Ведь механизм отныне неисправен.
Он прав был, эту шалость совершив.
…По Красной площади стремглав идёт Гагарин
И повторяет в ужасе: «Я жив!»

* * *
говорят, её чувствуют как удар
с чем-то часто путают Божий дар
но её не спутать в нервов тугой клубок
не сложить как жужелку в коробок

говорят, нависает штормом, бурлит рекой
а у нас февраль в окне и покой
а у нас в духовке брокколи и минтай
– Почитать тебе сказки Пройслера? – Почитай.

говорят… впрочем, пусть себе говорят
пусть у них она словно импульс или разряд
ведь у нас есть тоже своя беда
– Почитать тебе Антокольского? – Никогда!

но когда пора отходить ко сну
я мой смысл обретаю во всю длину
– Приготовить на утро яичницу? – Приготовь.
…если здесь не любовь, тогда что – любовь?

Ваганьково

Земля принимает с одиннадцати до шести
В прочее время можно здесь погулять
Легкий ветер в листьях прошелестит
Если хочешь – пробуешь разгадать

После двенадцатой рюмки выползет темнота
И накроет край, где никто не считает дни
Если хочешь – закрой глаза, посчитай до ста
И тогда отовсюду выйдут к тебе они
Вот тогда и расскажешь про гулкий свой бой часов
Про панельный дом, где тебя ах никто не ждёт
В этот край оградочных адресов
Ты пришёл унять под ногами лёд

Расскажи им про деньги в стылой своей горсти
Про холодную одноместку свою кровать
Как ты принимаешь всех с одиннадцати до шести
В прочее время стараешься погулять

Как дрожит в больной руке твоей карандаш
Как дрожит звезда по ночам у тебя в груди
И тогда они скажут: «Ты тоже, ты тоже – наш.
Вот поэтому больше не приходи».

Бабушка моя

Существуют мужья, подло обманывающие немолодых жён
Некоторые финансисты ловко подделывают цифры в годовых отчётах.
Современные школьники умудряются затирать двойки
цифровым ластиком в электронных дневниках.
Все брешут кто во что горазд.
Я – чудовищно вру своей бабушке.
– Как ты, Мурзилка? – спрашивает она меня,
наклонив голову вбок как старая канарейка.
И я с идиотской улыбкой ей вру:
– Хорошо.
– А как муж? –
и бабушка щурится, чтобы лучше меня услышать.
И я снова вру с идиотской улыбкой:
– Так любит меня!
Работает эм…замначальником…эм…на заводе.
И бабушка удовлетворена – завод, замначальник, любовь.
– А что там с работой?
– Отлично! С работой отлично!
Я просто купаюсь в купюрах, клиентах, заказах!
– Откладывай в сберкассу! – в бабушке просыпается главный бухгалтер.
Откладывать – это я люблю.
– А как там стихи?
Набираю в легкие побольше воздуха:
– О, замечательно!
Вчера меня публиковал «Новый мир».
Но бабушка хмурится – код не прошел.
Тогда по-другому.
– Недавно звонил Максим Галкин,
просил почитать в «Голубом огоньке».
И бабуля довольно кивает –
уж Галкин ей ясен.
– Легко тебе, Даник?
– Легко!
Мне предельно свободно!
Мне солнечно, радостно, весело!
Все обожают меня!
И бабушка подслеповато глядит на меня как на солнце.
И ей девяносто.
И помнит она через раз.
А завтра я снова приеду и все повторится –
Нучтотамсработой-амужкак-легколивмоскве.
– Бабулик, давай о другом.
Помнишь фильм «Дело было в Пенькове»?
– Не помню.
– А помнишь войну?
– Нет, не помню.
Давай о тебе.
…Все мы врём, насколько позволяет нам наша подлость и нежность.
И я здесь – банальный солдат на топком поле бессмысленной светлой лжи.
Но ведь, если вдуматься, коварная старуха сама меня с детства приучала к вранью.
В ответ на вопрос «Ты всегда будешь рядом?»
Шептала: «Всегда».

Жертвоприношение на прудах

Затем она уселась на пиджак,
Свои ладони под себя поджав,
И чем-то важным пах вечерний воздух.
Священной дозой стали двести грамм.
«Здесь всё цветет, – сказал ей Амирам, –
Совсем иначе было в девяностых.

Здесь не было и трети здешних вод,
А вдалеке не высился завод,
И берег оглашался женским всхлипом.
Здесь было мрачно, гулко и темно,
Так длилось бы столетиями, но –
Но бог явился и запахло липой…»

Рассказ прервал далекий рыбий крик
Глубоководный не поймёшь язык,
Но Амирам вдруг улыбнулся ровно.
«Эх, что-то раскричались на беду…»
«А где же этот бог живет?» «В пруду.
Но он спасает только хладнокровных.

А я тебя запомню молодой»
И, свесив ноги прямо над водой,
Она молчала, думая о разном.
Был берег светел, а закат бордов.
И мутный бог Борисовских прудов
Крестил её ступни волнообразно.

Гроза

Они вопрошали: «И с кем, Катерина, ты шлялась всю ночь?»
Они утверждали: «Мы просто хотим помочь!»
Шептали, косясь на Волгу: «Ты только скажи – зачем?»
Отвечала, рыдая: «С Борисом Григоричеееем!»
Они заставляли: «Покайся в своих грехах!»
Крестилась пред каждым – дело, мол, не в стихах.
И сверкала зарница в каждой её слезе.
«Быть грозе! – говорили они. – Быть грозе!»
Дураки вы, это не та Катерина, это совсем другая.
Эта приехала в Кунцево на трамвае.
На скамейке бульвара сидеть удивительно хорошо.
И её снимает на камеру сам Меньшов.
И она настоящий директор завода, не просто зам.
И Москва не верит ни грозам, и ни слезам.
И в потоках воды чуть дрожат её фонари.
«Как я долго искала тебя», – говорит.
И всё смотрит как дура ему в глаза.
…Над Москвою в июле херашит гроза.

* * *
Тёплый майский закат будет прерван дождём.
Мы с тобою по рельсам куда-то идём.
В рюкзаках наших – хлеб и вода.
И по рельсам не едёт беда.

Говоришь: «Не печалься, мой глупенький друг.
Видишь – в светлой траве рыщет маленький жук.
По каким-то жучиным делам.
Так и нам с тобой. Так и нам»

…Эти рельсы уже никуда не ведут.
И закат догорел: я не здесь, ты не тут.
Мы наделали глупеньких дел.
В рюкзаках теплый хлеб зачерствел.
Знаю то, что случилось потом.
Воду пью окровавленным ртом.

Я хотела бы помнить про каждый синяк.
Верить в каждый удар, каждый крик, каждый враг.
Но декабрьское небо дрожит в синеве,
И я помню про рельсы,
Про жук по траве.

Крысоловка

Говорят, что я вовсе не умирала…
…Те мальчишки, с которыми я играла,
Повзрослев, со мной оставались мало,
Обещав потом позвонить.

Полагаю, что кто-то меня и помнит,
В заоконном пространстве квартирных комнат
Молча курит, из дома уже не выходит,
И песочная рвётся нить.

Я играла для них на своей свирели,
А они спасли себя, повзрослели.
В опустевшем дворе дребезжат качели.
Я на окна гляжу как вор.

Нам так нравилось в теплом песке валяться,
А теперь эти люди меня боятся
Не пускают к окнам своих домочадцев,
И опасливо крестят двор.

И у тех, за кого я была в ответе,
Подрастают большие смешные дети,
Их мамаши кладут засыпать при свете,
Колыбель очертивши в круг.

Их отцы им велят повзрослеть скорее,
И в качели, свирель и песок не верить.
И не дай им Бог приближаться к двери,
Если ночью раздастся стук.

И не сметь замок даже пальцем трогать.
Кто стоит за дверью? Посланник Бога?
Или странник, флейтой манящий в дорогу?
Или серая злая рать?…

Мне так мало надо, чужие дети.
И звучит за дверью на всей планете
То ли детский плач, то ли просто ветер:
«Выходи со мной поиграть…»

Булка

Небо плечами проверив на прочность,
Мрака громады из боли воздвигнув,
Бездну потрогав минувшею ночью,
Утром шагаешь за булкой с повидлом.

Осень набросила на Подмосковье
Газовый плат с ярким люрексом света.
Все, что во тьме было чертано кровью,
Стало бордовым кустом сухоцвета.

То, что всю ночь в тебе билось и выло,
Разом омылось в берлинской лазури.
Сдобная булка, густое повидло –
Мама такое на даче варила.
Пенка на тазике, помнишь, – глазурью.

…Парень, с тобой поступивший сурово,
Рыцарь твой черный, ушедший за страстью,
Злая подруга, предавшая снова.
Калейдоскоп стёкла плавит на части.
Все они в осени этой – для счастья,
Даже пусть ты для чего-то другого.

В старом дворе чуть застыв осторожно,
Ты наслаждаешься светом и тишью.
Через секунду ты сладко простишь их.
Спишешь им то, что их счастье возможно
И без тебя и твоих сложностиший.

И, улыбаясь прозрачным прохожим,
Думаешь – больше не будет обидно.
Каждый зачем-то действительно нужен.
Ты здесь зачем-то действительно тоже.
Может для Бога ты булка с повидлом.