Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3(23)-2019
Игорь Караулов
«Пришельцы из неведомой страны…»
Об авторе: Родился в 1966 г. в городе Москве, где проживает и по сей день. Окончил географический факультет МГУ. Работает переводчиком. Автор поэтических книг «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018). Соавтор (вместе с Дмитрием Даниловым и Юрием Смирновым) сборника «Русские верлибры» (2019). Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Плавучий мост», «Критическая масса» и др. Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011), победитель Волошинского конкурса (поэзия) (2017). В последние годы выступал в качестве публициста в газете «Известия», «Литературной газете», на сайтах «Свободная пресса», «Русская iдея» и АПН.
* * *
Царь небесный – злой, наверное,
а царица не такая.
Не сулит нам чаны серные,
синим гневом закипая.
Не её ль, царицы, юбки –
шёлк, шуршащий по району,
и на ветках две голубки
это брови не её ли?
Съешь на завтрак снежный хрящик,
хоть на час, да будь ей мужем.
Полезай в волшебный ящик,
он доставит к ней на ужин.
* * *
И в тот момент, когда ее не стало,
в лиловой шляпке или без,
всем захотелось, чтоб она восстала
и встала в ряд других чудес.
Неважно, без штанов, в штанах ли –
пусть смотрят, нечего скрывать.
Чтоб слёзы сразу вермутом запахли,
чтобы два раза не вставать.
Из брекчии, обломков югендстиля,
строительного мусора, стекла.
Из перекошенных останков филистимлян,
с которыми она вот тут легла.
Так редко хочется, и хочется так мало:
чтобы она воскресла, он воскрес
и стрекоза над ирисом летала
в лиловой шляпке или без.
* * *
лилипуты жили тихо
заселили всю страну
собирали облепиху
собирали бузину
обирали склон за склоном
жбаны вешали на тын
лес ложился спать зелёным
просыпался золотым
белизна за чернотою
а за той голубизна
этой ночью будь со мною
в бочке ночи нету дна
ты мала а я малее
умаляюсь с каждым днём
ты тепла а я болею
вот друг к другу и прильнём
будь со мной пока дрезины
не прострочат полотно
и рассвета чай бузинный
не зальёт глазное дно
* * *
Не отрицай суму или тюрьму –
так говорят в застолье, потому как
Герасим не отрёкся от Муму,
хотя и сам лишь ухал да мумукал.
Свидетельствуют мыши и коты:
он пренебрёг поставленной задачей
за счастье глухоты и немоты,
за счастье понимать язык собачий.
Он запалил в имении пожар
и привязал к себе огромный камень.
И этот камень, как воздушный шар,
понёс его и пса над облаками.
* * *
Сожги меня, как партбилет,
в стеклянной пепельнице дня.
Пускай узнает белый свет,
что всё, ты вышла из меня.
И нету явного следа,
помимо пепла, смех и грех,
а язва тайного стыда –
не напоказ и не для всех.
Все видели, как я горел,
никто не знал, как я восстал.
Наивных зрителей гарем
разложат в полночь по местам.
Вот слесарь: завтра на завод.
Вот: на работу медсестра.
Вот дети снежных казанов
слепили: хватит, спать пора.
Вот дыни в сетках понесли,
и это значит: год долой.
Сменились прозвища земли,
остались только мы с тобой.
Ты у меня на языке,
язык мой кроны тормошит.
А я где у тебя? в чулке?
в подкладке лифчика зашит?
* * *
«Завтра день святого Валентина»,
говорит Людмиле Валентина,
девушка из города Клинцы,
все соседи были ей отцы.
Валя в мать, а Люда не шалавка,
на затылке чопорный пучок.
Люда – фея сырного прилавка,
а у Вали – свёкла да лучок.
Всё на свете движется любовью:
очередь к кассирше Фатиме,
ад и рай, Москва и Подмосковье,
и сердечко пишется в уме.
Мужики с утра проходят мимо,
в тот отдел, где водка и Джим Бим.
Валентин, позор и гордость Рима,
попросил не занимать за ним.
* * *
Костяные бляхи от затылка до хвоста:
бабка-чернота, бабка-чернота.
Валятся проклятия кусками изо рта:
бабка-чернота, бабка-чернота.
А другая бабка что-то не видна.
Помнишь, была бабка-голубизна?
Напевала песенки, гуляла по двору,
жаловалась: деточки, никак я не помру.
* * *
Живешь в лесу, читаешь Мейясу,
а как тепло становится и травка –
пить ходишь пиво в лесополосу
с друзьями из строительного главка.
Да, пишешь ты хорошие стихи,
душевные! Но что всего забавней:
кому нужны хорошие стихи?
И без того их как говна за баней.
Ну скажешь тоже, как это кому?
А девушки от тридцати и старше,
корректорши с работой на дому
и в карандашных юбках секретарши?
Как на мормышку ловятся ерши,
которыми всё озеро забито,
так эти – на движения души,
раз нет надежды встретить Бреда Питта.
Строительные мокнут чертежи,
разобран кран, разъехались прорабы,
и ветер сквозь огрызки-этажи
так голосит, как в войны воют бабы.
* * *
Нельзя быть таким интровертом, Елена,
такой недотрогой нельзя.
Весь вечер у стенки лежать как полено,
пугаясь грозы и дождя.
Смотри, как любви проплывают подводы
и похоти едут возы.
Прислушайся – верные зову природы,
телесные ноют низы.
Елена, нельзя быть таким интровертом,
одно только горе с тобой.
К тебе почтальон позвонился с конвертом,
ты тапки надень и открой.
Он юный и стройный, в искусственной коже.
Он, видно, студент МИРЭА.
Коснись его куртки, Елена, о Боже –
сойди наконец-то с ума.
Сойди, убеги из проклятого дома,
консьержкину будку сожги.
Привычного быта дурную плерому
взорви и в леса убеги.
Всё ближе огонь Иоанновой ночи,
когда на вечерней заре
крестьянские дщери и дети рабочих
сожгут своё платье в костре.
Орляк зацветает в бору потаённом,
куда непроглядны пути.
Не Машка с таксистом, а ты с почтальоном
должна этот цветик найти.
* * *
В зелёный берег тюкнулись челны,
из них возникли злые чужаки,
пришельцы из неведомой страны.
Туманом, тиной тянет от реки.
Огромные, в железе и шерсти́,
воняют так, что к ним не подойти.
Оглянешься – ворона прилетит.
Затеешь песню – чайка прилетит.
Понёвы, юбки серые стирать
у чужаков и чаек на виду
тебя послала мать или не мать –
старуха, стерва, старшая в роду.
Гремит их гогот, лязгает их смех,
они идут в поселок на холме,
за ними сыплет пепел или снег,
незнамый здесь, обычный в их стране.
Ты из тумана вырвала листок,
на нём фигурки быстро начерти.
Ворона его в клюве донесёт.
Она устанет – чайка долетит.
Пускай готовят лучшую еду,
затопят баню, позовут к столу.
Пускай старуха, старшая в роду,
забьётся и обмякнет на колу.
* * *
Ребята, у вас очень много пурги,
но что-то товар небогат
и все, кто вам скажет об этом – враги,
а кто не из ваших бригад,
тот явно урод и умом недалек
и бабы тому не дают.
А всё-таки в деле у вас недолет
и в слове у вас недокрут.
А я-то молчок, молоточком тук-тук
в каком-то квартале от вас.
А то, что торопится в мир из-под рук –
то жёлтая жаба, то черный паук –
ни вам, ни другим не показ.
Фэнтези
От огнедышащего ящера,
от семиглавого огня
не умереть по-настоящему,
судьбу с кольчужкою кляня.
Не положить дурные косточки,
не заслужить себе креста,
ногами считывая досточки,
пролеты шаткого моста.
Остановитесь, братья-витязи,
куда нечистый нас понёс?
Ведь это, извините, фэнтези,
здесь нету гибели всерьёз.
Щёлк – и рассеется видение,
исчезнут башни-каланчи.
Из дуба сделаны, из дерева
заговоренные мечи.
Не в этой выжженной сторонушке
смерть поджидает молодца.
Она под юбкой у Аленушки,
она в объятии кольца.
Её подвозят электричками,
куда влетаешь на ходу.
Она дерётся косметичками,
вливает зелия в еду.
И семь светил ведет Полярная
на нерест, будто глупых рыб.
А там уж нарния – не нарния:
открылся шкаф, и ты погиб.
* * *
Дайте им второй и третий шанс:
он с цветами и она в гипюре.
Я всё время думаю о вас.
У меня в душе такие бури.
Чёрный доктор, чёрные глаза,
рестораны с видами на бухту,
над которой жмет на тормоза
солнца утомленного кондуктор.
Есть вторая, третья красота,
ложечкой мутящая рассудок.
Даром ли от рожек до хвоста
показался в зеркале ублюдок?
Север
1
Курс – север, и природа все смуглей,
а в шаре гелий, а в корзине гей.
Наверно, гений.
Он видит сверху множество явлений:
оленей бег, медведей под скалой
и сумрачную тряску поколений
за деградирующий плодородный слой.
И позади забытая война
ему уже не кажется гражданской,
а кажется какой-то шляпой жалкой,
которая тут больше не нужна.
Тут надобны, как видно с высоты,
мохнатая шмелиная одежда,
во фляге спирт, на Господа надежда,
увы, не припасенные унты.
Курс – север, и природа все белей,
и горы, смятые рождественской фольгой,
и кривоствольный флот нагой
висящих из земли нетопырей.
Здесь ночь бела, как кривда позади,
здесь он один и гей, и натурал.
Здесь никогда никто не умирал.
Нет отклика, кого ни позови.
Курс – север, но отсюда лишь на юг,
и океана белое бельмо
еще слепее из-за серых туч.
Еще скажи, скажи, что жизнь дерьмо.
Рот облепляет ледяной сургуч,
и тело улетает как письмо
туда, где крылья плещут, где поют.
2
Медведи и вепри бегут за Урал,
вот-вот соберется народный хурал
под звуки гитары и лютни
гуторить про наше майбутне.
Леса и долины, поляны и рвы
олени и лисы сдают без борьбы.
Иртыш маякует Тоболу:
готовим пути ледоколу.
Стоят у штурвала три сына и Ной,
курчавые бороды крашены хной.
Каюты, как белые соты,
уходят в пустые высоты.
Грядущему Симу грядущий Яфет
талдычит про новый, про северный свет,
эдем для жирафов и ланей,
предел человечьих стараний.
Что Санников видел, где сгинул Седов?
За мантией мрака и линией льдов
кончается магия ада
и светится лист винограда.
Корабль-исполин напрягает винты,
взметает породы, ломает хребты.
Тесны ему водные русла,
густеет небесное сусло.
Полярные сполохи словно салют.
Ты видела? видел? – торчат из кают
звериные морды и шеи
над волнами Гипербореи.
Пойдём же, взорвём эту дверь, этот лаз,
озябшие звери взирают на нас
и в клюве горит у голубки
открыточка с видом Алупки.
* * *
Мы такие клёвые, на самом деле.
Нам никто не нужен, ни двор, ни свита.
Две души, рождённые в одном теле,
смотрелись бы не так слитно.
Две души, стыдливо прикрытые плотью,
строят планы на вечер.
Две узницы, выламывающие прутья
друг другу навстречу.
* * *
Куда вы, дачники, попрятались?
Прошла гроза, и небо чисто.
В кармане бродит, перекатываясь,
точилка, дар энкаведиста.
Вещь небольшая, но полезная,
всё время в жажде карандашной.
Есть у неё второе лезвие,
и с ней гулять уже не страшно.
И вдоль забора невесёлого,
и у карьера, где в июле
нашли отрезанную голову
соседской девочки Машули.
Гул проводов над жёлтой просекой,
кобылок ласковые цитры
и жизнь, застывшая на прочерке
за миг до следующей цифры.
* * *
Зачем die Mädchen любят наши фото,
в которых есть потерянное что-то,
где жировые волны и брыли
скрывают то, чем мы бы стать могли?
Зачем die Mädchen смотрят наши письма,
на чёрта им по совести сдались мы,
когда повсюду множество зольдат
и каждый рыжеват и бородат?
У каждого в груди надёжный поршень
и каждый годен в Сирию и в Польшу,
и нет во рту титана и фарфора.
Зачем же вы глядите на старпера?
Затем ли, что на марше и в казарме
ещё не могут так любить глазами,
особенно тогда, когда они –
единственные органы любви?
Королева ужей
«Мало времени», думает, «времени нет,
остаются тоска и привычка».
Но из горла карабкается на свет
безголосая дева-певичка.
А прислушаться – в голосе все-таки есть
что-то тонкое, колкое: перья
вместо ватмана бегло царапают жесть
и судьба ошибается дверью.
Это раненый голос кукушкина льна
озарил шелковистые склоны
и сквозь ветви на убыль несется луна,
за себя оставляя дракона.
Что же делать? Бежать на вокзал, брать билет,
или так, без билета, прокатит?
Только мы уж решили, что времени нет
и на новые главы не хватит.
Этот голос – дорога: темна, далека,
и нет веры тому кривотолку,
как под утро четыре вальта-жениха
подступили к лесному поселку.
Пусть их дождик с околицы гонит взашей,
распекая морзянкою доски
и гуляет одна королева ужей
и из подданных вяжет авоськи.