Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(26)-2020
Александр Францев
Стихотворения
Об авторе: Францев Александр Викторович, родился в 1981 г., в поселке под Архангельском. Печатался в журналах «Новый Мир», «Сибирские Огни», «Homo Legens», «Кольцо А». В настоящее время проживает в Архангельске.
* * *
Все корявее пишется, дышится
черт-те чем – ничего про запас.
Приблатненная разве послышится –
и придется как раз
эта песенка туберкулезная,
чей расхлябан размер,
словно дверь, за которой нетрезвая
толчея, где-то в СССР.
Там судьбою торгуют по записи,
в одни руки суют четвертак.
И страна с Колымою в анамнезе –
не отвыкнешь никак.
* * *
Не придет с работы уже никто,
хмурый и помятый.
Потому что папа – «кобель в пальто»
и пропал с зарплатой.
Подождешь его еще пару лет
и узнаешь вскоре,
что на самом деле им был сосед –
энвэпэшник в школе.
Вспомнишь, как конфетами угощал
и журил нестрого,
но в квартире Тонечку прописал
из Владивостока.
Там уж и захаживать перестал,
А который, после,
похмелившись, в прятки с тобой сыграл, –
не нашелся вовсе.
29.02.2008
Остывает в небесах
лишний день. Едва лишь
выйдешь из дому на свет
в ненадежный год –
мир пустеет на глазах,
и куда ни глянешь –
черный вечер, белый снег,
да нетвердый лед.
Душу смутную свою
здесь куда мы денем?
Все ведь знаешь наперед –
в том-то и беда:
сунешь морду в полынью
вечером весенним –
свежей кровью отдает
Времени вода.
Декабрь 1991
Эти трещины в теле державы, треск половиц
в деревенском сельпо – до закрытия полчаса.
Всё вчерашнее чёрный хлеб, прошлогодней рис,
деревяннее рубль, бумажнее колбаса.
Проржавевшие гвозди не держат уже, и дверь
от мороза перекосило, но все стоят,
под собою почти не чуя СССР,
на исходе календаря, и полы трещат.
* * *
Кровь свернулась. Дверь закрыть забыли.
Уходящих больше не догнать.
Ещё пол бетонный не отмыли –
начинают забывать.
Тот же мат на стенах. Всё на месте.
Здесь провал сильнее наших сил.
Рифмоплет порезанный в подъезде,
ты напрасно Бродского любил.
Водку с пивом смешивал, по пьяни
песню заводил про Колыму.
Куртка в пятнах, валидол в кармане –
всё на свете ни к чему.
Засыпай же засветло, покуда
не застала тьма средь бела дня.
Мы с тобой попробовали – чуда
не произошло. Прости меня.
Противотуберкулезный диспансер
Все на круги своя. Который год,
как зверь, зимуешь в наболевшем месте.
Тут ничего уже не заживет.
С кем втихаря соображали вместе –
уже ногами вынесен вперед,
и следующий очереди ждет,
пружинами скрипя на том же месте.
Он вспоминает улицу, детдом,
и грязное мусолит одеяло;
свой первый срок за кражу, а потом
и за грабеж; а там пиши пропало
из пересыльных тюрем, наугад,
по всем шалманам – некому ответить.
А жизнь прошла, и ничего назад
в ней не вернешь; и что там дальше светит?
В подъезде помереть? – уж лучше тут:
с овсянкой на воде, не без пригляда.
По крайней мере сдохнуть не дадут
до времени, а дальше и не надо.
Одной ногой и так уже не здесь,
в курилке постоять, поближе к людям.
Но говорят, что времени в обрез,
и гасят свет – а утром не разбудим.
Как чувствовал – судьбу не обмануть…
Спасибо, что еще не под забором.
Уж как-нибудь проводит, кто-нибудь,
в последний путь – больничным коридором.
Переезд
Половицы скрипели в пыли,
и разбитая хлопала дверь.
И по лестнице черной вели
в никуда – за ступенью ступень.
Печь разломана: пепел да гарь,
коридор стеклотарой забит.
И на серой стене календарь
девяностого года висит.
Отсыревший достань «Беломор».
Это Родина. Скоро пройдет.
Закури, и навязчивый вздор
понемногу из глаз пропадет.
Так и время, глядишь, проведем.
Все честней да никчемней, зане
пропадать не за длинным рублем,
а за словом в огромной стране.
За дешевым вином, до утра
темной речью марая тетрадь.
Ну а там и на выход пора –
за бессвязный базар отвечать.
* * *
Реки замыленной излучины,
за нею темные поля,
колхозной немощью измучены
в последних числах сентября.
Колодец подчистую вычерпан
и самогонка не берет,
и в местной газетенке вычитан
кремлелюбивый виршеплет.
Ему известность начирикала
филологиня из ЕдРа.
А нам в будильнике натикало,
нам вещи складывать пора.
Куда нибудь – с последним поездом,
с обидой вечною в душе.
Умру – полюбите. Какое там!
Очнись, ты пробовал уже.
Того гляди само закончится.
Зароют – вырастет лопух.
А все последней славы хочется,
и Музыки – из первых рук.
Да и такая – даром тратится,
темнеет времени вода
и, кажется, никто не хватится
на этом свете никогда.
Сучится нить, веревка мылится,
а нам бы время потянуть.
Глядишь и сложится кириллица
во что-нибудь, во что-нибудь.
* * *
Разменяешь последнюю тысячу,
самогонки дешевой возьмешь,
и в ночное дежурство, к Борисычу,
по старинной привычке зайдешь.
Поселковая эта котельная,
на последних опилках жива.
Где зарплата грошовая, сдельная,
и в руках-то бывала едва.
Где опять на полночи затянется,
бесконечный, «за жизнь», разговор:
что, того и гляди, все развалится,
но на чем-то стоит до сих пор.
Что с ошибками пишется, начерно,
да похоже, исправить нельзя.
И на грубую нитку прихвачена,
ненадежная ткань бытия.
С краю империи
Пока не требуют поэта
в прокуратуру, на допрос;
статью не шьют за тунеядство,
не учат Родину любить
и в суд силком не доставляют –
он что попало говорит
и мнит, что сам себе хозяин.
Когда ж на химию, в Берёзов,
путёвку выпишут ему –
поймёт, что с птичьими правами
умней сидеть и не чирикать.
И присмиреет… А покуда
он дружбу водит с кем попало,
немыслимую гадость пьёт,
и меж детей ничтожных мира
в чумных пирах не просыхает.
И слава богу… Пусть в общаге
глаза к полудню продирает,
целует Ирку или Светку,
или обеих – всё равно.
Пусть где-нибудь на прежний адрес
идут повестки отовсюду,
коллекторы кругами ходят,
и, взяв соседей в понятые,
судебный пристав дверь вскрывает,
чтоб след ботинка обнаружить
на подоконнике пустом.