Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 1(29)-2022
Александр Балтин
Тайна Арсения Тарковского
1
Оптика Арсения Тарковского – помимо особых, присущих только ей свойств – укрупняет каждый кадр бытия, заставляя всматриваться в него, внимательнее относиться к естественному процессу жизни…
На сковородке мясо жарит,
И приправляет чесноком,
Шафраном, уксусом и перцем,
И побирушку за окном
Костит и проклинает с сердцем.
Обстановка кухни вырисовывается за толстым плечом кухарки, костерящей побирушку: два полюса жизни обнажаются безжалостно, и туго и ярко, сочно и смачно нарисованная картина заставляет лишний раз задуматься о несправедливости такого роскошного мироустройства…
К тому же:
Погрыз бараний позвонок
И, как хозяин, кружку пива
Хватил и завалился спать:
Кляните, мол, судите криво,
Голодных сытым не понять.
Тощая душою избыточная сытость.
Умеренная – необходимая не только, чтобы существовать, но и чтоб работать, не говоря – творить…
Ярый голод, готовый жрать сам себя; и бледная худоба молодого поэта, который:
Тетрадь стихов таскал под мышкой,
Баранку на два дня делил:
Положишь на зубок ошибкой…
И стал жильем певучих сил,
Какой-то невесомой скрипкой.
Сравнения Тарковского алогичны и феноменальны: они рисуют мир контрастными красками, заставляя по-иному видеть предметы…
Эта видимость – сквозящая: сквозь плотное тело скрипки проступают небесные лучи, несущие совершенные слова стихотворения.
…поэт сквозит рыбачьей сетью, и может висеть над землёй: словесно дана ситуация голодной молодости, но в ней, как в капле воды – вселенная, отражается предназначение поэта: парить…
Совершать полёт и оставлять наследие, которое позволит сделать это другим…
Финал стихотворения высок, как всё оно: он примиряет с жизнью, какой бы она ни была, и он поёт жизнь, дарующую возможности подобной поэзии.
2
КОМАНДИРОВАННЫЕ БЕЗДНОЙ
Владимир Маяковский громоздил лестницы в небо: шумно, яро, взрывая привычный поэтический мир изнутри… Арсений Тарковский, бесконечно вглядываясь во время и пространство, добывал тайны тишины, и, свидетельствуя о хрустальном мозге воды, словно раскрывал сакральные секреты, не познанные в иные времена.
Весомость была характерна для обоих поэтов: тут слова крупны, и они – одновременно и строительный материал, и тайна тайн, сосуд, изнутри исходящий розоватым свечением:
Пленка, звук пустой, но в нем
Бьется розовая точка,
Странным светится огнем,
Бьется жилка, вьется живчик,
А тебе и дела нет,
Что в сорочке твой счастливчик
Появляется на свет.
Жаль, у Маяковского нет стихотворения, наименованного «Слово», но его слова – сильно вброшенные в мир, подразумевающие изменения оного, тоже связаны с мерой метафизики поэзии, где всё держится на воздушных нитях, сколь бы ни грохотали бури: в сердце ли поэта, в окрестном пространстве…
Маяковский исходит нежностью, болью и состраданием: возьмите мальчика из «Про это»:
Мальчишка шел по вате.
Вата в золоте –
чего уж пошловатей?!
Но такая грусть,
что стой
и грустью ранься!
Расплывайся в процыганенном романсе.
Или – печёнка, которую готов достать из себя ради собачонки, которая – сплошная плешь…
Маяковский очень сострадателен: в сознанье горит страшный стигмат, выжженный огромностью дара.
Тарковский бесконечно нежен к миру: к кузнечикам его, воде, листве…
Он писал так, будто овладел праязыком, на котором говорили деревья…
Он будто слышал ирреальную речь почвы, руды…
И общий горизонт немыслимо не похожих поэтов – именно в этом: в бездне, командировавшей на землю и того, и другого, чтобы открыли частично тайны её…
3
Читая, перечитывая стихи Арсения Тарковского, вновь и вновь поражаешься их земной, земельной мощи – в сочетание с нежностью и тонкостью звука, идущего из неведомых, могущественных, световых сфер.
Пришел расколоть
Единое чудо
На душу и плоть…
Особая оптика сочетается с уверенностью говоримого, и голос обретает властную сдержанность: своя правота не исключает чужие мнения, которыми впрочем, стоит пренебречь, зная свою правоту.
Речь густа, речь закипает ассоциациями, множится букетами сравнений, играет великолепием эпитетов.
На длинных нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках
Как вата в столетнем халате.
О да!
Непременно, ибо жизнь хороша, несмотря на войны и кошмар онтологической бездны, ибо мы в ней чего-нибудь стоим, как утверждает мастер, а он не может врать.
Или не знать.
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.
Пусть даже ощущение «измогильности», депрессивное, вероятно – но свет же! И не простой: сиятельный, сизокрылый, роскошно данный.
Всё от света, всё замешано на нём, из тьмы нельзя строить.
Кактус равен Карловым Варам – имея в виду феноменальность любого явления жизни, его неповторимость, его вмещённость в собственную особую ауру; но строгость и чёткость мастерства Тарковского не равно никому, ибо любой поэт – наособицу, хотя и ясны его корни.
Небесное и земное совмещены в самих пластах языка – и звёзды сияют так ярко, как славно работают кузнечики, а мощь новоселья с массою предметов обещает простую, сытную жизнь.
И что первозданный рай малинов – верится, ибо, как не верить такому огромному поэту.
4
А. Тарковский словно давал новые имена явлениям и предметам, перевосстанавливая их в совершенно необычном, густом, гудящем, малиновом, разноцветном звуке; и эмоции словно становились выше, и запредельность обнажалась непререкаемой величиной:
Хлебну, как ледяную ртуть,
Не уходи, но дай мне руку
И проводи в последний путь.
Постой у смертного порога
До темноты, как луч дневной,
Побудь со мной ещё немного
Хоть в трёх аршинах надо мной.
Орган звучит, античность выстраивает свои панорамы: всё смешано, как будто в шаровой бесконечной бездне: в культурном космосе, где стихи должны быть питательны, как млеко, высоки, как звёзды.
Звёздные мерцания – неуловимые, предельно-таинственные – часто ощущаются от соприкосновения с миром Арсения Тарковского: миром богатым, предметным, и вместе – словно волновым, зыбким: но эта зыбкость волокон, определяющих реальность, и нету в нашем мире ничего, что обладало бы такой же плотностью.
Пленка, звук пустой, но в нем
Бьется розовая точка,
Странным светится огнем…
Вот каково слово, вот в чём суть его, его наполненность – и из розового огня вьются свитки и хроники времён, возникают колоссы эпосов…
Не из слова ли рождаются века существующие империи, чтобы, обветшав и пав, оставить с наследство другим свою неимоверную, такую разную культуру?
Чудо жизни высветляется, чётко, немного печально:
Пришёл расколоть
Единое чудо
На душу и плоть…
Речь будет необыкновенно высока, и, поднимаясь в совсем уж неизведанные пределы, не затихает, но расходится новыми стихами: от которых идут лучи, озаряющие души.
5
АХ, ВОСТОЧНЫЕ ПЕРЕВОДЫ…
Языковая мощь раскрывается с первой строки:
Вы видите шаха, его ужасный взгляд, вы ощущаете его душную тираническую скуку, понимая, что от подобной можно избавиться только глобальным кровопусканием, произведённым народу; вы понимаете – насколько «Самарканд – на шахской ладони…» – великолепный, таинственно-торжественный, с пышными и сияющими бирюзой мечетями Самарканд – весь распростёрт на державной, страшной, в рубцах хиромантии ладони; и то, что «У подножья лиса чалме…» нисколько не смягчает ситуацию…
Но дальше – нить перебрасывается в современность, и раскрывается «я» грандиозного поэта и переводчика, и сожаления, текущие кипарисовым ароматом из строфы: Ах, восточные переводы, как болит от вас голова! – опровергаются историей поэзии, равно ею самой, столь роскошно обогащённой переводами Арсения Тарковского из щедрот восточного словесного неистовства.
И розы сахаринной породы и соловьиная пахлава входят в реальность вовсе не сусальностью, или пустыми орнаментами – но фрагментами жизни, открываемой выдающимся мастером для соотечественников.
И снова мерцает канал, который легко перемещает поэта по временам и пространства, и снова ярко горят картины:
Воду пьёт и таращит зенки.
Всё равно. Мертвеца в рядно
Зашивают, пока темно.
И вам становится так, будто это на вас таращит круглые, налитые кровью, бессмысленно-жестокие зенки огромный палач, уже не задумывающийся над чьей-то болью, как над пустяком…
Ленты стихотворения разворачиваются мощно и ярко, и постоянный рефрен, свидетельство усталости, вспыхивает солью надежд на обилие грядущего творчество, и вместе играет роль баланса – точно определённого между различными реальностями.
6
ЗА ЧТО АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ ПРИГОВОРИЛ Е. МОЛОХОВЕЦ
Она – классик русской кулинарной литературы, автор когда-то знаменитой, длинно названной книги: «Подарок молодым хозяйкам или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве», содержащей более 1500 рецептов, вариантов приготовления пищи, описаний способов едового священнодействия…
…за что приговорил её Арсений Тарковский в своём стихотворение?
А ведь он приговорил: утверждая с лепной мощью великолепных, тщательно выделанных строк:
Перед тобою ледяной налой,
Ты вслух читаешь свой завет поваренный,
Тобой хозяйкам молодым подаренный,
И червь несытый у тебя в руке,
В другой – твой череп мямлит в дуршлаге.
Жутковата нарисованная картина: отдаёт неистовыми видения Босха; жутковата – и круто выписана, чувствуется масло каждого слова, положенного на полотно.
За что же Молоховец такая участь?
Что плохого в особом отношение к кухне, к еде, столько значащей в жизни человека…
Молоховец писала в своём знаменитом пищевом трактате:
„Кухня есть также в своём роде наука, которая без руководства и если нельзя исключительно посвятить ей несколько времени, приобретается не годами, но десятками лет опытности, а этот десяток лет неопытности иногда очень дорого обходится, в особенности молодым супругам…“
Ведь замечательно – правда?
Молодые хозяйки будут довольны, дом – имея в виду метафизический аспект бытования – словно потечёт плавным, волшебным кораблём супружества, будут кушать много и сытно, отдуваться, сыто чмокать, жиреть, тупеть, наращивать животы…
Мир Молоховец противостоит – очевидно, с точки зрения поэта – всему высокому, что есть: тому, что, в частности, рождает поэзию.
Еда необходима.
Простая, сытная, не отнимающая избыточно много времени.
Но еда, превращённая в церковь, что сделала Молоховец – порочна: по отношению к человеческому духу, подразумевающему воспарения, художественные свершения, научное дерзновение…
Страшно звучит начало короткого – а будто огромного! – стихотворения, бьёт набатом:
Молоховец, холуйка малохольная,
Блаженство десятипудовых туш
Владетелей десяти тысяч душ?
Вот они собираются – десятипудовые туши: их много, они наползают на вас, ничего не зная о творчестве: но всё – о деньгах и еде: материях, сжирающих жизни миллионов…
Миллиардов – если брать историю.
…роскошь эпитетов и перечислений последуют дальше:
Костедробилище?
А где твои лещи
Со спаржей в зеве? раки бордолез?
Омары Крез? имперский майонез?
Кому ты с институтскими ужимками
Советуешь стерляжьими отжимками
Парадный опрозрачивать бульон,
Чтоб золотым он стал, как миллион…
Фатальное золото определено бесконечно точно:…как миллион.
Омары, соперничающие с Крезом, избыток смака, жуткие потусторонние раки, скрещенные со скорпионами, топорщащие хищные клешни…
Тарковский приговорил отношение к жизни: сытое, потребительское, исключительно едовое: такое, как у нас сейчас…
…а книга Молоховец долго оставалась популярной.
7
(Молоховец, рассмотренная с литературной точки зрения; знаменитый её пищевой трактат, как вариант языка, иногда довольно изощрённого, порой – простого; кухня, превращённая в церковь, жратва, становящаяся культом.
В принципе – не плохо написано: для подобного рода литературы.
А что?
Есть определённые стилистические красоты, все эти омары крез, роскошные раки, или способ опрозрачить парадный бульон: стерляжьими отжимками…
Вкусные описания.
Разные.
Нагромождения – или переогромленность: блюд, всего, всего…
Но прекрасно написал о Молоховец Арсений Тарковский – одним стихотворением приговорив её: за создание церкви кухни, культа готовки.)
Примечание:
Александр Балтин родился в Москве, в 1967 г. Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг.