Вадим Месяц

Стихотворения

Об авторе: Месяц Вадим Геннадиевич – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1964 году в Томске. Автор более 20 книг стихов и прозы. Руководитель издательского проекта «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон». Лауреат ряда литературных премий. Редактор журнала «Плавучий мост» со дня его основания. Живёт в Москве.

Сумерки богов

Чеканен ритм чужих шагов.
И воют волки.
В прихожей «Сумерки Богов»
стоят на полке.

Тысячелетий и веков
шлифуя кости,
они встречают дураков,
пришедших в гости.

В плену доказанной вины,
смешны в итоге,
стоят как дети у стены
больные боги.

Стоят как зэки у стены
и смотрят в стену,
преодолеть они должны
мою измену.

Ты приходи ко мне в альков
с балдой рябою,
но книгу «Сумерки богов»
возьми с собою.

Ты повернёшь заветный ключ
моей утробы,
печать поставишь под сургуч
на гроб Европы.

Ревность

Ясен пень, ты поставил не на того.
Наедине со мною теперь один.
И не людина вовсе, а существо.
Очкарик, ботаник, зачуханный андрогин.

Что нынче в моде подробнее расскажи.
Только сперва за поллитрой сгоняй в киоск.
Какой у тебя, касатик, размер души?
С мозгом твоим разобрался. Нормальный мозг.

На заре не буди. К покаянию не зови.
Не пойду. И никто с тобой не пойдет.
Брак по расчету намного верней любви.
Я тебя в пулеметный включу расчет.

Деньги в чужих карманах не наш удел.
Компромат не популярен в этой стране.
Ты не свободы немыслимой захотел,
ты захотел приглянуться своей жене.

Все мы герои. Но ты был другой герой.
Если наш враг был тебе лучший друг.
Мы вдохновлялись рискованною игрой,
но устали бахвалиться сквозь испуг.

Хватит курить. И от сладкого воздержись.
Не вспоминай поступки ценою в грош.
Соблазни секретаршу – будет любить всю жизнь.
Будет ждать, что пьяный опять придешь.

* * *
В тени от креста не растёт трава.
Цветы там цветут, но они не видны.
Не можешь молчать – говори слова.
Словами не вычерпать тишины.
Там люди и звери едят тишину.
И сами становятся тишиной.
На службе столетию и зерну
золой осыпаются в перегной.

Sobriety

Столетья без любви,
лицо на дне колодца,
в квадрате чёрных рам
неровное стекло.
Лицо стоит в лице
как трещина на солнце,
чей выхолощен свет
и выжжено тепло.
Я словно мёртвый царь
не узнаю свой голос,
что выпал из рядов
в беззвучные ряды.
Отвердевает прах,
и небо раскололось
в дурмане тополей
и трезвости воды.

Юность фарисея

С тяжелой книгой встану на весах,
туман вдохну и горестно застыну.
И медики с цветами в волосах
дышать мне будут в сгорбленную спину.

На пальцах сосчитают позвонки,
магнезией заляпают страницы.
Чем ниже в вашем доме потолки,
тем чаще в этот дом влетают птицы.

И мне не страшен ужас навесной,
холщовый сумрак тесной кубатуры.
Мои друзья по-прежнему со мной:
масоны, прыгуны и трубадуры.

Тебя ждет лес, а ты стремишься в храм.
Господь велик, но ты идешь к народу,
который кое-как прикрывши срам
бежит гурьбой в тропическую воду.

Верни мне хладность вечной мерзлоты,
дай непреклонность раскаленной лавы,
достань из кос засохшие цветы,
что с треском преломляют костоправы.

Презренье нам наградою за труд,
а вместо свадьбы теплая могила.
Как я смогу унять священный зуд,
чтоб стать покорным тружеником тыла?

* * *
Переустроен воздушный город.
Озёра пространства легли на дно.
Застегнут до пуговки жесткий ворот,
чтоб в башне открылось одно окно.
Летят против ветра большие птицы.
По ветру ложится фабричный дым.
И мой отец из окна больницы
за стёклами кажется молодым.

Ululae

Я корону носил три дня.
На четвертый – лишился сил.
В голубой водоем огня
свою голову уронил.

Сколько мрамора по углам,
под ногами скользит гранит.
Легкий обморок милых дам
им навеки испортит вид.

Не ходи, сестра, на балы.
И вина моего не пей.
Почему для царя милы
те, кто сильно его глупей?

Почему ты так много ешь,
а фигура твоя стройна,
что в бюджете заполнит брешь,
если завтра опять война?

В одуванчиках степь бела.
И в чертогах, где стих прибой,
совы смотрятся зеркала,
явно восхищены собой.

Фонари

Стояла ночь на всей земле,
горели фонари.
И мне хотелось быть в тепле,
и жить у них внутри.

Краснея до корней волос
не за свою вину,
я чувствовал себя как пёс,
что смотрит на луну.

Наросты вечной мерзлоты
сверкали мне во тьме,
чтоб я доверился тщете,
вручил себя зиме.

Солдаты гибли на войне,
мой дом горел огнём.
Я видел свет в любом окне,
и пустоту в твоём.

В ту ночь сгущалось надо мной
сиротства торжество.
И в сердце строилось стеной
большое ничего.

* * *
На этом берегу стало лучше. Но женщины все еще говорят о любви.
И в каждой гавани, в каждой луже, я вижу глаза твои. Глаза твои.
Я ненавижу Литву сорочью, всех ее баб, ужей, и рыб.
Долгой дорогой до многоточия. Я отбрасываю прочее.
Звучащее, беззвучное, беспорочное. И вижу, как я погиб.
В глазах твоих, в нелепых очках твоих. На этом берегу.

Китайское сердце

Забери мое сердце,
а лучше его продай
на обед иноверцу
в огромный как ночь Китай.
Пусть стучит мое сердце
на башне степных часов.
И дрожит словно дверца,
закрытая на засов.

Ультра снег

Когда на город ляжет снег,
не леденея,
и станет каждый человек
тебя умнее.

Когда весёлая вдова,
хлебнув немного,
прочтет заветные слова
из жизни бога.

Когда тебя возьмут на фронт
в душевной ране,
ты не бери меня на понт
в телеэкране.

Насколько помню, ты могла
назло соседке,
держать синицу и щегла
в карманной клетке.

И я теперь держу в груди
два разных знака:
анфас Ванессы Паради
и Тропик Рака.

Донской

Я сам себя боюсь, когда плечом
расталкивая теток нелюдимых
в московской толчее иду к тебе,
будто за поздним солнечным лучом,
коснувшимся вещей необратимых,
навеки растворив себя в толпе.

Кармической ошибки холодок
подчас воспринимается как глупость,
и хочется оставить тебя в ней,
где чередуя пол и потолок,
глаза, переходящие на грубость,
от нелюбви становятся черней.

Я приводил на кладбище подруг,
и вел их как всегда к одной могиле,
чтобы напомнить имя в тишине,
в котором мне был важен только звук,
а не слова, чью сущность полюбили,
и что-либо узнали обо мне.

Я как мертвец в те дни предпочитал
цветам живым пластмассовые розы,
и равнодушен к пламени свечи,
я верить одиноким перестал
и выбирал молитвенные позы,
борясь за место в медленной ночи.

Людей, стоящих за моей спиной
в торжественном обряде посвященья
немного больше, чем бы я хотел.
И мне не нужно музыки иной,
дарующей надежду на прощенье
и радость душ, оторванных от тел.

Окна сентября

Как быстро здесь становится темно.
Вода черна как древняя обида.
В лесу закрыты двери, но окно
на верхнем этаже еще открыто.

И мы с тобою, головы задрав,
стоим в ночных рубахах на пороге.
К нам тянется дыханье диких трав
в безумном марсианском диалоге.

И облака в растворе серебра
идут сухими льдинами по полю.
И где-то в небе окна сентября
беззвучно отпускают птиц на волю.

Андрею и Арсению

……………памяти Таврова

Холод над городом,
белый туман на равнине,
на погосте гуляющие
синие огоньки.
И легенда о блудном отце
и премудром сыне,
распутывает языки.

Что нам, смертным,
оторванным от созвездий,
вспоминающим в устье реки
про ее исток.
Мы с тобою – ножи
в рукоятку ушедших лезвий,
не направленных ни на запад,
ни на восток.

Спи, ребенок.
Во сне проступает правда.
Больше нет ничего.
Остается огонь и брод.
Все мы спим. И не знаем,
что что будет завтра,
но мы знаем больше,
чем царь и его народ.

Углич

Прозрачный дым в старинном Угличе
идет из придорожных бань.
И пьяный снег бредет по улице,
и уползает в глухомань.

Не узнавая лика бледного,
луна глядится в водоем
в тоске покоя лазаретного,
где мы останемся вдвоем.

И под рукой столетья целые
сошли с ума от тишины.
И храмы красные и белые
в ночи курганами темны.

Никто не вспомнит о царевиче,
мечтая о земной любви.
И слезы искренние девичьи
не льются в Церкви на крови.

Среди хвои горят фонарики.
И по дороге в небеса,
во тьме целуются очкарики,
закрыв ненужные глаза.

Птицелов

Отпускающий птицу
не в силах поднять руки,
потому что за нею
обрушивается во тьму,
словно камень могильный
зажавший исток реки,
или воздух застывший
наперекор уму.

Неизбежна как гибель,
петляет тропа в лесах.
И деревья в низине
по пояс стоят в дыму.
Потому что у бога
сегодня лицо в слезах,
и он больше не видит
тебя на пути к нему.