Елена Скачко

Стихотворения

Об авторе: Елена Скачко (Полеви) (Киев, Украина) – журналист, главный редактор популярных проектов, трижды лауреат литературной премии «Золотая Роза» в номинации «Короткий рассказ». Победитель ряда сетевых литературных проектов («Кубок Поэбука», «Стихи по-русски» и др.). Лауреат поэтических конкурсов (Кубок мира по русской поэзии, Интереальность и др.). Член жюри IV Международной премии ПЕРИСКОП 2020 издательского дома Перископ-Волга.

Беллуччи

Вот такие нынче времена.
У тебя красивая жена –
смуглая, как Моника Беллуччи.
У меня два сына и кредит,
канарейка, кот, радикулит.
Всё нормально. Но бывает лучше.

Ты звонишь по пятницам к восьми,
говоришь, что в пробке, чёрт возьми,
не успеешь к мальчикам заехать.
Те кричат: «Он помнит, что в кино?»
Я молчу, мне жалко пацанов,
но Беллуччи ждёт у политеха.

У неё какой-нибудь зачёт,
у неё горячее плечо,
у неё по плану вечер в клубе.
А у нас картошка с огурцом
и мечты в кино пойти с отцом.
И сказать, вернувшись: «Он нас любит!»

У тебя по плану в феврале
Акапулько, сёрфинг и шале,
и карминный блеск кабриолета.
Ну а мы, погоде вопреки,
завтра купим яркие мелки
и втроём раскрасим – зиму в лето.

Прорастут тюльпаны сквозь снега,
маттиолы вспыхнут в облаках
и попкорн рассыплется по скверу…
Ближе к ночи ты ворвёшься в зум,
скажешь: «Парни, я вам привезу
нож ацтеков, пончо и сомбреро!»

Вот и хорошо – пусть будет так:
небо в пончо, облако в цветах,
солнце-клёш верхом на небоскрёбе.
Пусть поверят в чудо сыновья,
ну зачем им знать, что у меня
нож ацтеков где-то между рёбер…

Эмилия

…у этой старой скатерти есть имя.

Эмилия подарила её бабушке в июне сорок первого,
перед выпускным…
Давно уже нет ни той, ни другой,
а бурбонские розы цветут посреди стола,
словно не было войны, разрухи, перестройки и нового века,
словно никто их никогда не стирал, не сушил на солнце.

Два полураскрытых бутона прислонились друг к другу,
и я слышу, как Эмилия шепчет бабушке:
– А Иван-то не сводит с тебя глаз…
– Бог с тобой, Эмилька, – крестится бабушка, –
Иван погиб в сорок четвёртом под Белостоком…
– Ну и что? – улыбается Эмилия карамельными губами. –
Нас с тобой тоже давно нет, но мы слышим, видим и помним
друг друга…

Я достаю коробку с архивными снимками,
среди полинявших фото моего детства
нахожу Эмилию с бабушкой,
они смотрят на меня такими, какими я их не знала, –
дерзкими красавицами с блеском в глазах,
на парковой аллее их маленького южного города…
Снимок не выгорел, не стал белёсым от времени,
я любуюсь чёрно-белым шедевром неизвестного мастера
и вижу, как сквозь пелену перемен
проступает цвет –
бабушка в лазурном и Эмилия в бордо
на фоне бурбонских роз…

Сворачиваю скатерть и убираю в шкаф,
достаю новую, купленную вчера в IKEA, –
не дай бог, кто-то уронит на Эмилию кусок холодца,
сдобренного свекольным винницким хреном,
и оставит пятно…

Конец эпохи трубачей

наши мамы рожали нас вопреки
дефицитам, раздорам, холодным войнам,
от случайных мужчин и мужей достойных,
наши папы – солдаты и моряки,
литераторы, слесари, рыбаки,
молодые, не очень и старики,
кто-то жив, а иным – спокойно…

наши мамы рожали нас по любви
или просто петляя от одиночеств, –
без дворянских корней, а порой без отчеств…
кто-то очень любил, кто-то делал вид,
кто-то драму играл, кто-то водевиль,
кто-то верил, а кто-то душой кривил,
кто-то головы всем морочил

у меня папа лётчик был – фронтовик,
у тебя в документах – прочерк

впрочем, нам это было всё нипочем:
мир принцесс и царевичей канул в вечность,
нас учили что равенство – человечно,
я была активисткой, ты трубачом –
пионеры, взращенные ильичом, –
мы по школе ходили – к плечу плечо,
а потом шли – за руки – к речке

мы болтали под ивами – для души,
ты хотел быть, как папа мой, офицером,
я мечтала о славе, кино, премьерах…
а потом ты ушёл и сказал «пиши»,
на границе погиб, я осталась жить,
вышла замуж (а дети-то хороши!),
но рассвет без тебя стал серым

а теперь говорят мне – труби отбой,
ведь эпоха была убога…
только я до макушки полна тобой,
переплавилась, стала твоей трубой,
а вот голоса нет – только хрип и боль,
и просить не умею бога

Август

август – это сладкий-сладкий пунш,
над раздольем переспевших груш –
толстые назойливые осы,
золотая галька на ступнях,
беспокойный солнечный сквозняк
и веснушек матовая россыпь….

сто минут ещё до сентября,
корабли срывают якоря –
напитаться волей и ветрами,
кровоточит первый виноград
и скользит под небом или над
то ли спутник вечный, то ли странник…

в мареве прозрачных облаков –
боженька с огромным рюкзаком
на крылатой маленькой байдарке…
…ты целуешь в смуглое плечо,
щурюсь и молчу: «ещё- ещё…»,
и бегут мурашки горячо.
жарко…

Клавкина высота

Боялась Клава высоты, а угодила в крановщицы.
Ребёнок, бабка и коты хотели есть. Пришлось решиться.
Пришлось карабкаться наверх в прямом – не переносном – смысле,
и матом крыть попутно всех на одноруком коромысле.
Ползла наверх, глотала страх, дрожала – вниз не посмотреть бы,
как воробей на проводах, боялась ветра пуще смерти,
кусала губы: «Клавка, лезь, закажешь шмотки из Китая,
мышей летучих нету здесь, они сюда не долетают…»
Ещё здесь можно громко петь и даже запросто фальшивить.
С семи зарплат купить мопед, да не какой-нибудь паршивый.
А кресло просто царский трон, как сядешь – гордость распирает! –
всё лучше, чем полы в метро полночи за копейки драить…
А воздух здесь тугой-тугой, хоть ковыряй его, как масло!
И ни одной души кругом, и небо ласково-атласно,
и солнца спелый колобок – туда-сюда над златоглавой,
и рядышком, под боком, Бог, он иногда ей шепчет: «Клава!
Держаться надо, я с тобой, не дрейфь, ты скоро встретишь счастье…»
И исчезает до того, как Клава глупо скажет «здрасьте!»

Привыкла Клава свысока смотреть на осени и зимы,
катать на стрелке облака…
И стало вдруг невыносимо
по вечерам спускаться вниз, вжиматься в потную маршрутку,
и знать, что здесь они – одни: коты, и сын, и баба Шурка…
И бывший муж, и новый друг, и старый враг, и хам-начальник –
все беззащитны, хоть и врут…
А по утрам, включая чайник,
безмолвно матом кроют всех, пока бурлит в кастрюле каша.
Им просто хочется наверх.
Но страшно…

Послесловие

когда ты выходила на дорогу,
короткий день глицинии ронял.
я знал, что ты идёшь от бога к богу –
не от меня

в закатных бликах кротко растворялся
твой тонкий обожжённый силуэт,
казалось, ты не шла – летела в танце
на белый свет

и стайки оксамитовых капустниц
сопровождали невесомый путь,
а я боялся – ты меня отпустишь
когда-нибудь

я стал искать тебя среди черёмух,
среди неровных капелек дождя,
в кофейных зёрнах, в карамели рома…
как на дрожжах,

росла моя вселенская обида,
переполняя треснутый стакан,
в котором отражался ледовито
твой океан

в прозрачность граней тыкалась навага,
цепляя брюхом бесконечность дна,
ты виновата и не виновата,
что жизнь одна

Беженка

Жара на спад.
Крыжовниковый бум,
в садах желтеет мелочь абрикосов.
Не за горами – сенные покосы,
креплёные полыньевые росы
и звёзды, как рассыпанный изюм.
Под старой липой юная ханум
мешает в миске огненную хну,
неспешно мажет смуглые ладони
и красит пряди в трепетном наклоне –
ей хочется быть сочной, как хурма…
Ей хочется, чтоб пряная долма
томилась-зрела в маминой кастрюле,
ей хочется гранатов, алычи
и ломкого чурека из печи,
и запаха фисташковых июлей.
Но там и солнцу нынче грош цена,
и брызги от совсем других гранат,
но всё пройдёт – мечтается Медине.
Ей хочется в родную чайхану,
привычно откликаться на «ханум»…
И к чёрту эту вечную войну
и лето, где не вызревают дыни.