Геннадий Русаков

Стихотворения

Об авторе: Русаков Геннадий Александрович – поэт. Родился в 1938 г., воспитывался в Суворовском училище, учился в Литинституте им.А.М.Горького, закончил Институт иностранных языков им.М.Тореза. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор более 10 книг стихотворений. Лауреат национальной премии «Поэт» (2014), «Русской премии» (2017) и др. Живет в Москве.

* * *
По слухам, нынче смутны времена.
Полпуда гречки запасла жена.
Продержимся, не завелись бы мыши.
Опять Отрепьев бродит за Окой –
конечно, вор, но с манкой и мукой.
И мыла девкам обещала Мнишек.

Я плачу над страницами времён,
в которых жил, и помню сто имён
моих расстриг с перекалённой бровью.
Мне на душеспасителей везло:
они с колом добро вели на зло.
А завершалось, как обычно, кровью.

Ей-богу, нет беспомощней страны,
где все по беззащитности равны
перед рукотворимою судьбою!
И я дожил почти что до седин,
а все пути наставились в один:
от слова – к делу, то есть к мордобою.

Такой большой, такой нелепый век…
Я жил, я жив, а те осели в снег,
пошли в распыл, в усушку и усечку.
Что ж, продолжайте, скорбные мои:
вершите казни, празднуйте бои…
А я пойду и пересыплю гречку.

* * *
Сиротство начиналось с Мелекесса* –
с его могил, с загаженных прудов,
с камвольных комбинатов, с райсобеса –
опоры захолустных городов.
Ах, этот мир чулочно-трикотажный,
где Клара Цеткин задавала тон!
Литейный цех, когда-то очень важный.
Артели – холст, поташ или картон.
Всё дура-память помнит о промбазе,
а про погодков – ровно ничего:
одни блатные клички, в лучшем разе…
А лица стёрты все до одного.
Вот бабушкина тощая укладка:
платёжки, поминальные листы.
За здравие – имён на полдесятка.
За упокой – длиною в полверсты.
По нашим жизням время уходило,
по умопомрачительным годам…
И новые названья находило
своим малоформатным городам.

* * *
Когда меня от счастья распирает
за нашу жизнь – за вашу и мою,
то мне как будто музыка играет,
и я под эту музыку пою.
Да, так бывает, и довольно часто:
вдруг, с панталыку или с кондачка –
сижу и будто к жизни непричастный…
И тут шатнуло, словно от толчка:
гляди, трава от ветра зарябила,
дом заскрипел и кинулся плясать!
И рвётся колченогая кобыла,
как прежде, ипподромы потрясать.
А я от возбужденья бью копытом,
готовый на великие дела!
…Придёт жена и успокоит бытом.
И перестанут бить колокола.

* * *
Из палочек сложить стихотворенье.
Из ничего. Из жизни на корню.
А можно – из лоскутного смотренья.
Из жирно перечёркнутых меню.
Из вторника, что ромбиками вышит,
за магазином тарою гремит,
пока телок стоит и жарко дышит,
и выдыхает воздух-динамит.
Из начинаний, брошенных в дороге,
в каком-то полушаге от конца.
Из радостей, сомнений и тревоги.
Из ропота на время и Творца.
Мне всё в строку – обрезки и отходы,
судьбе не попадающие в лад.
И до рядна заношенные годы
с трагическими пятнами заплат.

Из книги «Разговоры с богом»

* * *
Как нежность соитья, как спазма толчка перед взрывом,
вошло в меня знанье и Словом распялило рот.
Я твой бесноватый, я налит грехами, как пивом,
но ты меня вызвал к балясинам этих ворот.
Мой боже, мой боже, верни мне хоть в памяти Люду!
Ты видишь, я слепну, меня обстаёт глухота.
В блевотине страха молить тебя, господи, буду:
отдай мою Люду, а Слово исторгни из рта!
Хозяин, владыка, не нужно мне этих пророчеств.
Я малый по званью, отыщешь горластей трубу.
Я б именем божьим назвался как высшим из отчеств.
Но как тебе имя, и дай мне другую судьбу…

* * *
Сделай, боже, меня листовёрткой
или златкой, плодовым клещом.
От твоей сигареты обёрткой
или чем-нибудь малым ещё –
чтобы мне в паутине качаться,
поимённо дожди называть,
а в июле в четверг обвенчаться –
с нежной галлицей листья вздувать.
Прилетят пыльнокрылые моли,
станут юбками реять-порхать.
Дрогнет сердце в неясном уколе…
Нет, ещё ничего не слыхать.
Только лист будто ржою захватан.
Только воздух не держит крыло.
И дыханье как будто под ватой,
и опять будто вбок повело…

* * *
Мне горло комкает начало заклинанья –
какой-то сиплый плач, закапанный стыдом:
– О господи, возьми обратно Слово-знанье,
опустоши мой рот и разори мой дом!
Пусть буду я один – и сотрясутся горы,
и мёртвые пойдут, гробами грохоча.
Смотри, душа, смотри: у бога счёты скоры.
У бога и судья проворней палача.
А тело, устрашась, прольёт под ноги семя
и, в корчах мандрагор, земля размечет птиц.
Я слеп, творец, я слеп! Теперь настало время –
я слышу тень твою проёмами глазниц.
Не любящий меня, сомни меня, как глину!
Перехвати мой вздох и выдох мой развей.
И я тебя легко, как облако, покину,
и стану просто сын безродных сыновей.

* * *
Какие странные погоды
стоят в отечестве моём,
когда молчат леса и воды,
и светозарен окаём,
когда картошка отцветает
и, как заблудшая душа,
слепая бабочка летает,
сухими крыльями шурша,
когда редисом пахнет воздух
и спеют ранние харчи.
И на своих фамильных гнёздах
сидят безмолвные грачи.

* * *
Вот я, сочась слезами и слюной,
как Иов, жду у твоего порога.
Неужто ты, владыка, и со мной
опять начнёшь своё – про носорога?
Про мощь твою?
Про то, как входишь в раж –
моря врасхлыст и в тряске
твердь земная?
А ни к чему мне, господи, кураж:
я без того твою десницу знаю.
Я знаю: был простуженный июнь
и год по счёту ровно девяностым.
Была трава в ту ночь седа, как лунь,
и удивляла непривычным ростом.
Я спал, она дремала после мук.
И ты вошёл, и взял, и кинул оземь.
И выгнулась она – господень лук! –
и обнажила тело на морозе…
…У, страшный бог, верни –
ты взял моё!
Я отыщу управу и на бога!
И я не лук – я, господи, копьё!..
Ну, а теперь давай про носорога.

* * *
Ах, что вы сделали с гармошкой?
Зачем она, едва дыша,
бредет вихляющейся стёжкой,
цветастой юбкой мельтеша?
Зачем она ворон считает
и вдруг срывается с руки,
и приседает, и взлетает,
и дробко сыплет каблуки?
Ох, подержите кепку-душу,
не растрясите мой пиджак!
Сейчас я жизнь мою порушу,
пройдусь и этак, и вот так!
А эта музыка шальная!
А эти низкие басы!
И эта девка продувная
из-под взметнувшейся косы!
Ходи, душа, и плачь от смеха,
и обжигайся блеском глаз!
Такая бренная утеха –
гармошка, счастье, низкий бас…

* * *
Ловцы теней, строители химер,
поверившие подлинности чуда,
я вместе с вами был в СССР
и до сих пор ещё иду оттуда.
Я был там свой – из самых небольших:
приучен к коллективной дисциплине,
к единству множеств, к сочетанью их –
достоинства, утраченные ныне.
Но главное – я там принадлежал
(хотя насчёт поэзии – упёртый),
ходил в упряжке и «носок держал»
при ровном наполнении аорты.
Не верил государственным речам,
гнусавил от хронической простуды.
И, Господи, как плакал по ночам,
покинут всеми – без Тебя, без Люды!

* * *
……………Памяти А. Тарковского

…А я любил его. Он вряд ли это знал.
Я был тогда зажат и хмуро скрытен,
писал, но плохо. Рвано говорил.
И молча удивлялся, почему
он привечал меня, мальчишку… Вместе с Людой?
Она была – свечение.
И вот
обоих нет.
…Я помню: он лежал
с покинутым лицом спокойной меди
на сцене, в малолюдном ЦДЛ.
От пола дуло. Пахло небреженьем
и пыльной тканью старческих кулис.
А я подумал: – Вот и он ушел… –
И тут вдруг – вспышкой – понял, что “уходят”.
И закричал, заголосил, забился:
– Не надо, не хочу, еще не мне! –
Взлетел и рухнул, стал безумной мышью,
вонзился в пол, зарылся в темноту…
Не разжимая губ, не сдвинув тела.
И не заплакав.
Господи, прости!
Прости мне грех внезапного прозренья,
отступничества стыд.
Прости мне, что их нет,
а я, глухой и полусумасшедший,
пишу о них
и смерти не ищу.