Андрей Тавров

(1948-2023)

Стихотворения

Об авторе: Андрей Михайлович Тавров (1948, Ростов-на Дону – 2023, Москва) окончил филологический факультет МГУ по отделению русской филологии в 1971 году. Главный редактор поэтической серии издательского проекта «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон». Автор 30 книг стихов и прозы, публикаций в журналах («Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Воздух», «Волга», «Урал», «Арион», «Новая Юность» и др.), участвовал в ряде поэтических антологий. Лауреат большой премии «Московский наблюдатель» (2017), премии Андрея Белого (2019). Публикации в журнале «Плавучий мост»: № 2-2014, № 3(7)-2015, № 4(8)-2015, № 2(14)-2017.

Пешеход

Он по асфальту в пузырях идёт,
и дождь по чёрным лужам моросит,
и небо в лужах, и асфальт лежит
со всех сторон, и он идёт вперёд
и движется легко, и пузыри
высматривает, шаркает ногой,
он через дождь идёт, пусты миры,
и мокр асфальт, зернистый и немой,
он, шаг за шагом и за годом год,
идет вдоль луж и вздутых пузырей,
вдоль луп и линз, дождя, косых ветвей,
нога, асфальт, нога, туман и дождь идёт,
он не прервёт свой шаг, когда звездой морей
из пузыря Левиафан всплывет,
и он идёт, и дождь стоит в грязи,
и пузыри бегут, вокруг, всегда, вообще,
он меньше вдалеке, и больше он вблизи,
он в каждом пузыре, он миллион в дожде,
идёт, бежит, вчера, пузырь, асфальт,
а он идёт пузырь и силуэт,
и дождь трещит, словно колода карт –
на всех картинках лужа и валет
над лужей, он идёт, валет, стекло, рассвет
пузырь, колода, карта, силуэт,
он в зарослях дождя, куда б ни шёл,
и незачем ему кончаться ни к чему
и начинаться тоже не с чего ничем.

* * *
Снег идет, как снежный лев,
кажет людям красный зев.
Кажет когти налитые
и клыки свои стальные.

Что снежинка – не витийство,
что пылинка – то убийство.

Кто лежит тут сгоряча
в дольках, звёздочках, подковах –
от плеча и до плеча
ворох крыл растёт медовых?
Кто зажат, как внутрь аорт
меж собой и прочим людом,
кто гремит собой, как блюдом,
так шерстист, крылат и мёртв?

* * *
Дай ощупаю клетку грудную,
чтобы рёбра её перебрать,
чтоб, нагнувшись над краем, вживую,
руки врыть, как крота, в виноград.
Что и выскажешь, шевельнувшись
во всю клеть, как одним языком,
сам собой, словно телом минувшим
и безруким дельфиньим прыжком?
И кого тогда вместе творили –
землю с дроком иль небо в плечах?
Двинь язык, словно холм на могиле,
чтобы Лазарь проснулся в лучах.

* * *
Ласточке ночной слетать в Египет –
передвинуть холм на сантиметр.
И открыл глаза магнитной выпи
византийский трехмачтовый кедр.
Ненаставшее уже настало.
Кто ребро на резкость наведёт,
чтобы буква, сдвинувшись, вмещала
небо, словно ласточки полёт.
Ей кулак ночной, как в горло вложен,
и земля струится через край.
Сам себя, на чёрном небе лёжа,
сквозь пичугу лютую рожай.

Тюрьма на острове

Рыбью кость вложи мне в рукав и глаза развяжи,
и раздвинь этот остров ладонью, сырой, как ночь,
выручалочкой-палочкой перестучи этажи,
отломись, как земля, как краюха, не уходи прочь.

Звери чуд ̃ ные там за решеткой – Артем да Иван,
плавники остры, как слюда, небрита щека,
и грызут они воздух, как кость, словно град Ереван,
и лакают луну, и роняют слюну, как река.

Ходят вдоль, поперёк и хобот в окошко кладут,
дотянуться чтоб легче до костяной травы,
а за спинами их, как крыло, загубленные растут,
мальчики, девочки, девы – из муки, из муравы.

Они живы тем, что им принесёшь, – тобой.
К ним лестница с неба ведёт о семи ступнях,
сходит к ним ангел с отрубленной головой
да Божья Матерь на убиенных конях.

Еще сходит ангел-губитель и Страшный Суд,
ломает череп, как нижнюю к ним ступень, –
он с кольцом в носу, и черви его везут,
что вскопали могилы окрестных семи деревень.

Пахнет хлоркой и потом, йодом с мочой и тем
ангельским лугом, что, будто бы зверь, живёт
глубоко сам в себе, а всё, что снаружи, – тень
от его пожара, от белого дня сирот.

Он придёт и взвалит на плечи остров с зверьми
и пойдет отмывать, а потом к себе позовет.
Поцелует в лоб, чтоб больше в крови
не утоп, и в орлиные крылья, словно быка, впряжет.

Чтобы небо пахать да звезду называть не зря,
чтобы плуг на земле мертвецов отворял в ответ.
Чтоб втянула когти и пошла к водопою земля,
и лакала из рук их чёрный, как бивень, свет.

Складка

Как складка ткани может выдержать себя?
Когда вокруг миры и танкеры, убийства
и джипы, и в горах идет война,
и голосит на сцене тенор мировой,
а нефть пылает, и руки к небу
вскидывают футболисты,
и перепахивают боинги пространство,
и дева деву наблюдает, как Луну.
А в ней ни мышцы нет, ни формы, ни созвучья,
на всю нее – она сама и только.
Немыслимо…

Прикосновенье

Между ладонью твоей и гривой подруги,
когда бы ты знал, какие пещеры,
шельфы, слои, пустоты, крылатые судьбы,
а также ты сам – еще в утробе, еще нерождённый,
и смерть твоя, она тоже там.
Впрочем, в любой она точке, но там
она под твоей ладонью – как танкер,
под бабочкой белой…

Волны

Волна за волной. Песок
сквозь воду – золото, ржа.
Набрать этих волн глоток –
всё равно что разжать ежа,
что тысячей игл пробьёт
пришельца, как солнце дуршлаг,
примерится и вожмёт,
как силомер в кулак.
Жадная чайка кричит
среди жёлтой листвы.
Всё из вас состоит,
из чего состоите вы?
Всё состоит из вас –
свет и крик на ветру,
сам ветер, его галс,
раскачивающий ветлу;
амфитеатр и шлепок
грязи, журчащий клик
журавлиного клина, вбок
идущего от пустых
лодок на берегу;
судорога через край
ворчания, как в снегу,
меж белых, как горностай,
ног, которых не взять
ни Аресу, ни Сфинге, ни –
кому. Вы бежите вспять.
Единственные. Одни.
Иллюзия – этот бег.
Точнее – ножной насос
или тот самый снег
при колыханье волос –
два положенье одной
вещи – могилы: холм,
а только что – яма с тобой
или с другим. У волн
есть дар – не слова, а жест:
что движется, то стоит,
но распадаясь в свет,
из которого состоит.
Из чего состоите вы?
Я думаю, из любви,
что стоит ниже волны,
как свет стоит на крови.
Потому что она – уже
то, чему не распасться, ведь –
не на что. Как душе,
когда все отняла смерть.
Ветер треплет штаны.
Вол ̃ ны, волной, волна,
вол ̃ нами, у волны –
Зевс. И белее льна
та, в которую Илион
входил как лебяжий ген,
а выходил как слон –
сугробом у римских стен.
Лоно, струится свет.
Яблоко гложет червь.
Череп растет, как ветвь.
Ты завершён – ничем.

Пустынник

По колено он ноги врыл в мёртвый песок,
его рот забит пустыней, змеёй, землей,
и он кряжист, как ангел, и, как мёртвая мать, иссох,
у него больше нет ничего, чтоб говорить с тобой,
кроме тварей небесных, ехидн, вурдалаков, акул,
заходящих сверху, чтоб кость, как стекло, глодать.
Он врыт в свой песок, словно в небо, как бивень, сутул,
и он, стоя, ложится в себя, как в шипах кровать.
Ему мёртвое небо несёт чашку мёртвой воды
и хромая девка – выкидыш от него,
его роют драконьи зубы, как перегной кроты,
и, кроме себя, нет у него ничего.
Кроме короба пустоты, куда никто не входил,
откуда он сам, как росток, кверху ногами растёт,
и о нем говорить не хватит у Бога сил,
и серафим под ним, словно кляча, ничком падёт.
Но про него он не знает. И торчит мускулистый ствол,
и приходят его сгубить чада всей земли,
и он руки раскрыл им небом, гол как сокол,
чтобы плыли в него дети смерти, ее корабли.
И расплавленный рот его, иди! говорит,
и в него впеклись и стеклянных бабочек чернь,
и язык Люцифера, и плавится Рима гранит,
на сутулых плечах застывая, как мёртвый червь.
Иди, говорит он Аду, и тот идёт.
И, в пустыню зарыт, словно циклопа глаз,
он сжимает себя до кости́ и чёрное солнце пьёт.
Это я, говорит он, Боже, здесь двое нас.
И тебя тут нет, как меня тут нет – пустота.
Я сжимаю ничто себя как подкову в хруст,
и себе я никто, и могила моя пуста,
и я сам себе – и земля, и могильный груз.
И кривится небо в ответ, как железо в руке,
проступая улыбкой, творящей заново свет,
черный ангел идет к синей, как ночь, реке,
и рождается мир, словно ёж, лучами раздет.
Дерево каменное растёт – сухи сучья рук,
и глаза черны до самой земли, до корней.
Человек родится. Ягненок бежит на звук.
И небо, как мать, стоит посреди дверей.

Соловей

Как ты страдал и пел
над многослойною землёй
как ты рыдал свистел
над теми, кто теперь
был пыль и прах
и как огромный жук
иль голубой бутон ворсистый
они ползли по тонкому стеклу
С той стороны цвели их души
и каждая была огромна
как архистратиг
И каждый нёс в горсти
прах тела как себя
готового рыдать
навстречу краткой песне соловьиной

* * *
Роза из глубин руки росла,
губы возникали в недрах слова,
озеро вставало из весла,
отразившись в нём, словно основа
плеска, звука, вёсел и числа.
Мир обратный, гребень дорогой,
нижет воздух, как удар когтистый.
Нет тебя. И шар стучит тугой.
И в тумане плотном и волнистом
мяч в дельфина вложит китобой.

Снигирь

……………Марине Кузичевой

Снигирь снигирь
изнемог от гирь
…..воздух его несёт как река
…..черней железа глубиной глубока
…..и флейту держит рука

он прячет лицо как отражение в зеркальце
на вытянутой руке и снег у него в руке
и буква на языке
…..лица уплывшего по реке
далеко далеко
в серебро где соколы и фольга
где колокольня с флюгером в облака
где настасья и идиот
плавают у потолка
а фридрих ищет меру людских вещей
прислушиваясь к треску свечей
и всем остается ничей

Снигирь догони догони
мои лица мои огни
серебряные как твоё
и капкан разогни
…..великий квадрат похож на круг
…..великая жизнь похожа на труп
…..распрямившийся в рост архангельских труб
а ты мне похоже и лик и брат
и брови у нас горят
снигирь снигирь
воздуха поводырь
зачернел затемнел
нахохлился полетел
за чёрной водой за зрячей живой
за моей головой
…..за пулей да тетивой
отчего же птица на тебе кольцо
и мне снится у девы твоё лицо
похоронная птичка воскресенья брат
в воздухе белом губной снаряд

Чёрная Магдалина

Не ходи, мой чёрный Христос за гору, далеко,
здесь жизнь свою расплещи, как белую лодку ключей.
Я иду, как холм земляной, в землянике сердец, глубоко
внутри сердца могила моя, там течёт ручей.

Я иду, осыпаясь, и вновь я – мяса кусок,
что швыряют в колодец раджи, чтоб прилипли верней
заводной соловей, изумруд, золотой песок,
ветер желтых пустынь, кирпичи глинобитных дней.

Барон Коррефур, расстели меня, словно плат,
под черные ноги Его из снега, с травинкой дня.
Расстели меня вдоль, как глиняный неба пласт,
чтобы небо меня всосало и выплюнуло меня.

Ты иди, мой снежный, мой черный Легба-Христос,
ты иди, как тайфун, а я здесь, как смерч, постою.
Восходи на брус, словно воз, полный чёрных роз,
восходи, как барс, рассыпаясь на грудь мою.

Шевелись, как луч, снаря́женный издалека,
из пальцев собранный, просвечивающих у печи,
из бычьих мускулов, из мёда да молока,
из живой пустоты, из пара да из парчи.

Моё сердце в сто земляничных ягод во мне цветёт,
в чёрную грудь мою осыпается свет-земля,
и сдвигает холмы плеча поворот,
империи и шалаши всасываются в меня.

Я легла, как волчица, под чёрный с Тобою брус,
чтобы смог разглядеть, глазами поймать сосцы,
чтобы неба свинцового оказался б нежнее груз,
и я глухо хриплю, и я щерю на крест резцы.

Из могилы моей выходят на свет моря,
и мамаша Бриджит на зелёной лодке плывёт,
и топорщится сердце моё, словно алый ком снегиря,
и святая вода, как кровь, до дна достаёт.

Мускулистей могилы с сердцем мой вой, и светлы резцы
под твоими руками, упершимися в косяки
в смерть распахнутой двери, и свет, как на ринге борцы,
входит в этот квадрат, сцеплен до гробовой доски. –

В квадрат, в ночь распахнутой двери, где белый перрон,
вагон, и где кто-то кого-то все ищет, все Ваня кричит,
и где белый сугроб бьёт ногой, как убитый слон,
и в вагонном окне все гвоздика плывет-горчит.

Моё темное время пришло, горсть распаханных звезд!
Потемневших лучей гуталин, наживная вязь!
Все уходят с холма, все уходят с меня – из слёз
моих сложат холмы, их могилы, их гул и грязь.

Вот и небо сходит тебе на плечи, сынок,
вот Иле-Ифе да короб-Иерусалим,
как волчата в репьях, катаются возле ног
из чёрного снега, из белых небесных глин.

Я вылижу твою мёртвую шерсть, ледяной висок
горячим своим языком, заговорю кровь.
Под воем моим к волоску прильнёт волосок,
чтобы смог ты, как лодка, качнуться, поплыть вновь

в мамаше-суке, в глазах, в красном вулкане дня,
в пустоте мускулистого танца, что белому не сплясать,
съёжиться, скучиться – в тёмный асбест огня
и небо, как теплый кулак, навсегда разжать.

Чтобы раковины глубина без слоёных напрасных стен
оказалась одна и сжималась, как в уголь – свет,
и входила, как лев, в тесный проулок вен,
где живой и мертвый целуют пустой след.

И я вою на желтую, в волчьей маске луну
и тебя покрываю, как миррой, – слюной-слюдой.
И как кровь и шерсть, прилипшие к колуну,
на замахе звезда шевелится надо мной.

Пророк

Внутри любого существа сверкает дождь,
и в каждой капельке стоит существ живая форма –
слона, осины, бабочки, забора,
и вместе собираясь как готовность к форме,
они её однажды создают – то птицу феникс
в огне эфирном, голубом, то птицу человека.

И если наблюдать коня дороги,
увидишь, как внутри него идет гроза,
и в каждой капле он переставляет ноги,
в любой из капель он всецел – темны глаза,
и шея с гривой, как челнок, послушна,
конь в каждой капле сжат, как вложен в микроскоп.

И каждая внутри себя хранит
не только одного коня – весь мир –
листву и облака, и ястреба круги, и у ольхи ондатру,
но каждая – в начале конь, хотя
не сосчитать тех капель с небом, что летят
внутри у каждой капли. Но хранят они
свою же форму, лишь пока летят,
как стая птиц, как листья или град.
А падая, они уходят в землю
и разбиваются с конем, и звездами, и облаками
внутри себя. И я стою, пророк, и слышу

их тихий звон. Это уходит конь
и ангел с ястребом туда, где только синь,
и ничего там нет помимо сини.
Там некому шуршать листвой и бить в ладоши,
там смерти тоже нет, нет горизонта –
лишь синь – разумная и всеблагая.