Николай Болдырев

Душа и истина

1
Если говорить с поэтами вежливо, то я бы сказал, что мы живем в эпоху постпоэзии. Это звучит невинно, поскольку все говорят о пост-. То есть эпоха поэзии кончилась. Поэзия стала невозможна, так как закончилась в человеке душа. Это как закончился бензин в моторе, а купить негде, т.к. у всех закончился, а недра вычерпаны. Это как выкачали всю воду в колодце, а родники в нем забились грязью и камнями. Это как закончилась песня, а новую сочинить некому: все оглохли от того, что поселились на военном полигоне. Много изысканных слов, интонаций, много знаний и ловкой выучки, много развращенного воображения и наркотизированной эйфории цинизма, много чувственного опыта и опыта гурманской жадности, много всего вместо… единого на потребу. Блуждания как форма блуда стали для человека эрзацем поэзии.
Что же это за эпоха для нас? Эпоха поминок по душе. Душу похоронили. Поэзии остается поминать душу. В этом сегодня её предмет. Мы на поминках.
Но, возможно, смерть души это не столько чья-то вина, сколько естественный итог её жизни? И тогда мы можем сказать более философски спокойно: завершилась история человеческой души. У души есть своя история, и вот она закончилась. Как история любви с ее зарождением, кульминациями, страданиями, взлетами и гибелью. (И разве же сущность души – не любовь и боль?) Подводятся и подведены итоги.
(А подведены ли? Кажется нет, поскольку большинство не заметило смерти своей души и продолжает считать себя людьми-с-душой).
И все же цикл завершился, круг описан. Но свершили ли мы обряд похорон, прощания и покаяния перед покойницей?

2
Душа умирала параллельно забвению истины. Истина проста, ясна и всем была известна, но она никого не интересовала и не интересует. Человек интересовался и интересуется заблуждениями. (Историями блужданий во лжи). Тем более человечество. Человек черной (кали) юги любопытен, и заблуждения во всех сферах неотвратимо его влекут, и он всегда и везде лезет именно в заблуждения, даже и не пытаясь мотивировать это копание. (Атмосфера мрака для него неотвратимость). Такова судьба проекта «прогресс». Вот почему с самого начала у этого проекта не было шанса на выход к истине: человек вышел в путь из точки истины. Все аристократические линии ментального опыта человека были либо заброшены, либо извращены. И сфера искусства, например, неуклонно наполнялась всё более грязными типами души и потому всё более изощренными технологически.
Когда силы беспричинного трепета стали в человеческой душе ослабевать, появились мистерии (пример: Элевсинские), подпитывавшие это исконное свойство души созерцать и переживать истину. По одной из версий, мистагог показывал мистам таинство простого пшеничного колоса, из которого являлась сама богиня Гея, подтверждая величайшую истину: се растёт! Тому, что растёт, верьте и поклоняйтесь, ибо истинно. Как только человек поклонился автомашине, у человеческой души начались судороги удушья.
Истинно вот: солнце встает, травинка проросла… Всё очень просто и выше всякого ума. Но пришел с рогами и сказал: нет, солнце не встает, это земля кружится; вы живете в сплошных кажимостях, похерьте их, лишь ум объяснит вам истину… И вот истиной в поэзии объявили непохожесть одного человека на другого. Это ж надо! Вот в чем, оказывается, истина! Истину стянули на того, кто должен был бы служить истине.
Так появились формы лжепоэзии. Их число бесконечно, поскольку они опираются на эмпирику заблудших, заблудившихся и намеренно блуждающих психик, воспевающих замершую на острие смерти самость. Форм поэзии становилось всё больше как форм психических девиаций и форм лжи во всех сферах. Отсюда легко увидеть, что вся
платформа художественности, будто бы служащей чему-то высокому, есть иллюзия: на самом деле это бесконечность девиаций, бесконечность вариантов и сюжетов омраченности и патологий. В этом поглощении девиаций, омраченностей и патологий и заключалась увлекательность художественных изделий. Вот почему с этого крючка человека не снять. Он его глубоко заглотил. Ему хочется уже только «необыкновенного».
Таким вот образом искусство включилось в великую игру по «опусканию» человека. Разнообразными щекочущими нервы способами. Опуская человека, оно внушало ему, что поднимает его и возвышает. Развращая его, оно внушало, что облагораживает и очищает, так как демонстрирует истину. Постепенно вся слава земная перешла от богов и героев к музыкантам, поэтам, актерам, художникам и режиссерам. От служителей истине к служителям своей деформированной самости.
В эпоху заката души жизнь большинству молодых людей с неизбежностью открывалась как зеленая улица соблазна на странствования в бесконечном лабиринте психических, философских и общементальных девиаций и омраченностей. Других моделей жизнь уже не давала. И весь пыл своей естественной чистоты и благородства молодой человек отдавал этой могучей машине с ледяным нутром. Пока она не превращала его в клоаку чувств и мнений. В куклу на палубе разъяренного океана.

3
А ведь когда-то поэзия была инвариантом тяги к истине. Истина и поэзия были сестрами. Старшей и младшей. Но поэзия вовсе не была искусством слагать вирши. Ведь и Гомер не был поэтом, как и индийские риши. Светская душа тяготела к поэзии как форме участия в мистерии бытия, религиозная душа тяготела к истине как непосредственно мистическому контакту, снимающему иллюзию «я».
Содержание мира неизменно. Едва ли человек создан, чтобы поменять содержание поднебесной, хотя глупцы как раз и призывают именно в этом видеть «креативность» homo, сводя содержание к игре фантазий в пьяном человеческом мозге. Бытие-в-истине существует или нет. Третьего не дано. Пути к бытию-в-истине не подлежат разглашению. Нельзя привнести извне мудрость. Фиглярство – сколько угодно. Форм лжепоэзии, как и форм ложных путей, – бессчетие. Истинный путь один, но он не видим извне. С предательства истины начинается путь к успеху.

4
Человечество, стоящее перед гибельностью и гибелью и знающее об этом – разве это не драгоценный экзистенциальный момент? Огромный гуманитарный пласт человеческой истории ухает в бездну. Ментальный мир скрупулёзнейших, трепетнейших работ, опытов и надежд – немыслимое напластование Вавилонской библиотеки завершено, ибо никому не нужно, да и изначально не было нужно никому.
Разве это не драгоценный момент для остановки инерционного движения наших центров тщеславия? Не момент для начала Перепросмотра?
Должны ли мы чем-то платить за право жить? Великие художники-индивидуалисты рождались почти всегда в измерении жертвоприношения. (Данте, Бетховен, Ван Гог, Лермонтов, Толстой, Марсель Пруст,
Диккенсон, Пессоа, Мандельштам, Тарковский, Симона Вейль etc. Часто казалось, что к этому жертвоприношению их принуждала и принудила сама судьба). И если в ряде случаев биографам этого не было видно,
то это только значит, что оно не облеклось в «зримые миру» черты. Только жертва путями желаний и тайных жажд дает человеку тот трагический накал, ту «разницу потенциалов», с которой начинается великое ощущение сверхъестественности обыденного.
Айтарейя-упанишада сообщает о том, что у каждого человека есть два тела: свое собственное и родовое. Но есть еще и третье: тонкое, трансцендентальное. Следовательно, у каждого, а тем более у поэта и художника, помимо его собственной, индивидуально-наличной есть родовая сущность и сущность трансцендентальная. Беседа этих трех тел неслышимо звучит в душе настоящего поэта.

Примечание:
Николай Болдырев – философ, поэт, переводчик. Автор двадцати пяти прозаических, поэтических книг, а также биографических исследований. Живет на Урале.