Светлана Крюкова

Трамвариум

1.
1916 год, Георгий Иванов – «второкурсник Литинститута», сборник «Вереск», стихотворение «Никакого мне не нужно рая…»

1931 год – плюс пятнадцать лет, сборник «Розы», стихотворение «В глубине, на самом дне сознанья…»

В эссе «“Розы“. Стихи Георгия Иванова» Константин Мочульский спрашивает нас: «Неправда ли, похоже?». «Похоже», – соглашаемся мы. – «И если вы не чувствуете, что эти стихотворения столь же различны, как „лёд и пламень“, – продолжает Мочульский, – что первое из них – „прелестное“, а второе – настоящее, то помочь этому нельзя», – с этой частью высказывания согласиться труднее. Раннее стихотворение слабее: «глаза – гроза» и т. д., однако не всё так просто с Георгием Ивановым. За лёгкой иронией первой строфы стихотворения «Никакого мне не нужно рая…» брезжит смущение, во второй пафосная «страда» и «наклонившийся путник» вдруг обретают жизнь – на них падает свет от строк: «Видит с облаками и простором / Небо, отражённое водой»; ирония рассеивается и сквозь юношескую браваду просвечивает ранимость, искренность – это уже мужчина смотрит на мир глазами возлюбленной. Чудо свершилось! читателю приоткрылось нечто вечное. Георгий Иванов находит источник своего вдохновения – глаза возлюбленной. Если в стихотворении «В глубине, на самом дне сознанья» поэт обозначает место, где сияние (вдохновенье?) косвенно себя проявляет: «на самом дне сознанья», то в стихотворении «Никакого мне не нужно рая…» поэт обозначает его источник – «Небо, отражённое водой». В переводе на человеческий – мир, преломлённый сознанием близкого человека. Совместив две цитаты, получаем формулу вдохновения: место действия и источник сияния.
Место действия – дно своего сознания, источник – другой человек. Почему-то хочется верить в универсальность этой формулы…
«В глубине, на самом дне сознанья, / Как на дне колодца – самом дне – / Видит с облаками и простором / Небо, отражённое водой».
Примечательно, что в стихотворении Георгия Иванова «Никакого мне не нужно рая…» сияние по громкости ближе к шёпоту, а в стихотворении «В глубине, на самом дне сознанья…», скорее – крику.
В том же эссе («“Розыˮ. Стихи Георгия Иванова») Мочульский пишет: «…В “Розахˮ он стал поэтом <…> каждое новое стихотворение рождается чудом из ничего».
Однако, хочется возразить Константину Мочульскому, ничто не возникает ниоткуда и не исчезает никуда. «В награду за мои грехи, / Позор и торжество, / Вдруг появляются стихи – / Вот так… Из ничего» и мы с горечью понимаем, что «ничего» – это жизнь, «ничего» – это всё.

2.
Вдохновение ненадёжный источник (информации? энергии?..) – чего-то, без чего стихотворение не состоится. Природа создаёт инструмент – талантливого человека. Годы огранки, убийственные годы неверия, ожидание сияния и ветерка и вдруг, из «ничего» – стихи.

Ангел смерти взмахнул крылами, но поэт продолжает говорить. Пожалуй, в стихотворении «А что такое вдохновенье?» определение вдохновения близко к идеалу (если не придерживаться точности атомных часов), остаётся определить удельный вес слегка сияющего дуновенья и божественного ветерка.
Важно отметить, что по громкости стихотворение «А что такое вдохновенье?» ближе к шёпоту «прелестного» стихотворения «Никакого мне не нужно рая», а не крику «настоящего» стихотворения «В глубине, на самом дне сознанья». Георгий Иванов будто возвращается к полутонам и дуновение от этого становится горячее.
И сияющее дуновенье, и божественный ветерок генетически вплетены в стихи Георгия Иванова:
«Облако свернулось клубком…», «…И я дышу свободно, словно / Солёным ветром и тоской. / А вдалеке чернеют снасти, / Блестит далёкая звезда… / Моё единственное счастье – / Деревья, камни и вода!», «…Всё другое только музыка, / Отраженье, колдовство – / Или синее, холодное, / Бесконечное, бесплодное / Мировое торжество»…
Чувствуется, что потеря связи с созидающим началом мучительна Георгию Иванову:
«…Ещё я вслушиваюсь в шум ветвей. / Ещё люблю игру теней и света… / Да, я ещё живу. Но что мне в том, / Когда я больше не имею власти / Соединить в создании одном / Прекрасного разрозненные части»,
«…Слишком быстро настаёт / Слишком нежная весна. / И касаясь торжества, / Превращаясь в торжество, / Рассыпаются слова / И не значат ничего…», «…По синему царству эфира / Свободное сердце летит», «Мелодия становится цветком, / Он распускается и осыпается, / Он делается ветром и песком, / Летящим на огонь весенним мотыльком, / Ветвями ивы в воду опускается…», «…Пожалуй, нужно даже то, / Что я вдыхаю воздух, / Что старое моё пальто / Закатом слева залито, / А справа тонет в звёздах…»

3.
Литературовед, критик Владимир Вейдле в журнале «Возрождение» за 1931 год, неохотно признавая «поэтическую безукоризненность» произведений Георгия Иванова, отмечал «налёт какой-то очень тонкой подделки» и эпигонской подражательности Владиславу Ходасевичу.

Действительно, сопоставление стихотворений «В заботах каждого дня…» Владислава Ходасевича и «В глубине, на самом дне сознанья…» Георгия Иванова могло бы стать обоснованием этого утверждения… Если бы не вдохновенье!
И это вдохновение читается в мелодике, семантике… даже строфике. Владислав Ходасевич определяет вдохновение (а что ещё?) как «ропот огня». Георгий Иванов определяет его как «нестерпимое сиянье», отблеск которого иногда пролетает в нём. Ходасевич слышит ропот и закрывает глаза, Иванов закрывает глаза от невыносимого сиянья. Иванов ослеплён, а не оглушён и это ослепление – путь к прозрению, чувственному присутствию в моменте Бытия:

Георгию Иванову пришлось разбить строку, явив огненную пропасть, в которую можно только упасть и никак иначе. У Ходасевича же это ропот огня, от которого можно отмахнуться или мечтательно погрузиться в него. Душа Ходасевича живёт «помимо» него, «под спудом» забот, у Георгия Иванова она на дне колодца, а скорее, сама – метафизический колодец, к которому приходят испить водицы.
Можно допустить, что трамвай своего рода «трамвариум», в котором обитают люди, имеющие отношение к поэзии; условное место «катапультирования» во внутренний мир. Ходасевич спешит к трамваю, а Иванов едет в нём, причём едет, не обращая внимания на окружающую среду. У Ходасевича огонь, ропот огня (читай – вдохновенье) – нечто внешнее, в то время как у Иванова отблеск нестерпимого сиянья – имманентное качество, проявляющееся потерей внутреннего равновесия с непредсказуемым результатом. Если у Ходасевича душа и, соответственно, вдохновенье «каким-то пламенным чудом» выживают под давлением обстоятельств, то у Иванова они томятся внутри, в ожидании божественного ветерка. «Боже! И глаза я закрываю / От невыносимого огня…». Это не ропот огня, а ропот поэта, падающего в огненную пучину. Страсть и неотвратимость действия в стихотворении Георгия Иванова никак не соотносятся с констатацией «Вдруг слышу ропот огня – / И глаза закрываю» в стихотворении Владислава Ходасевича. И всё это только поверхностные наблюдения на уровне семантики и близко не затрагивающие музыкальную тождественность слов и их содержания.
«Достаточно беглого сравнения, — пишет Ходасевич в своей рецензии, — чтобы увидеть в этих двух пьесах прямую тематическую связь, во вторых строфах подчеркнутую совпадением образов, рифм, словесного материала. С такою же легкостью читатель может убедиться в том, что никакой существенной переработке оригинал у Георгия Иванова не подвергнут: его пьеса целиком в этом оригинале умещается».
«…Да, это жестоко и несправедливо, – пишет Игорь Болычев в статье «О поэтической технике Георгия Иванова» – но: оригинал Ходасевича рядом с „плагиатом“ Георгия Иванова выглядит как добросовестный подстрочник рядом с талантливым переводом, выполненным по этому подстрочнику. Если снова воспользоваться метафорой в духе Платона, о том, что настоящее стихотворение ГДЕ-ТО существует еще ДО его написания, то можно сказать: Ходасевич имел доступ в это самое ГДЕ-ТО и видел небесные оригиналы настоящих стихотворений, можно даже сказать читал их и пересказывал своими словами. Георгий Иванов их просто слышал. И передавал слово в слово, как они есть. На техническом уровне это проявляется только в одном – в звуке и мелодии стихов. Ибо “тематическая связь, подчёркнутая совпадением образов, рифм, словесного материала”, действительно налицо, но тем разительнее отличие – в Звуке».
А что, если одна из задач поэта в этом и состоит – ощутить отблеск прототипа, осознать его и передать в своём произведении; услышать и передать его, не исказив? Один пишет «под спудом» забот и получает тематически-приближенный к оригиналу текст, а один работает над собой, как инструментом, воспринимающим сияющее дуновенье, позволяет себе не замечать сиюминутное и падать в «Небо, отражённое водой». Вот так: один и один, каждый со своим подходом, разве что один описывает торопливое приближение к чуду, а один являет его.
Платоновские прототипы не имеют топологии и, возможно, «дно сознания» – именно то пространство, в котором они косвенно проявляются; то дно, на которое необходимо катапультироваться в условном «трамвариуме», чтобы «отсвет нестерпимого сиянья» приоткрыл истинное произведение.

Примечание:
Светлана Крюкова – поэт, эссеист. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Автор стихотворных книг «Интерактивное небо», «Это неОбо мне», «Под небом Древней Греции». Публиковалась в различных журналах, альманахах.