Геннадий Калашников

Стихотворения

Об авторе: Геннадий Калашников родился в Тульской области. Закончил МГПИ на Пироговке. Первая публикация стихов – мартовский номер журнала «Юность» за 1971 год. Работал в «Литературной газете», в издательстве «Эксмо». Член Союза российских писателей. Член Правления Союза российских писателей, заместитель председателя приемной комиссии.
Живет в Москве.

* * *
Здесь, в промзоне, где тени остры и узки,
где бесцельно-причудливы все закоулки,
эти травы сквозь щебень, щелей сквозняки,
эти ржавые прутья и эти куски штукатурки.

Здесь беззвучно пылает огонь-флогистон,
полыхает, кипит, ничего никогда не сжигает.
Это бывшее все, замирающий стон или звон,
прототип чего нет и чего никогда не бывает.

Это лежбище легких, не алчных добыч,
словно бродишь в распахнутом настежь сезаме.
Это жизнь после жизни, лишь рыхлый кирпич
безучастными красными плачет слезами.

Здесь чернеют меж прочих неясных вещей,
что безропотно приняли нравы суровых развалин,
очертанья могучих остывших печей,
многоцветные сколы шершавых окалин.

Это список утрат, безвозвратных потерь каталог,
что обернут густой, золотой мишурой паутины.
Не найдется того, кто осилить бы мог
пролистать его весь иль хотя бы до середины.

Почему мне так близок твой тесный простор,
почему так понятен угрюмый твой образ?
Здесь так кротко молчат, никому, ничему не в укор,
эта цвель, эта прель, безнадежные завязь и обрезь.

Вот и смотрит душа и всегда, и теперь
в этот сумрак безглазый, стозевный, безликий,
в эту вечную полуоткрытую дверь,
по которой взбегает тугая спираль повилики.

Колхида

1
Волна – то шелк, то сталь,
бежит, ломая сушу.
Не ведаю, чем даль
прикармливает душу.

И что там впереди,
за дальними дымами?
Здесь лезвие воды
заточено о камень.

Прилежный селянин
табак серпом срезает.
Абхазец ли, грузин
приветливо кивает.

Он от жары устал
и чувствует внезапно
табачного куста
чуть горьковатый запах.

От зноя даль слепа
и вся в зеленых складках.
Он, пот смахнув со лба,
глядит туда украдкой.

2
Проходит день за днем
у берега морского,
и слово «окоем» –
назойливое слово.
Оттуда волн чреда,
туда тоска слепая,
как солона вода,
привольная морская,

и даль горька, и ширь.
Волна подходит валко,
в ладонях шебуршит,
почти щебечет галькой.

Вдоль берега всего
кипит она, живая,
с размаху об него
хребет свой разбивая.

Все тверже позвонок,
грознее ритм прилежный,
кого швырнет оно
на берег безмятежный?

И чей бесстрастный взор
под роговою гривой
береговой простор
вберет в себя лениво?

Плывешь и видишь дно,
а море – голубое,
и выпукло оно,
как яблоко глазное.

Пустынен утром пляж,
вдали и мыс, и порт.
И хоть пишу пейзаж,
но выйдет натюрморт.

3
Вновь волна бежит – остра,
и цикада вновь прилежна,
с вечера и до утра
пилит звонкое железо,

Это вам не шорох лип,
когда позднею порою
исполинский эвкалипт
на ветру скрипит корою.

Наполняет здесь пейзаж
низкий рев коровы рыжей,
что с утра спешит на пляж
и, как море, гальку лижет.

Эта жизнь сопряжена
с гулом моря, ветра гудом,
здесь земля щедра, тучна,
и тяжка земля, как всюду.

Небо в облачной резьбе.
И цветет белье с карнизов.
Хорошо ль, душа, тебе
здесь, у пальм и кипарисов?

Солнце за море нырнет,
запоет цикада снова.
Одиночество мое –
жизни тайная основа.

* * *
Проговори: море. Еще раз:
море. Берега полоса.
Слышит ухо, и видит глаз,
и нестройно шумят голоса

живых и тех, кого уже нет,
делая вдох у скал,
вдруг понимаешь – крикнуть привет
грудная клетка узка.

Небесная твердь, и водная гладь,
и горизонта кольцо.
Смотри, как волны уходят вспять,

и на жизнь не сетуй за
то, что увидеть твое лицо
можно, только закрыв глаза.

* * *
То, что прочел, оно с тобой всегда
и все своим подсвечивает светом.
Редеет облаков в Чертанове гряда,
так я сказал, и кто помог мне в этом?

Закат оплавил облака овал –
я сам сказал иль сказано не мною?
Я это вижу? Или прочитал?

Муму с Каштанкой лают за спиною.

* * *

Вот он, вот он край,
вот он – край всего:
рельсы и сарай.
мачты ПВО.

Кто сказал, что мир
всхлипнет под конец?
Вряд ли этот миг
замышлял Творец.

Вряд ли потирал
о ладонь ладонь,
и не предвкушал
пепел и огонь,

и не ту войну,
что чадит вдали,
как она видна
Гойе и Дали,

не ружейный треск,
трупы на полях,
не плешивый бес,
что наводит страх.

Чтобы допустить –
мир и город пуст,
надо проявить
выдержку и вкус.

Вопль огонь и мрак –
это через край,
все скромнее, как
рельсы и сарай.

Нет, не всхлип навзрыд,
и не вихря взмах…

Рябь и плеск воды,
ветер в проводах…

* * *
Живу я в своей стороне
с железной дорогой в окне.

Не знаю: откуда, куда
железные прут поезда.

И целую ночь напролет
железный гудит самолет.

Под частым железным дождем
железобетонный наш дом.

Холодной весной высоко от земли
железные прутья из стен проросли.

* * *
Ночь пишет начерно кириллицей,
в упор глядит, глаза не прячет.
Как этот мрак проснуться силится,
вспять повернуть, чернеть иначе.

Чтоб белоглазой антарктидою
легли в полях снегов порядки,
чтобы безгласное, безвидное
вдруг облеклось в земные складки,

чтоб в снегопад себя обертывая,
как по реестру и кадастру,
легли на землю эту мёртвую
репейников военных астры.

Уже спешат в потёмках граждане,
не зная, что собравшись с силами,
строчит повестки всем и каждому
февраль лиловыми чернилами.

Уже хрустит походкой кадровой
пехота пороха и праха.
Пасьянсы мёртвые раскладывает
и нить сучит слепая пряха.

* * *
Разве я опоздал на пустынный вокзал,
голубиный причал, на заснеженный путь,
где товарный состав разгибает сустав,
на начало начал, на прогон, на финал?
Это мне посигналил стальной семафор
лунно-белым огнём в предрассветном свету?
Разве знаешь хоть что-нибудь ты наперед,
даже если посмотришь назад,
где обманчиво всё и не видно ни зги?
Разве руку твою удержу я в своей,
если кровь разбегается врозь
и лукавая правда стоит за спиной?
Ветер воздуха полную грудь наберёт
и, слепую опору найдя в пустоте,
накренит всю округу, держа небеса,
лязг железа, гул крови, глухой разговор
– черновик этой ночи – все сразу и здесь.
Снегопад перебелит страницу, начнёт
свой подробный осмотр-пересчёт,
где и мы учтены, как спешащие вдаль
вдоль железных путей, меж небесных огней
между жизнью и чем-то ещё.

* * *
И прошли облака надо мной,
что-то птицы мне вслед прокричали…
Отчужденный от жизни земной,
я бродил по огромной спирали.

Я касался рукою стены,
я шаги свои слышал, но все же
обступившей меня тишины
я совсем не сумел потревожить.

Были тени, их прежняя стать
к ним, казалось, еще возвратится,
подходили вплотную – не мог я узнать
их чужие знакомые лица.

Их тела колебались, текли
под порывами тяжкого ветра,
и косые лучи из земли
рассекали кромешные недра.

Мне навстречу шел некто, иным
он казался, от всех отличаясь,
тень безмолвно скользила за ним,
он на флейте играл, поднимаясь.

Голос флейты стирался на нет,
рассыпался на мелкие блики,
и за ними роящийся свет
золотился и таял безлико.

И ко мне приходили слова
и сливались в гармонии чистой,
но они исчезали, едва
я влагал в них подобие смысла.

То не явью назвать и не сном,
и когда на каком-то из кругов
наши души смешались в одном,
то они не узнали друг друга

и едва ли постигнуть могли,
что сейчас их не смерть разлучила,
что есть нечто сильнее любви,
жизни, смерти, движенья светила,

есть такая упрямая власть,
и такое гудит там горнило…
И влекомы и время и страсть
тяжкой центростремительной силой.

Ночь

Не создам и при луне
я стихотворения,
слишком много слов во мне
ждет хитросплетения,

слишком много рифм и строк
в голове стрекочет,
чтобы был какой-то прок…
Почерк ломок очень.

И луны неспешный шаг –
шаг ночной сиделки –
передвинет тени, как
часовые стрелки.

И не раз изменит вид
даль под светом лунным,
и стволы пошевелит
ветер словно струны.

Тяжелеет голова,
и уже не верю,
что в полях растет трава,
в чащах бродят звери.

Но стремителен, как нерв
в нашей плоти бренной,
очистительный размер
слов пронижет пену.

И яснеет голова,
и луна косится,
он – как дерево, слова –
как на ветках птицы.

Он вошел как в масло нож
в это злое бденье.
Замечательно хорош!
Всем на загляденье.

* * *
Отнюдь не подступающая нищета,
а то, что не получается ни черта;
что не входят слово и строчка в паз,
что Ничто вокруг разевает пасть,
что Нигде оказывается тут как тут,
Никогда своих не развяжет пут, –
так мешают жить, как пальца порез:
ушибаешь всегда, куда б ни полез,
хоть в зазубрины времени, чей ход
стучит куда-то наоборот,
уволакивая тебя, как мышь в нору
кухонный трофей: не вру, умру.
Живешь, как в курьёзе одной строки,
для запятой не хватает длины руки:
Помиловать нельзя казнить,
вот и утеряна смысла нить,
что-то там про порез и паз
в бред ли, в сон завело рассказ,
только знаю, даже не открывая глаз:
свет стоит в окне, озирая нас.

* * *
Я сослан в немоту, туда, где уже давно Макар и телята, где зимуют раки,
где в бубен бьет и старым сухим ребром играет мой ровесник бес,
где в логове слов над листом бумаги согнулся, высунув перо и язык, Акакий
Акакиевич, перебеливая циркуляр, спущенный по инстанциям ему с небес.

Плачь не плачь, утони в слезах, но если, если тебе изменила Муза,
если над притяжением, над упругой волной словесной утрачена власть,
что тебе жар глаголов, тяжесть существительных, клейковина союзов,
и наречий неверная, невесомая и не очень понятная вязь?

Я – ловец и добыча, живу у словесной реки, вдоль ее гужевого потока,
там, где бог из плавучей машины, как капитан Немо,
………………………………….вываливается и подслеповато щурит глаза,
я бреду вдоль течения, бесполезными жабрами хлопая, как после потопа,
и в обратный бинокль, пролетая, безмолвно глядит на меня стрекоза.

Я молчу, я молчу, я молчу, я молчу, покуда по верхней
стороне воды медленно приближается утлый, угрюмый чёлн,
и впустую перебираю мережи синтаксиса, трясу грамматики верши:
где откуда куда вот теперь и если впрочем будто и уже ни при чём…