Евгений Чепурных

Стихотворения

Об авторе: Чепурных Евгений Петрович родился в 1954 году в городе Чапаевск Куйбышевской (ныне Самарской) области. Работал слесарем, грузчиком, составителем поездов, литсотрудником в многотиражной газете. Учился в Куйбышевском государственном университете, в Литературном институте имени А.М. Горького. Автор поэтических книг: «Письма» (1980), «Свет из окна» (1982), «След на траве» (1986), «На расстоянии руки» (1988), «Картонное копьё» (1992), «Маятник» (2003), «Новые стихи» (2006), «Перелётное счастье» (2009). Лауреат премии им. Ивана Дмитриева, премии «Стихи в журнале», учреждённой журналом «Плавучий мост». Живёт в Самаре.

и шубки дамские в пушинках

отечество. паденья. взлеты. риски.
вновь пацанва играется в снежки,
в Останкино блистают юмористы,
в Донбассе умирают мужики.

и разнотемье сУдеб беспристрастно,
как ворона крыло и седина.
и это полуханжество контраста
гнетет, пожалуй, больше, чем война.

Детекторы

детекторы лжи в наше время смешны,
их два лишь осталось у правды на страже:
война – для любви
и любовь – для войны,
а все остальное подделка и лажа.
а все остальные – как вздох на стекле,
как печки без жара, как тени без тела.
а все остальное старушке Земле,
как вечной плакунье, уже надоело.
и снег леденит ее сердце во сне,
но тает, когда она плачет, вздыхая.
ей плачется горше на лютой войне,
ей плачется слаще, в любви пребывая.
в любви, где сверх меры и правды и лжи,
в любви, не продавленной черной подковой.
где кровь человечья, излитая в жизнь,
почти нераздельна от крови Христовой.
не стыньте, заросшие дымом сердца,
не стоит всю ночку курить на балконе.
и что вам детектор,
когда есть Глаза
на старенькой, пылью покрытой иконе

доброе

эта церковка ростом не вышла.
но на Пасху ( чуть-чуть под хмельком)
ее маленький колокол слышно
на земле и на небе седьмом.

потому что звоночек крылатый
шаловлив, как и все соловьи.
потому что звонарь неженатый
мыслит токмо о вечной любви.

и, нечаянно путая ноты
(иль веревки) в мечте ни о ком,
он взлетает в такие высоты,
что диакон грозит кулаком.

теплый запах струится по ветру,
уплывая куда-то в зенит.
и Христос улыбается сверху:
– так и нужно звонить – говорит…

неразлучные

глупый грех – верить в песни и гимны,
в скрип крыльца и родительский дом.
нет на свете мужчины наивней,
чем пацан, притаившийся в нем.
в поминанье – листочек помятый
(все ли здесь? никого не забыл?).
глупый грех – уходить виноватым,
будто в церкви бутылку распил,
помочился в траву на погосте
или грязно сругнулся, кляня…
– все в порядке, малыш, успокойся.
я с тобой. положись на меня.

в нашем тире нету тени…

в нашем тире нету тени,
только тьма и только свет.
в нашем тире все мишени
могут выстрелить в ответ.

пули-дуры улетели
за леса ли, за моря,
по врагу ли, по себе ли –
кто бы знал, душа моя…

у края дороги

озеро, полное света.
сядь, утомленный ходок.
чище, чем бинт из пакета,
первой любви холодок.
вот она ближе и ближе.
что отвернулся? смотри!
вот она. видишь?

– не вижу…
но говори… говори…

кто не оплакивал Муму…

кто не оплакивал Муму,
в России выжить не способен:
носить суму, ругать тюрьму
и водку пить среди надгробий.

кричать «ура!» в чужую честь,
писать стишки в углу убогом,
и ради Бога в петлю лезть,
забыв, что это грех пред Богом.

и трогать свой нательный крест
задумчиво, как грешник в рясе:
– страна родная, кто ты есть?

неужто все-таки – Герасим?..

заря-блюз. утомленное солнце Самары

печатная машинка «Ундервуд»
гремела, будто дикий барабанщик.
в окне розовощекая заря
ласкала разомлевшую дворнягу.
и так хотелось возлюбить
( иль выпить),
что оставалось лишь писать стихи…

мир падал вниз и вверх,
как мудрый Будда.
он спал
и мудро снился сам себе,
покачивая западом, востоком
( и прочей юго-северной фигнёй).

он ночью обязательно проснется,
протрет глазища мокрою сиренью
и засияет
(ладно, возлюблю)…

отшумели рыданья и речи…

отшумели рыданья и речи, нервный всплеск и размеренный быт.
мне любить бы тебя и беречь бы ( получается – только любить).
слишком много в нас зренья и слуха, чтоб без мук свою ношу нести.
слишком много в нас русского духа, чтоб без боли до Бога дойти.
Лукоморье грустит одиноко. видно, милая, время не то.
птица счастья летает далёко, но зато у нее здесь гнездо.
на дубу крепкокрылом и старом, у которого – глянь! – по сейчас
ходит кругом ученый котяра и плетет небылицы про нас

счастливчик

пусть над мокрою дорогой ворон каркает, летя,
не останется без Бога некрещенное дитя.
он – подкидыш и найденыш посреди зимы большой,
человеческий дитеныш, нехристь с ангельской душой.
он сквозь тряпки попкой греет стынь церковного крыльца.
нету деточек роднее этой ночью у Отца.
а в глазах его горячих – ни войны и ни зимы.
он не мерзнет, он не плачет. он счастливее, чем мы

шёпот

средь кровно вспыхнувшей листвы
и ускользающего лета
живи.
где хочешь, но живи.
как хочешь,
но живи
хоть где-то…

не исчезай из мокрых глаз.
и помни и в душе, и в слове:
у этих листьев и у нас
одна и та же группа крови

долгое

если долго-долго прощаться
и, прижавшись, в ночи стоять,
сердце может застыть и сжаться,
как шагреневая печать.
если даже в словах хороших
ощущать тоски запашок.
если слезки ловить, как мошек,
в окольцованный кулачок.
не смотри!
синий пламень блекнет,
остужая прощальный взгляд.
потому от любви и слепнут,
что вот так на нее глядят

и сколько ни слушай…

и сколько ни слушай дурную кукушку,
но, снова взлетая душой в стратосферу,
все то же и то же храним под подушкой:
надежду и веру, надежду и веру.
и, сколько рулеткой ни мерь безучастной,
но ведь все равно в нашем омуте тихом
счастливей любви не придумали счастья,
страшнее любви не удумали лиха.
и, сколько б ни врали в свободном ютубе
о духе и теле, о злом беспределе,
голодные птички отечество любят
(а сытые птички давно улетели).
и, сколько ни падай вчера и сегодня
от поднятой ноши, от выпитой чаши,
горит
непреклонная свечка Господня

…..то ль в память о нас,
…..то ль за здравие наше…