Сергей Ивкин

Бронзовый вексель

Об авторе: Родился в 1979 году в Свердловске. Окончил Российский государственный профессионально-педагогический университет по специальности «Преподаватель Декоративно-прикладного искусства и народных технологий». До пандемии работал на производстве русских сувениров. После – главным специалистом отдела культурно-массовых коммуникаций в Свердловской областной библиотеке им. В. Г. Белинского. Ведёт онлайн семинар при издательстве «СТиХИ» (Москва) и оффлайн ассистирует мастеру Андрею Юрьевичу Санникову при «Лаборатории им. А. Л. Решетова» (Екатеринбург). Автор 13 книг стихотворений.

Позирование

Здесь нет кровати. Разверни ковёр.
И застели… чем там в шкафу найдётся.
Через гардину не проникнет солнце:
я не люблю смотреть на этот двор,
на перепалку вспыльчивых гасконцев
в трико и адидасах до сих пор.

Сними одежду. Изогнись змеёй.
Не вожделею. Я тебя рисую.
Мольберт ошую, краски – одесную.
Мы заняты божественной фигнёй:
я абрис твой штрихами полосую,
а ты краснеешь сразу всей еёй.

Арт-терапия. Ты – букет цветов.
Меня учили: «Просветлённый гений
не полыхает в половой Геенне,
а лишь одним рассудком – Мазел тов! –
он пресекает на корню гниенье.
Зубри матчасть. Будь к практике готов».

И вот, я – доморощенный Бодлер –
стою над белоснежным шоколадом…
Не скажет Бог, что самому мне надо,
когда хочу с разбега и в карьер,
но на палитре вывожу помаду
и цвет испуга нимфы, например.

Я россыпью эскизов буду пьян.
Но что ты вспомнишь, утомленья кроме?
Краплак на пальцах в цвет засохшей крови?
На лестнице рассказанный баян?
Как матерком вослед нас оскоромит
на остановке местный д’Артаньян?

* * *
Злой Ходасевич, вышедший из комнат,
презрительно кому-то говорит:
«Зерно покорно жаждет стать попкорном,
а вы хотите славы, неофит».

Чердак парижский. Если б только пили.
Чердак российский, по утрам шуми!
«Mon cher ami, мы все живём в могиле,
мы все живём в могиле, cher ami».

Сквозняк вечерний – шелестит клеёнка.
Кому он там втирает – не пойму.
«Парижской музе сделайте ребёнка.
Ваш прах в конторе выдадут ему».

Пытаюсь встать. Мне даже любопытно,
кто из влюблённых не прошёл отсев?
По чёрным доскам простучат копыта –
и Ходасевич вексель спрячет в сейф.

* * *
Гордая Оля торгуется с небом:
«Если уж это не дали, тогда мне
будет положено нечто иное,
то, что сама захочу в понедельник».
Серый старик с поцарапанным нимбом,
прозрачнокрылый, сидящий на домне,
думает, что раздобыть ей инее
инея, разве какой-нибудь дольник,

сделать поэтом, пусть слушает слоги,
или рисует, а в нас не кидает
просьбой сплетение судеб и свадеб
в самый последний раз перелопатить.
Кто здесь рабы, а кто Божии слуги?
Что за фантазию ветром надует?
Сделаем так, что отправится в Витебск.
А перспективы не знаю, не Путин.

Оля счастливая едет в корыте
с горки, вопя: «Убирайтесь с дороги».
Серый старик на балкон колокольни
вышел и смотрит на город Шагала.
Что-то и вправду живём, как в квадрате,
снова и снова желаем по кругу,
не различая: внизу, наверху ли –
прицельномыслия жидкая школа.

Что бы такое придумать густое,
чтобы играть перестали в «пятнашки»,
а научились… хоть в калейдоскопе
видеть гармонию крошечной жизни?
Даже бессмертный порою рискует.
И прорицатели плачут в подушку,
и составляют надежду из капель.
Радость в доверии, а не в соблазне.

Orbis Tertius

Смотрю на то, как дотлевает тело,
как пеплом покрывается земля,
как разрезает вечный дуб омела:

сцепились Траляля и Труляля,
и не было Алисы-секунданта
в момент разлада примиренья для.

Перелагаю на терцины Данте
печаль свою не для чужих ушей,
а только ради музыки, анданте:

моя душа разорвана. «Зашей», –
кому сказать я мог бы в окруженьи?
И вру, смеясь: «Мне стало хорошей», –

улыбка вызывает отторженье,
за словом слово рвётся связь времён.
В любви возможно только пораженье:

бессмыслица прощаний, встреч, имён
перед моим остекленевшим взглядом
ещё не тлен, но точно – Укбар, Тлён…

Я знать хотел: «Что там, за вертоградом?»
И выяснилось: некуда идти,
исчезло всё, что расцветало рядом.

Гляжу вперёд, дышу до десяти
и вновь изображаю Гильгамеша.
Я завтра встречу Бога на пути.

Я Им к Нему же послан, как депеша.

* * *
Джим Моррисон жив. Он поёт в Петербурге.
И в ведомость ставит «В. С. Колюбакин».
Его обожают коты и собаки.
Познал Пустоту, не спешит в демиурги.

Он не изменился, но так и не узнан.
И даже когда позволяет speak English,
друзья за столом подпевают – а фиг ли?
все тексты мы помним. Давай, за искусство!

Спокойно работал в НИИ неособом,
на местных ресурсах бандаж альпинистский
клепал и крутил контрфактные диски,
и струйкой „The Doors“ выводил на сугробах.

Потом журналистом, когда «всё просрали»,
и спецпредставителем – «Юра, починим!»
Блестящею пробкой в житейской пучине
беспечно летел по фатальной спирали.

И Смерть на диван забиралась с ногами,
и глядя в затылки подвыпивших бардов,
опять отменяла инфаркт миокарда,
брала абстинентом, жильём и деньгами.

Ракушка

Круглогодично ворчит по ночам
море в ракушке моей.
Я не могу его слушать сейчас,
но через несколько дней

с полки сниму
раковину лёгкую
(мне не хватает минут),
ветра хлебнут
сдавленные лёгкие.
«Здравствуйте, море. Я – тут».

Эта ракушка со мной в поездах
и в самолётах порой,
в самых далёких и странных местах
рядом – коробку открой

и извлеки
раковину пёструю,
слушай её голосок,
словно лежишь
под чёрными звёздами,
вдавленный в синий песок.

Море ворчит и подходит к стопам
тонкою пряжей: «Привет.
Я-то нормально. А вот как ты сам?
Господи, сколько же лет

ты избегал,
влекомый работою,
даже дремал на бегу.
Жизнь замерла
Божией Субботою
здесь, на моём берегу».

Счастье положено в панцирь смешной,
словно под коврик ключи.
Остановился. Вернулся домой.
Море в ракушке молчит.

Где же его
тихая мелодия
не перебита попсой?
С каждой бедой
горше и моложе я.
Маленький, голый, босой.

* * *
Выложил перед собою
и заточил аккуратно
карандаши.
Подслеповатый, седой и
на коже ржавые пятна,
но для души

нужно такое иное
действие, глупое до…
вот… ерунды,
от озорства и покоя,
лучше, чем тхэквондо,
водка и дым.

Повспоминал за нажимы,
тонировку, штриховку…
Тремор ушёл.
Пальцы-то вроде бы живы,
то, что сегодня не ловко,
завтра – как шёлк.

Сел у окна и разгладил
правнучки мусор бумажный
за пятый класс.
Белое тело тетради.
Всё пригодится однажды
для новых нас.
30.10.2023

Жалобы нелюбимой

Мимо сада-огорода прошагал похмельный Петер.
Вот бесовская порода – хулиганы и враги, –
что в любое время года над землёй летят, как пепел,
с виду вроде часть народа. Только от таких – беги.

Что в башке его лиловой? Тараканы и бабайки?
Гладко ставит к слову слово, да выходит – не дворец.
Одинок и нецелован – только это явно байки.
В Рай решил зайти по-новой: «Здравствуй, Змей! Привет, Отец!»

Помню меч, горящий ярко. И трубу Иерихона.
Я – швея, и я – доярка, и на дудке – тоже я.
От Ламарка до Ремарка я искала Ecce Homo.
Лучше б отыскала Снарка – не увидела б края.

Что осталось нелюбимой? Что мне делать с нелюбимым?
Я танцую Коломбиной мимо девочек в порту.
Я жива своей обидой. Он хорош своей обидой,
хмуро ходит с карабином, носит огонёк во рту.

Первое утро

Январский лес. Кружение стволов.
Любимый с детства праздник – Ветралов:
раззявили карманы – больше счастья!
Чем шире рот – тем слаще лёгкий снег.
Так хорошо слегка окоченеть –
пропрыгаться в пылу и прокричаться.

На бубликах везут отцы семейств
свои дары красавице Зиме:
эмоции и пестроту костюмов.
О мельтешенье резких какаду!
Взмахну крылом и тоже упаду
на крепкий лёд – о будущем подумать.

Мы ангелов рисуем небесам,
как в детсадах рисуют в марте мам:
по всей стране приметы приземленья.
Портреты вдоль протоптанной тропы.
Решай скорей (А ты, снежок, скрипи!),
кем воплотишься в данном поколеньи.

На завтра начинается аврал.
Кто пять минут от радости орал
опять начнёт балакать по мобиле.
Попридержи. Пока ещё полёт.
Всеобщая обманка – Новый год!
Сплошная радость в самом лучшем мире.

Вагонные споры

Попутчик мне осклабился: «Братан».

Фальшивой кожи полиуретан
и сапоги с набойками. Бывалый.

Магистр всевозможных каратэ.
Он может прямо с места фуете.
Его душе земли и неба мало.
Хотел бы я таким войти в сей круг?
На полустанках забывать подруг
и гордо ссать из форточки общаги?

И он – поэт. Как пишет, так живёт.
Лишь то, что в клюве Один вынес, – мёд
поэзии.

Всё остальное – ягель.

С рассвета на рогах – себя в купе
он обнаружил. Протрезвел: «Стопэ!», –
решив предаться ублаженью слуха.

«Чего молчим? Не сметь усукаблять!»
Не человек, а чисто буква «Ять» –
клешни объятий и тугое брюхо.

И вот он мне читает. За окном
на сотни километров редкий дом
мигнёт в ответ гирлянде пассажирской.

«Ну, ты же умный. Ясно по очкам.
Меж кем и кем, соррян, не вижу сам,
в Литературе я расположился?»

Как далеко спасительный вокзал.
И я, само мерзейшество, сказал:
Верняк, меж Тиняковым и Барковым.

«Бля, не читал. Погуглю интернет.
Тут до Челябы даже ешки нет.
А ты хорош, братан. Смотрю, подкован».