Мария Розова

«Что помыслил Потебня, или опыт рецепции»

Ещё в самом начале первого курса, помню, со мной произошёл один курьёзный случай, когда к одному из занятий нужно было подготовить доклад о сходствах и различиях поэзии и прозы. Ну, я и решила, не опираясь на литературоведческие труды, привести конкретные примеры из художественных текстов, которые читала в то время, и на их основе выстроить собственные размышления; представить, своего рода, доклад-эссе. Преподаватель резонно заметил, что можно было бы и не изобретать велосипед, а рассказать, например, что на этот счёт думал А. А. Потебня.

Эту давнюю историю я вспомнила совершенно случайно и совсем недавно, когда наткнулась на статью «Постструктурализм в свете открытия А. Потебни (Заметки о ракурсах филологического бытия)» К. А. Баршта, сотрудника Отдела новой русской литературы Пушкинского Дома. Статья буквально начинается с описания исследователем своего впечатления, будто в литературоведении существует «ситуация “вечного возвращения”», нескончаемое «перемещение ценностного центра теоретической концепции от одного логического предела к другому» и, в конце концов, «вопрос об удивительных совпадениях, в которых невозможно отличить плагиат от “изобретения велосипеда”». Тогда мне стало интересно: неужто знакомство с Потебней часто происходит именно таким путём? Когда кажется: вот это помыслил ты, – а потом выясняется, что задолго до тебя то же самое сказал Потебня?

На протяжении долгого времени, ещё до чтения его работ, Потебня ассоциировался у меня с некоей величественной, безукоризненной фигурой золотого века… и оттого даже несколько устрашающей. «Медный всадник» в своём роде. Когда я нашла его труд «Психология поэтического и прозаического мышления» и вычитала оттуда, что «иносказательность» – «основное условие существования поэзии, вне чего поэзия превращается в прозу», то так и решила для себя: Потебня – почти что Пушкин, но только в мире науки. Насколько же он прост и одновременно безумно сложен! Простой, поскольку излагает так, что из текста и слова не выкинешь, и всё изложенное, с позиции современного человека, разумеется само собой, является частью твоего культурного кода. А сложный, поскольку сама вот изложи, поди, неизведанное (да изведываемое ли?) столь же исчерпывающе. У Потебни, конечно, был свой кумир за плечами, лингвист Вильгельм фон Гумбольдт, но тот, однако, был немцем, а Потебня на земле нашей – первопроходец.

О двучленной структуре знака, известной нам в традиционной парадигме означающего и означаемого, знал и Потебня, только называл он элементами этой структуры «объясняющее» и «объясняемое», как в статье «Слово как средство апперцепции». В статье же «Язык чувства и язык мысли», которая в особенности привлекла моё внимание, Потебня расширяет эту структуру, конкретизирует её, внедряя третий компонент – внутреннюю форму слова. Исследование его тем удивительно, что здесь ему приходится идти по канату, балансируя между чувством и мыслью, ища мельчайшую сцепку между противополагаемыми sensus и ratio. И таки находит её через признак воспроизводимости. Хотя чувство и может быть замечено благодаря неосмысленному звуку, оно при этом «не воспроизводится так, как мысль». Зато – апроприируется мыслью.

Говоря: «Я сказал ах» или отвечая односложным повторением звука ах на вопрос: «Что вы сказали?», мы делаем это ах частью предложения или целым неразвитым предложением, но во всяком случае словом. Междометие уничтожается обращённою на него мыслью, подобно тому как чувство разрушается самонаблюдением, которое необходимо прибавляет нечто новое к тому, чем занято было сознание во время самого чувства.
(«Язык чувства и язык мысли»)

Недаром название статьи: «Язык чувства и язык мысли», – коррелирует с общим заглавием сочинения: «Мысль и язык». Потебня словно бы уточняет, что у всего есть свой язык, но тот язык, который находится в области его изучения, язык человеческий, напрямую связан лишь с языком мысли. И только косвенно – через мысль – с языком чувства («Символизм уже в самых начатках человеческой речи отличает её от звуков животных и от междометий»).

В рассуждениях учёного о междометиях на первый план выходит «сознание содержания мысли в звуке, которое не может обойтись без понимания звука другими», как некий этап в развитии и человека (Потебня иллюстрирует тезис младенческим междометием «вава»), и человечества (иначе бы, как минимум, младенец не был понят матерью).

Внутренняя форма – явление словотворческое и, на мой взгляд, жизнеутверждающее, так как Потебня подразумевает под ней способ представления человеком его собственной мысли. То есть – этимологию, ведь «всякое предшествующее [слово] может быть названо внутреннею формою последующего». Казалось бы, причём тут человек – и этимология? Потебня говорит, например, что внутренняя форма «связывает значение» (или «образ», совокупность «признаков») «со звуком». В классической интерпретации знака порой не хватает некоей связки между понятием и акустическим образом для осознания того, как же они всё-таки соотносятся. По тексту же Потебни складывается впечатление, что связка между понятием и акустическим образом – тот самый человек, который мыслит свою мысль. Во многом, как мне кажется, это рассеивает ореол тайны вокруг недосягаемого образа Художника-с-большой-буквы: им может стать любой, кто прочувствует каждое слово как извилистую дорожку помысленных мыслей, коллегиально принятых на веру, отринутых и снова принятых далёкими предшественниками, которых мы и в лицо не знаем. Ну, а язык в целом, видимо, – как цветущий сад, в котором сходятся и расходятся множество тропок. Другое дело, что досягаемее от этого идеал не становится.

Этим только можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть много слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово, совершенно согласно с требованиями языка, может обозначать предметы разнородные.
(«Язык чувства и язык мысли»)

Внутренняя форма одухотворяет слово: быть может, потому Потебня столь чуток к интонации и «сочетанию тонов», которые в его понимании равносильны членораздельности. Мне как начинающему драматургу эта позиция важна особенно: когда в своих пьесах я пишу реплики, то часто сопровождаю их ремарками, понимая, что одна и та же реплика при отсутствии экспрессивной лексики или синтаксиса может читаться совершенно по-разному – и иногда не так, как это необходимо по замыслу. Впрочем, у Потебни в целом язык предстаёт как явление образное: «между прочим» исследователь замечает, что в нём «нет непереносных выражений».

Хочется ещё привести следующие его слова: «…можно думать, что звук осмысливается не сразу; только по мере того, как он сживается с известным значением слова, человек открывает в нём необходимость его единения с такою, а не другою мыслью», то есть «символизм звука застаёт готовым не только звук, но и слово с его внутреннею формою, и для самого образования слова был не нужен», а значит, «мог быть причиною преобразования звуков в готовых уже словах». Язык – это живой и преимущественно неуловимый процесс, и непосредственно те рассуждения учёного, где он углубляется в происхождение одного слова, стремясь осмыслить частный случай как общий принцип функционирования языка, служат лишь доказательством того, что несказа’нному порой лучше оставаться неска’занным, чтобы его не омертвить. С оговоркой, что сама мысль Потебни – живая, потому что его анализ – это игра в язык. В невозможности стопроцентного истолкования и заключается ведь главный парадокс: все всё понимают, а вот как получилось, что всё с каких-то пор и уже веками так понимается, – загадка той же трансцендентальной глубины, что и вопрошания гоголевских мужиков, доедет ли колесо до Казани.

В создании языка нет произвола, а потому уместен вопрос, на каком основании известное слово значит то именно, а не другое. (…)ответ может быть приблизительно такой: стар (корень ста, р – суффикс) значит стар, а не молод, потому что восприятия старых предметов представляли наиболее сходства с восприятиями, служившими содержанием слов от корня ста, стоять. Если пойдём дальше и спросим, отчего в словах, признанных первичными, известный звук соответствует тому, а не другому значению, отчего корень ста значит стоять, а корни ми, и – идти, а не наоборот, то и ответа нужно будет искать дальше, именно в исследовании патогномических звуков, предшествующих слову. Потому звук ста издан человеком при виде стоящего предмета или, что на то же выйдет, при желании, чтоб предмет остановился, что чувство, волновавшее душу, могло сообщить органам только то, а не другое движение. Далее спрашивать не будем: чтобы сказать, почему такое-то состояние души требует для своего обнаружения одного этого из всех движений, возможных для организма, нужно знать, какой вид имеют движения в самой душе и как вяжутся они между собою.
(«Язык чувства и язык мысли»)

Примечание:
Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Член Национальной ассоциации драматургов (НАД). Финалист («Национальная молодёжная Литпремия Роскультцентра – 2020» при поддержке «Эксмо», «Конкурс коротких пьес – 2023»). Постоянный участник научных конференций по языкознанию и литературоведению. Ассистент режиссёра документальных фильмов для федерального телеканала «Россия-Культура» (ВГТРК).