Наталия Черных

Стихотворения

Об авторе: Родилась на Южном Урале. С 1987 года живёт в Москве. Работала библиотекарем в Литературном институте имени А. М. Горького, переводчиком с английского в издательстве «Терра» (1994-1995), рецензентом в издательстве АСТ (2000-2005) и т. д. С 2005 года – куратор интернет-проекта «На Середине Мира», посвященного современной русской поэзии. В 2020 проект приостановлен. На 2023 год 12 книг стихотворений. Лауреат им. Святителя Филарета за лучшее религиозное стихотворение (2001). Лонг-лист премии «Большая книга» за роман «Слабые, сильные!» (2015). Лауреат премии критики «Летающие собаки» за эссе о поэзии Елены Фанайловой (2013). Лауреат премии «Московский наблюдатель» за тексты о литературных мероприятиях, 2019 и 2021.
Публикации в ПМ: № 1-2014, № 1(5)-2015, № 2(32)-2023.

* * *
Ни продвинутой гарнитуре,
ни зачетным бро из тусовки,
ни сердечкам старлеток-гурий
снятся вешние зарисовки.

Ни свобода по девяностым,
ни известность и ни гулаг.
Малый ростом, высокий ростом –
доктор Плейшнер и пастор Шлаг.

Мне осваивать мир обратный,
ваньку-встаньку на новый лад.
И военный он, и парадный.
У него и вампир, и град.

Только если вдруг заблудиться,
когда тает последний снег.
Здесь столица моя столица.
Мюллер, Штирлиц, Кэт, Шелленберг.

И не в блоге, а по дороге
кто-то шел, только жив и наг.
А концы все сокрыты в Боге.
Здесь лишь Штирлиц да пастор Шлаг.

* * *
И тогда во мне просыпается Макс.
Его бодрое рыжее гоготание,
его бледно-синий эмалевый глаз.
Здесь бессильны время и расстояние.
Их тихони, что живет ото дня ко дню,
из забавной птички на мерзлой ветке.
Впрочем, сюда же и всю родню,
уместившуюся в тетрадной клетке.
Из присыпанного домашней пылью зверька,
из наездницы не в тему и не по делу.
Просыпается Макс. Как бегущая всем строка.
И его озарений воздушное тело.
И тогда снова врозь ГДР и его ФРГ,
и Британия проиграла армаде,
И Юг идет, где доселе Север и снег,
и подснежники распускаются в аде.
Что мне слово смелость и что мне риск.
Это детство в осадке лежащего мира.
Цифровая цивилизация крыс
не создаст долговременного кумира.
Что мне притча о душе и семи псах ее.
Просыпается Макс, говорит, и это бывает весело.
Шара земного рыжее мрет жнивье.
И в глазах у него цифровое месиво.
Но в глазах у Макса, и как вижу, я у меня
играет, скажем, веселое пламя.
Не оборачивайся, а то увидишь меня.
Это уже не Макс – а тот, кто стоит за нами.
Я долго рвала причины и связь.
Макс потускнел. Но когда просыпается – тот же.
Макса я отстранила. Но тот, кто поверил в нас,
себе самому изменить не может.

* * *
И покрытое пылью наследство,
и за плинтусом спрятанный грех,
и хлопот мелковатых соседство –
опочивших родителей смех.
И не видят они и не знают
на пирах изобильных своих,
как в преддверие брачного рая
украшенный вступает жених.
Они пьют, и гудят, и смеются,
как хотелось им в жизни земной.
А конца мироздания блюдце
тем не менее катит домой,
к безначальному сирому дому,
где роддома пока еще нет,
и земную пожравши солому,
над огнем поднимается свет.
И покойных родителей муки,
и напевов их пьяненький зев.
Лишь сиротские бледные руки
примут пасхи божественный хлеб.
Но какое-то чудо природы
спросит смело: а что же они?
Ты же знаешь, мой Господи, роды.
И родителей ты помяни.

* * *
Пресня все та же. Трехгорка посмотрит
и взгляд отведет, только на небе чисто.
А Шмитовский вот он. Во что я ввязалась,
когда вопреки медицине и смыслу
сюда из кирпичных ложесн выбиралась.
Дома мои, вы промолчите наверно.
Кто кроме меня разберется, во что я ввязалась.
И вывязать душу из пут сокровенных
казалось бы можно, а я постаралась.
Как будто бы жизнь подается не в радость.
Как будто я жизни не знала, а Пресню.
И это незнание жизни не слабость,
оно много самой значительной жизни чудесней.
И все-таки, жизнь, а во что я ввязалась,
кроме как в эти кирпичные стены.
Пока что кирпичные. Вон распласталась
Трехгоркой смолистая тень перемены.
И снова Катюша по городу ходит,
убежище ищет, которого нету.
И новый автобус маршрутом проходит,
сатиновой улицей, отданной свету.

* * *
Этих песен никто не придумал.
Эта девочка и не жила.
Только в чеке округлая сумма
И какая-то помнит шпана,
как ходила и как одевалась.
Впрочем, песни вертятся как пыль.
И на яблонях новая завязь,
и какая-то новая быль.
Только я, лишь стемнеет, по стеклам
свет оконный напротив ловлю.
И так стройно, и ловко, и блекло
эти странные песни люблю.
Будто я их сама написала,
будто в радио сутки они –
из стекла и чудного металла
в них рефреном порою звенит
что-то славное, легкое, просто.
И на легких остался звучок.
О какой в небесах Ариосто,
о какой пионерский значок.

Арбат

Расскажи в чужом пиру похмелье,
ничего вослед не привирая.
Стены там, небесных голубее,
там брусчатка словно бы из рая.
Я бы рассказала все, как было,
невзирая на предметы веры.
Только шило отдано за мыло,
только ночью кошки оптом серы.
В том краю, где сесть уж не придется,
где солдат мой ходит одинокий,
кофе всем бесплатно раздается,
а трубач не надувает щеки.
И не выпить здесь, и не ширнуться.
Что здесь ширка, и к чему здесь водка.
Только лишь в похмелье окунуться
наподобье птицы-зимородка.
И держа в ладони май прошедший,
вспоминая прошлый бег весенний,
я себя опять почую пешей
к набережной на пути спасенья.
Мой солдат свободною походкой
переулком косеньким пройдется,
ясною похвалится погодкой
и со мной уже не разминется.

* * *
Московские вокзалы словно люди –
характеры, симпатии и чувства,
сплетение на них имен и судеб.
Меня не принимает Белорусский.
Не то, чтоб не любил. Но заставляет,
испытывает волю и терпенье.
Из Жаворонков поезд возвращает
одно мое отчаянное мненье.
Как я искала искренно истошно.
Уже Москва, уже видны Ямские.
Здесь мне всегда темно и заполошно,
и судьбы здесь развернуты такие,
что вспомнится и ясность Ярославки,
и Курский, с ним почти что породнилась,
И Ленинградский с горсточкой добавки,
Казанского нечаянная милость.
Савеловский я, мимо пролетая,
почти целую в час порою узкий.
Я все вокзалы сердцем обнимаю.
Меня не принимает Белорусский.
А я его люблю, как будто вечно
шесть всадников на нем и в октябре
в том девяносто третьем поперечном,
и не было другого на земле.
И с книгами стою на Белорусском,
и всадники ко мне подходят ближе.
Враждебны вихри письменно и устно.
Ты слышишь, Белорусский.
Слышишь, слышишь.

* * *

Сын вернулся на пару недель.
Хромой отчим котлет наготовил,
стариковскую выдал постель,
вылил перекись в лужицу крови.
Отчим слушает рок до утра.
Лишь в пятерку дойти успевает.
В новостях он как возле костра.
И в казаков старинных играет.
Сын приехал. А бабушка – швах,
через три дня похоронили.
Он печенье поел земелах,
что на кладбище – кто – приносили.
Он послушал айтишника-брата
с сокровенным его Селигером.
И посетовал: нет автомата.
Надышался словами как серой.
Он приехал, а некий Махмуд
с кучкой аликов спит под насваем.
И какой на них надобен суд.
Рог мигрантов пока несгибаем.
И Махмуда перешагнув,
проводивши насупленно брата,
он по новой папаше вздохнул:
Батя, нету у нас автомата.
Я же там. Да ты что уж. Да там.
И рукою махнул узловатой.
Был он худ не по юным годам,
с головою, пушистой как вата.
Батя, выпей. А мне уж пора.
Ты пиши-присылай, это надо.
А у вас здесь такая жара,
что не снилась и Дантову аду.
Я – сюда, где мои тополя,
Где мы с Зойкой в подвале курили.
Оказалось: чужая земля.
Оказалось: весь мусор свозили
в мой единственный маленький двор.
Так что, батя, вернусь с автоматом.
Враг умен и коварно хитер.
Но я атом победы, я Атом.

* * *
Мы скопом хоронили эту мать,
теснились кучно в стареньких квартирах,
припоминали на поминках с водкой
бесплатное свое образованье
и участковых докторов бесплатных.
Она была как мачеха для нас,
и холодна, и с ноткой укоризны.
А мы росли травой послевоенной,
и нам была война, но мать не судят.
В преддверии обновленной вселенной,
где небо новое и новая земля,
и родина нам новая родится.
Но что за дети, что рожают мать.
И мачехой нам юной и прекрасной
не заменить огромной той старухи,
которая кормила и поила,
и руки чьи остались на сердцах.
Поминки те, пусть не осознавая,
мы полюбили так, что нам теперь
горчит как Лазарю простая радость,
а мачеха для нас еще младенец.

* * *
Никто не отменял груз двести.
Я старая. Мне было десять лет,
мы во дворе истошно пели вместе.
Той песни нет, и дома тоже нет.
Афганистан. Он вам не Казахстан.
Название Герат равнялось аду.
Сын в Фергане. Скорей давай стакан.
А нынче те, кому все это надо,
превозмогая собственную хворь,
приказывая роте из суставов
ползут к победе словно дикий хорь,
и окружают слева ад и справа.
Они несут всю землю от Курил
до Байконура и Герата разом.
Господь дает им, что пока хранил
от телеграм, видео и сглаза.
Смотрите их, покуда есть они.
Не старики – элита старших магов.
И слушайте, как говорят огни
на ширину космического шага.
Где стая юных чистых журавлей,
груз двести в кузовах тревожно дремлет.
Есть в небесах и посреди полей
оплот, в огне насквозь прошедший землю.