Сергей Калашников

Коллиматор

Об авторе: Родился в Германии. Жил в Чите, Будапеште, Волгограде. Поэт, эссеист, филолог. Публиковался в журналах «Звезда», «Знамя», «Волга», «Homo Legens», «Плавучий мост», «Сибирские огни», «Литературная Армения», «Южное сияние», альманахах «РА ритет» и «Образ». Автор «Филологического романа» (Волгоград, 2006; 2-е изд. 2010), книг стихотворений «Тритон» (Волгоград, 2008), «Музыка напоследок» (Волгоград, 2014), «Каменный остров» (Волгоград, 2016), «Арамейская ночь» (М., 2023) и книги рецензий «Текущая словесность» (Волгоград, 2008). Живет в Москве.

Лунго

Я видел Бога: Он – артиллерист
ветхозаветный, с хриплыми глазами,
и смотрит вниз, раскидист и ветвист.
Внизу – июль: то клацая зубами,
то крылышкуя, лязгает хитин.
А мы в кафе заказываем «лунго»
и думаем, что «Вагнер» (не хотим
иначе!) – опера про Нибелунга,

про имя славное поэта и дождя
из Переделкино, реки кристаллы,
голубоокое вино дубовой, без гвоздя
единого воздвигнутой Валгаллы.
Во рту крошится медленно миндаль.
Вербуют вербы и воловьи выи.
В начале было слово Nachtigall
и «Пливе кача». В городе Марии –

корявый вяз, акация без рук,
кирпич и щебень, лом и штукатурка.
На «101 и 8» Вакарчук
неистовствует. Искорка окурка.
Поодаль каменный кумир –
не на коне, но с выпученными глазами.
Гадание на гуще: «Новый мир»?
«Звезда» и «Знамя»?

Речь сумрачна. Задумчиво глядим
на щиколотки местных женщин –
сарай-берке, царицынский кильдим.
Еще одной надеждой стало меньше –
чтоб антилопы бег боготворил
скользящий по небесному лафету
широкошумный и несметный шелест крыл.
Херсонским кирасиром Фетом

сходя во мрак, своди хронометраж:
со скидкой только детям и солдатам.
Артиллерист берет на карандаш
и бьет вслепую по координатам.

Нижняя подсветка вкл.

Крещенской прорубью процеживает дождь
меня сквозь тщательное сито
своей воздушной оптики и капель
иззябших взвесь. Пороховую грязь
замедленное яблоко глазное
с непревзойденной видит высоты,
отслеживая пристальную землю.

Толпа небес над выкопанным полем,
траншеи край и мертвая вода,
подернутая радугой мазута –
и некуда свою отбросить тень,
и меньше, чем теперь, собой не станешь.

Пора в земле лежать внутриутробно,
фосфоресцируя младенческим теплом
вокруг себя, отбрасывая свет
по контуру – и выйти из него
за свой рубеж никто уже не в силах.
Так жизнь от смерти отличает лишь
отчетливое знанье территорий,
что в незаконнорожденной траве
и неудочеренной тучной почве
достигнуто при помощи железа.

Наружу вывернут окоп
воздушно-вакуумным вздохом.
Возня корней. Ты падаешь, как степь, –
отвесно вверх, где ангелы Его,
летящие зеркальным рикошетом,
к спектральному анализу души
добавить ничего уже не в силах.

* * *

Верба моя, невеселая ива,
переливание красного в красное.
Что же ты пасмурна и молчалива,
словно Рубежное или Попасная?

Ночью Чумацкий шевелится шлях,
пододвигая взрывные предметы
ближе и ближе. Несешь на руках
небо отвесное: Господи, где Ты?

В певчее поле по горло войдешь:
жало стоустое, жилы воловьи.
Неба квадраты усеяны сплошь
БПЛА над моим изголовьем.

Жатва в ладонях Твоих горяча:
каждый по локоть, но в чем-то повинен.
Сватово сватает, кровоточа
в левобережной моей половине,

светом пронизывая насквозь –
чтоб горизонт, запрокинувшись, обмер.
Ива моя, неприступная кость…
Верба моя человеческих ребер…

* * *
Сколько их раскинулось и скопом,
и по одиночке по гектарам
чернозёма – оптика окопа
в лесополосе под Угледаром
не вмещает. Помнить поимённо
силишься, заглядываешь в лица
Константина, Дмитрия, Антона,
Михаила – только бы не сбиться,
только бы на вечной перекличке
сослепу, за пазухой у Бога,
их не перепутать с непривычки
профили, очерченные строго.

* * *

Родины – две. Обе чаши – до дна.
Следуй маршрутом «Шуша – Кременная».
Смерть никогда не уходит одна
и провожающих запоминает.

Вправо ли, влево легла на пробор
Отчей словесности паства –
что нам теперь Халкидонский собор,
григорианская Пасха?!

Вновь поголовно на «первый-второй»
в такт дактилической злости:
все новобранцы Его Мировой
пронумерованы, Костя!

Родины – две, но Отчизна – одна, –
не совладать с переводом
птичьего на человечий: она
тоже ходила по водам.

* * *
Я не был начинающим поэтом,
не подавал несбывшихся надежд:
ни студии при доме пионеров,
ни дома этого – возня с велосипедом,
Чита дремучая, кромешный Будапешт,
уход из дома, материнских нервов –

то зубы выбиты, то чей-то сломан нос,
по-хамски вел себя (ну, т.е. по-читински)
с учителями – ком, а не комок.
Да и отцовских тоже. Встал вопрос
ребром: «В суворовское! в Минске!» –
доходчивый и краткий монолог

родителя. Мне кажется, я лишь
тогда по-настоящему и понял:
не отпетляю – всё имеет цену.
И вот – глаза на мокром и стоишь,
поднять не смея. Папа на балконе
вторую курит: слово офицера

насквозь прошило собственного сына.
Но не прикончило: из меди провода
и алюминия рубили, гаражи
вскрывали – дело пахло керосином,
трясли на форинты поляков иногда.
Ты скажешь: ветреная Геба – не скажи!

Похлопывая юность по плечу,
возьму медаль, разделаю на ять
учебу – по приколу чисто.
От окружной прокуратуры получу
рекомендации – и буду поступать
в столице на военного юриста.

Но все-таки в начале было слово –
случайное. Мы в полночь из спортзала
огромную выходим: нувориши
с братвой шуруют. И в конце восьмого
мне Ленка-одноклассница сказала:
– А все же жаль, что ты стихов не пишешь!

Вместо предисловия

Предисловие – первая и последняя вещь.
Просодия растягивается на марше.
Время тревожно. Запах его – зловещ:
встреча ветров и свастик. Дальше –

мор перемирий? С голосом – всё ясней:
в зелье осеннем упругие логаэды –
такты за иктами – прут напрямик по всей
ЛБС наподобие «Старшей Эдды».

Труп отопления требует топора.
С юга «грачи» в клювах приносят мясо.
Пули капели – по капле перо пора
точить и музу поить из вазы.

Парашютист-пришелец и Илия-пророк,
к битве рапсодов с Танатосом будьте готовы!
Нас по окопам долго копили впрок
суесвистом радужным суесловы.

Неполногласия варево – забирай!
Абажур да будет один на всех
светить отныне! Лишение прав на рай –
жизнь. Лишение прав на грех –

смерть. Хрип и кашель выдадут задарма.
Отражения двух столиц – как солдат на вошь.
Трехлинейка Мосина и зима –
здесь, а в тылу – азиатский нож.

Охолони: огранки кристальна соль.
Под ребром – душа зазеркальным карпом.
Артиллерист наводит свою буссоль
на цель и выдыхает: «Залпом!»

* * *
На пригород обрушилась зима:
она засыпала почти наполовину
предместья и сводящими с ума
снежинками облепливает спину.

Они повсюду: валят вкривь и вкось.
Не выучены загодя сноровке,
капитулируют ж/д платформа «Лось»
и две автобусные остановки.

Они берут в привычный оборот
пятиэтажек хлипкие коробки,
за ворот набиваются, вот-вот
возьмут в кавычки, вынесут за скобки,

расставят запятые за меня.
Вести осаду – да еще такую:
как будто мало белого им дня
для приступа! – практически вслепую.

Но хлопья превращаются в слова,
на вкус и цвет сбиваются со счета:
какой нелепой кажется сперва
любая кропотливая работа.

Изнанка ангелов – подушка из пера,
их одеяние – забвение не прячась.
И снегопад до самого утра
оттачивает собственную зрячесть.

* * *
Шуршанием себя, подобно целлофану,
разбудишь целый дом бессмертного жилья.
А в нем – объем и дым, а в нем – бинтуют рану,
накладывают жгут Никола да Илья

оглохлой тишине. Кромешную ушанку
напяливаешь на каракули бровей.
Но иней – на весу: он тоже тянут лямку,
ощупывает тьму замедленных ветвей.

Шарообразен пар. Блаженны миротворцы:
им выклевали сон метель и снегопад,
им вылакало сны обугленное солнце,
и полиэтилен, и вакуумный ад

недремлющий. Прицел слезящегося глаза
помаргивает вслух, но дел невпроворот –
когда идут толпой толченые алмазы
и пристально молчит невыученный рот.

* * *

I
Изумрудный Путь ли Млечный,
новогодняя ли ель –
но случайный, первый встречный
ангел сядет на постель.

У него честнее бритвы
крылья и ни капли слез,
перпендикуляр молитвы,
иней, шерстяной мороз.

II
Им неведома отвага
струнных или духовых.
Камень, ножницы, бумага –
вот и всё, что нам о них

было до сих пор известно.
Сокрушаясь и круша
время, падают отвесно
два евангельских ножа.

III
Господи, Ты поголовно
нас прости, но до хрена
развелось поэтов, словно
завтра началась война.

Не мое, конечно, дело.
Впрочем, форточку закрой –
там, где жабрами и телом,
человечьей кожурой.

IV
Чаемы и синеоки,
нас блазнили до поры
равнобедренные ноги,
вата, мишура, шары.

Можно и совсем без рифмы
хвоей душу исколоть.
Но её не озарив, мы
рухнем в пористую плоть,

V
где под утро, сны листая
пристальные наугад,
оперившаяся стая
пуха выпугнута над.

Выпачканы пальцы мелом.
Буду бороду не брить.
Столько белого на белом –
негде снег похоронить.

* * *
Тобой земля уже завалена
крест-накрест и наискосок,
а ты за Родину, за Сталина,
за шиворот и на висок.

Вот-вот засыплет человечество.
И день и ночь, и ночь и день
и за Царя, и за Отечество
мою отбрасываешь тень

бесплатную. Отвесной поступью
протаптывай себе тропу,
глазастый и равноапостольный,
бормочущий бу-бу, бу-бу.

Теперь иди и не сворачивай,
потом переходи на бег –
замедленный, недорастраченный,
слепой, гуманитарный снег.

Там, в приближении не первом и,
пожалуй, даже не втором,
тебя лопатами фанерными
скребут и бухают нутром

непререкаемые дворники.
Лети, небесная труха:
ты – прах, ты – слово в разговорнике
служителя из ЖКХ!

* * *
Я – слепой Гомер, я – незрячий жест.
Эта ночь – из олова и латуни.
Пахнет порохом медный нательный крест,
кислой гарью – выемка новолунья.

Чернота окопная. Звездный хруст.
Талый лед из кружки да плесень хлеба.
Я давно не пил из Господних уст,
я давно не ел до отвала небо.

Отсырели плоти моей дрова.
Чернозем во рту исковеркал имя.
Притворяюсь мертвым из прорвы рва
и обмениваюсь позывными

на частотах чутких ржаных осин,
по открытым шлюзам пшеничной речи:
Слышишь, Отче? Отче, приём! Я – Сын
Твой единственный, вообще – человечий.