Игорь Караулов

Стихотворения

Об авторе: Родился в 1966 г. в Москве, где проживает и по сей день. Окончил географический факультет МГУ. Автор поэтических книг «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018), «День святого Валентина» (2021), «Моя сторона истории» (2022) и «Главные слова» (2024). Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Плавучий мост», «Критическая масса» и др. Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011), победитель Волошинского конкурса (поэзия) (2017), дипломант премии «Московский счет» (2019).

* * *
Нет, всё в порядке, всё оставим так:
чуть холодней, чем нужно для комфорта,
и озеро в уколах тонких шпаг,
и мы с тобой не в фокусе на фото.

Гостиницы простые номера,
столовые с простым ассортиментом,
возле которых курят шофера
грузовиков, обтянутых брезентом.

И мы с тобой не в фокусе замрём
и позабудем, кто кого обидел,
когда над нами белым кораблём
восстанет Ферапонтова обитель.

Здесь арматура, там лежат дрова.
Вода из тучи капает в бочонок.
А вы откуда? Вологда? Москва?
Череповец, отчизна Башлачёва?

А я отсюда, и меня не сдвинь.
Всегда найду и хлеб себе, и угол.
Я видел ослепительную синь,
вошёл в неё и всё ещё не умер.

* * *
Зябкой ночью выйдешь из вагона –
там бальзам. Он лупит по глазам.
Продадут бутылку самогона,
а московским веры нет слезам.
Быстро пересвистнешься со встречным,
посчитаешь редкие огни.
Стоит призадуматься о вечном,
проводница стукнет: не усни.
С той гурьбой, что ездила в Саратов,
больше ни словечка, ни гу-гу.
Как-то пережили демократов.
Либералов отдали врагу.
Вот земля, как ячневая каша –
это не какой-нибудь том-ям.
Вся насквозь питательна, вся наша,
только подгорела по краям.
Пятна за окном, и непонятно,
проезжаем что за города.
Нету денег на билет обратно.
Жизнью платишь за билет туда.

* * *
Куда депутация трёх королей
ни разу ещё не носила подарки,
на станции 47-й километр
в ларьке продавались кубинские марки.
Оттуда идут поезда на Урал,
и в грохоте стыков, и сцепок, и сшибок
я семьдесят восемь копеек набрал
и мне протянули коллекцию рыбок.
Ещё я немало монеток отдам
за флоры и фауны великолепье.
Уже беспощадный Монгол Шуудан
цветные флажки поднимает над степью.
Бумажные звери устроят разгром
под карканье пташек бумажного рая.
А станцию нынче зовут „Ипподром“,
и я там совсем никогда не бываю.

* * *
Ты знаешь их как Гога и Магога,
в быту у них иные имена.
На вид они потрёпаны немного,
и на груди чужие ордена.

Они идут от самого вокзала
на Чистые, где век не убран снег,
и дудочку, тяжёлую, как шпала,
за ними тащат десять человек.

Ты видишь их в затерянной кофейне:
один дудит, а друг его поёт.
Где публику найти благоговейней,
чем их уютный маленький народ?

Ты лучше знаешь эти катакомбы,
чем почву чернозёмную кроты.
Когда-нибудь им здесь подарят бомбу.
Пока несут конфеты и цветы.

Наш город, что насквозь велосипеден,
и застеклён, и зрению открыт,
подземными ходами весь изъеден
и над незримой пропастью стоит.

Пятьсот рублей – пока ещё немного –
ты платишь на афише точка ру,
чтоб вновь услышать Гога и Магога,
давно забывших, как их звать в миру.

* * *
Когда ни пробудиться, ни уснуть,
и ночь редеет, как морская дымка,
уходит капитан в далёкий путь
с поверхности потрёпанного снимка.
Он уплывёт за тридевять земель,
и там его, наверное, оставит
тот город, заигравшийся в Марсель,
где все месье отчаянно картавят.
Где так тягуч и сладостен закат
и так ехидны пухлые принцессы.
Где в шапито, помимо клоунад,
проводятся судебные процессы.
Поджав губу и шляпу заломив,
идёт по пляжу будущий повстанец.
Я вру слова и позабыл мотив,
но всё же приглашаю вас на танец.
Зачем же капитана мучит грусть?
Скажите, он всегда такой неловкий?
Ещё чуть-чуть, и сердце, как арбуз,
распорет ножик яростной торговки.
Он в темноте платаны обнимал,
он час курил у берега родного.
Шелковицы кровавый карнавал,
прощай, прощай – а значит, здравствуй снова.
А значит, всё обрушится опять –
весь говор, гомон – плетью водопадов.
И шхуна превращается в кровать,
а девушка идёт на звон дукатов.
Но он не успокоится, пока
не ступит на просоленные доски
на пристани иного городка,
не ведая ни слова по-японски.

* * *
Он обнял её у соснового пня:
попалась, попалась, осалена.
Он любит её, а она? А она
любит товарища Сталина.
Она разгоняет свой велосипед
в мечтах о советской законности.
Он мог бы расстрельные списки воспеть
ради её благосклонности.
Сегодня она хороша, весела,
сияет на дачной веранде.
Ведь свежая „Правда“ ей весть принесла:
конец всей бухаринской банде.
Она оперлась на зелёный забор –
эмблема здоровья и бодрости.
Он думает, как тяжело без зубов
и как неприятно быть в возрасте.
И как справедлива народная месть,
товарка античного рока.
И в гибели тоже, наверное, есть
прекрасное злое далёко.
И вот уже едет за ним воронок
по тряским ухабам района.
А он говорит ей: „мой жаворонок“,
и песня её непреклонна.

* * *
Я ученик в этой школе лесной.
Не второгодник уже, второвечник.
я под рябиной, а ты под сосной,
где пионеры прибили скворечник.

Горочка хвои да горстка трухи –
всё, что оставлено было отцами.
Высится класс для слепых и глухих,
рядышком класс для душевно-отсталых.

Наше учение стало простым:
не вызывают, не ставят отметки.
Школьное кладбище, школьный пустырь,
гулкие баки – газеты, объедки.

Нам объясняли всемирный закон
долго, отчётливо, для бестолковых,
а первоклашки хоронят жуков,
очень похожих на наших знакомых.

Выйди из класса и в класс перейди!
Ты пролетишь сквозь горящие кольца,
еле почувствовав, как на груди
плавится, жжётся значок комсомольца.

* * *
Мои продажи падают, мои
пропажи непредвиденно растут.
А всё же я укоренился тут:
клюю зерно, и рядом воробьи.

Я окунул перо в святую Русь,
но с каждым днём всё бережней нажим.
Немало смертных ждут, что я заткнусь.
Мне нравится идея вечно жить.

Мои лепажи впрок заряжены.
Мои продажи катятся в Аид.
Меня судьба, спокойная на вид,
ведёт на раскалённые рожны.

Оттон в изгнании

Зоя, Зоя, как же сердце мается.
Мне всего-то двадцать лет.
Я хотел бы знать, что ты красавица.
Мне не показали твой портрет.

Сколько мы в изгнании протопали
пыльных вёрст – пешком и на коне.
В позолоченном Константинополе,
может быть, ты помнишь обо мне.

Тщетно я у Господа выпрашивал
ангелов бестрепетную рать.
Я молиться бы хотел по-вашему,
„кирие элейсон“ повторять.

Пересохшие речушки-реченьки,
не замочит конь своих копыт.
Я молиться бы хотел по-гречески,
Бог немецкий беспробудно спит.

Не орёл, взмывающий к величию –
ласточка из-под равеннских стрех,
преодолевая безъязычие,
пусть помолится за всех.

* * *
Куда ты с нами? Нам ещё идти
через леса – не стать бы пищей волку.
Ещё передерёмся по пути,
завидев кошелёк или кошёлку.
Ещё измучим брюхо лебедой,
от спутников припрятывая сальце.
Ещё за зиму станешь весь седой.
Зачем ты, парень, с нами увязался?
Ещё на горб посадим чужака
и, ошалев от выпивки угрюмой,
дом подожжём, что срублен на века.
Куда ты с нами? Ты же Бог. Подумай.

Петровский пост

Предивный негр мне встретился на просеке,
он нёс в авоське молоко и хлеб.
У негра кучерявые волосики,
а сам ажурный, как опора ЛЭП.

Он на ходу читает Достоевского,
где, увлечённый северной ходьбой,
Один студент, живущий возле Невского,
вдруг учиняет маленький разбой.

А рядом дача, и на ней стреляется
художник, жизнь не в силах перенесть.
Петровский пост, однако, начинается,
Колокола о том разносят весть.

В конце тропинки тонко пахнет морем, и
петровский бот к отплытию готов.
Я видел взлёт космический цикория,
я вынянчил траву-болиголов.

Уже дрозды, вошедши в силу полную,
трещат, как хор отбойных молотков.
Плывёт над лесом солнце из Японии
к лачугам галисийских моряков.

Художник, будь благословен осечками,
вступи сегодня в общество мазил.
Мы станем все смешными человечками,
чтоб ты под вечер нас изобразил.

* * *
Эта осень, пышная матрона,
от мужского мира далека,
холодно приветствует с балкона
квёлые охотничьи войска.
Это керамическое блюдо,
красочного слоя желваки.
Это в парке тихая запруда,
белая часовня у реки.
Это дней волнующая убыль,
перекличка лиственных пород:
наш-то отрок всё-таки не умер,
а восстал и вышел из ворот.
Он идёт по мокнущему лугу,
у него под мышкою псалтырь,
и ему протягивает руку
тучевидный пахарь-богатырь.
Это все вернулись с синя моря,
побродив в египетской земле.
Это все живые снова в сборе,
и варенье к чаю на столе.

* * *
Легко укрыться под зонтом
от августовского дождя.
А правда… правда нынче в том,
что правду вымолвить нельзя.
Она не мать и не сестра,
она – незваный тёмный гость.
Картофелина из костра:
возьмёшь – ладонь прожжёт насквозь.
Она не суть, она не сыть,
сама стремится обмануть.
Нет, правде надобно остыть
и, может быть, когда-нибудь
она пред нами, словно месть,
на блюдо ляжет, холодна.
Тогда её мы станем есть,
и всё вокруг сожрёт она.