Максим Лаврентьев

Чаша цикуты

Об авторе: Максим Игоревич Лаврентьев – поэт, прозаик, литературовед. Также известен как художник и композитор. Родился в Москве в 1975 г. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал кладовщиком на автостанции, затем редактором в еженедельниках «Литературная газета» и «Литературная Россия», главным редактором журнала «Литературная учеба». Автор нескольких поэтических сборников, стихотворного переложения ветхозаветных книг «Библейская лирика», романа «Воспитание циника», книги эссе «Весь я не умру…», посвященной предсмертным произведениям русских поэтов, и др.

* * *
Когда проймет меня сердечный приступ,
и окунусь я в смерти полынью,
и опечатает судебный пристав
замшелую недвижимость мою,
и, прочитав стихи мои случайно,
заявит вдруг какой-нибудь дурак,
что ничего в них для него не тайна,
что он и сам легко сумел бы так,
и, книжку взяв, денек ее проносит
студенточка, очкаста и тоща,
и станет морщить свой мышиный носик,
Ахматову напрасно тут ища,
и на занятии в Литинституте
ей пробурчит профессор-купорос,
что я не разглядел какой-то сути,
чего-то не достиг и не привнес, –
тогда вдали от вздорных этих басен
обнимет мир меня, и прост, и мил,
и так же бескорыстен, так же ясен,
как всё, что я в поэзии любил.
Останется душа моя навеки
среди знакомых сосенок в бору,
где будет соловей сидеть на ветке
и петь, поскольку весь я не умру.

* * *
Много книг я мудреных прочел,
но гораздо мудрее, чем книги,
этот берег, жужжание пчел,
эти заросли спелой черники.

Всё в природе само по себе
нарушает людские каноны,
но изящней листок на грибе,
чем изгибы в скульптурах Кановы.

И хоть бора сосновый концерт –
какофония скрипа и хруста,
в нём отсутствуют ложный концепт
и натужная прелесть искусства.

* * *
Лесная поляна. Повсюду валяется пластик.
Мангал под березой оставил какой-то утырок.
О мощном аккорде, которым закончился праздник,
нетрудно судить по количеству битых бутылок.

Я плюнул в сердцах – и выдумывать страшные казни
для пьяного быдла отправился дальше по тропам.
Я чувствовал, что становлюсь всё светлей и прекрасней,
при этом в душе оставаясь, как был, мизантропом.

На птичку отвлекся, пошел, вспоминая о разном.
вздыхая о бренности мира лирично и томно.
Удобно устроен, друзья, человеческий разум!
Толково устроен, добротно, железобетонно!

* * *
Может быть, в послезавтрашнем веке
наше время пустое и злое
удивит археологов с Веги
изобильем культурного слоя.
Но когда не спеша алиены
просканируют всю литосферу,
нам ответить придется, джентльмены,
за свою раздолбайскую эру.
Обернется позором гигантским
бесполезного мусора свалка.
И конечно, ученым веганским
нас не будет ни капельки жалко.
И того, кто размножился ныне,
заражая планету, как вирус,
в переводе с межзвездной латыни
назовут они Homo Debilus.

Греция

Не ждет сигнала туча грозовая,
чтоб устремить дождя потоки вниз,
и журавли летят, не признавая
Эллады исторических границ,
и дикий мирт, растущий в мелколесье
на склоне у Кастальского ключа,
не помнит ничего об Ахиллесе,
о торжестве ахейского меча.
Молчат о прошлом каменные гроты.
Кругом раскрылись миллионы глаз,
но почему-то мутный взгляд природы
всегда скользит куда-то мимо нас,
как будто мы – иллюзия, химера,
фантомы, не способные понять,
что и без нас, и без поэм Гомера
прекрасно может мир существовать.

Сократ

Доволен своей антитезой,
побиться готов об заклад:
был юным плутом и повесой
великий мыслитель Сократ.
Не зная про виды либидо,
влечений в себе не душил,
ничуть не боялся Аида
и с Бахусом крепко дружил.

Увы, ни в одном диалоге
не пишет об этом Платон.
Сократ изменился в итоге,
но это случилось потом.
По славным последствиям судим,
как весь развивался процесс –
философ и в старости к людям
живой проявлял интерес.

А тот, кто был в ссоре с весельем,
кто с детства скулил и брюзжал,
кто солнечным утром весенним
проснувшись, шалить не бежал,
кто не испытал ни минуты
в вине и в любви забытья,
тому выпить чашу цикуты
могу посоветовать я.

* * *
Вот и август, пора урожая.
За добычей своей грибники,
перекличкой леса оглашая,
устремились наперегонки.
Только мне здесь покойно, как в храме,
и в душе у меня тишина,
ведь отборными боровиками
спозаранку корзина полна.

Возвращаясь к машине далекой,
по тропинке иду не спеша.
Наслаждаюсь обратной дорогой,
наблюдая и лесом дыша.
Ничего тут, конечно, не ново,
всё извидано тысячу раз.
Почему же не хочет иного
мой годами натруженный глаз?

Потому что, душой тяжелея,
юных лет утолив озорство,
человек ощущает сильнее
с повседневной природой родство.
И, огромного мира частица,
долгожитель его коренной,
всё не может никак надивиться
обычайности жизни земной.

Третий год войны

Шел третий год войны. И доблесть, и смекалку
бесстрашно в соцсетях выказывали все.
Как на Омаха-Бич, лежал народ вповалку
на пляжах Судака, Анапы, Туапсе.
Сплоченное Кремлем, держало оборону
Бульварное кольцо, лишившись бизнес-виз.
Везде жрецы искусств служили Аполлону,
вонзал свой тирс в мозги безумный Дионис.

А где-то далеко за МКАДом – на Донбассе
неслись ракеты ввысь и дроны брали курс,
чтоб врезать по шоссе, влупить по нефтебазе,
обрушиться стремглав на Белгород, на Курск.
Чернели тут и там сожженные халупы,
что не были огнем вчистую сметены,
а в лесополосах, в полях коснели трупы
убитых – и по ним шел третий год войны.