Никита Гофман

Стихотворения

Об авторе: Родился в 1998 году в Челябинске. Окончил Челябинский педагогический колледж №2, сейчас учится на филологическом факультете ЮУрГГПУ. Преподаёт русский язык и литературу в общеобразовательной школе. Участник литературного объединения МолЛит в г. Челябинске. Ранее нигде не публиковался. Живёт в п. Зауральском Челябинской области.

* * *
как призрачен остывший алфавит.
бегу в свой дом по вымершим ‘и кратким’.
бессмертный дух со мною говорит,
но я не верю сказочным припадкам.

наедине с мирком погасших звезд,
бесхозной красоты и лысых сосен
меня зовут гостить средь птичьих гнезд,
о сферах толковать – я безголосен,

неблагодарен, выдавлен на свет
и проклят на любовь к живущим тварям.
от самого себя спасенья нет.
спасенья нет. я времени подарен

как лакомство к роскошному столу,
а время лишь таращится на блюдо.
в кастрюле снов кричу «ау-ау»,
но слово вычерпнут – и нет надежд на чудо.

* * *
голосит:
– выйди вон! выйди вон!
выхожу. дребезжит телефон.
– кто говорит?
– вам одобрен кредит…
я обратно в пещеру бегом.
– так, заблокировать абонента;
ага, уведомления, новостная лента;
я же вещи из машинки не вытащил,
точно, я же этому еще должен две тыщи был…

снова Он:
– выйди вон! выйди вон!
захотелось в обед макарон.
– о, фасоли осталось полбанки;
майонез? отоварюсь потом.
в штукатурке-то уже дыры размером с комнату;
пообедаю, тыры-пыры… переехать бы, скромно тут;
пообедаю… поваляться чуть-чуть, понежиться?
что-то последнее время ухо уж больно чешется.

слышу:
– выйди…, –
на полную «валюме».
каждый день – разбадяженный валиум.
покрывается тело наростами,
кровоточит на свежие простыни.

не слыхать:
– выйди вон! выйди вон!
выйду так, подышать на балкон.
грязный саван сует и гробница.
облюбованный кокон окон

* * *
сковырнешь подсыхающий прыщик,
и лениво потянется гной.
кто меня в этом городе ищет?
для кого я расту на убой?

колупаешь отверстия неба,
как широкие ноздри потерь,
а оттуда летит непотреба
на земную нелепую твердь.

роешь дальше, а там уже всуе
говорить и нельзя до кого,
где он пташку в деревьях рисует,
кашеварит с капустой пирог.

но в процессе толкнут и за угол –
тумаки, тумаки, тумаки.
в этом городе скрюченных пугал
тебя месят в четыре руки,

бьют об голову «балтику тройку»,
собирают остатки в букет,
соскребают деньжат на попойку
да используют как трафарет

твою тушу и с лобного тянут,
бороня дворовой чернозем.
ковыряешь – доходишь до ямы –
сиротеет однушка внаем.

* * *
Простывший мир не дышит над картошкой –
совсем зачах.
Мы лишь играли в счастье понарошку
в пустых речах,

жгли лестницы в чертог на перевалах
меж сме и жи,
прогуливались в памяти провалах,
где слог лежит/

копается в мозаике из буков,
чтоб азом стать.
Я слышу их зачатие от звука,
держу их мать

за тощие конечности при родах,
за пси и кси.
Я верую в награду переходов.
Сажусь в такси

и двигаюсь по миру аппликаций
слепых детей,
где каждый прекращает притворяться.
Как в темноте,

не вижу лиц, не вижу очертаний
бумажных тел,
а слышу просьбу:
– Мама, почитай мне
про наш удел

на этой заколдованной бумаге,
в слюнях, в клею, –
то я стою в судеб универмаге
и слезы лью,

и чувствую нелепость каждой ветки
и всех светил,
как в листике, как в домике, как в клетке
мазок чернил.

То я стою и всматриваюсь в лужу
из ПВА,
и вижу – из меня в ночную стужу
растут слова.

* * *
Русь покрыта снегами да грязным льдом
и забрызгана кровью праведных.
Мы, Господь, по сугробам к тебе идем,
никому наблюдать не завидно.

Всё тут крестики, маковки да хмыри,
то бишь мы, дурачки двуногие.
Эй, ворота нам кто-нибудь отворит?
Мы тут к Богу бредем, убогие;

тарабаним в грудь, расшибаем лбы
да постимся все по-великому:
до гастритов, язв, до такой мольбы,
что сияем на равных с ликами

от своей худобы, хоть клади нас в гроб,
маринуй с огурцом к картофелю.
Самозванцы, лентяи, надменный род,
что все чаще похож по профилю

на свиное рыло, а бесы в нас
так и рвутся с обрыва ринуться.
Осторожно! И я в самый трудный час
человеком могу прикинуться.

Лишь сияние маковок слепит глаз –
никуда от него не спрячемся,
не сбежим, ибо Русь – золотой палас,
и мы пылью по ворсу катимся.

* * *
– паука, – говорит, – не люблю.
в унитазе его утоплю.

а паук, может, друг мой единственный,
проводник в некий город таинственный?

– убирай, – говорит, – паука.
я уж сколько прошу? а пока
заварю-ка пойду дошираков нам,
некий тришкин вернусь дошивать кафтан.

я устала, – бубнит, – в нищете.
со щитом ли помру, на щите –
на уме уже только ругательства.
надоело винить обстоятельства.

что ты смотришь?
ты смыл восьминогого?
говорила же мать:
– стоматолога,
стоматолога с третьего падика
выбирай, а не чудо-женатика.
все листает какие-то книжицы…
раны срама никак не залижутся:
на соседей смотреть уже – стыд,
весь подъезд про наш быт говорит.

ты дурак? или ты притворяешься?
че устроил тут? че ты валяешься?
дорогой, ну куда ты пополз?
неужели ты это всерьез?

покрывается пол паутиной.
вот уж город висит над рутиной…
но летит с мокрой тряпкой рука:

– не люблю,
не люблю паука.

* * *
устроился развешивателем зеркал.
всякий день я слоняюсь по разным залам
и вешаю этих сынов амальгам и песка.
дети, вышедшие из огня, вглядываются друг в друга,
пытаются отыскать родственные черты.
каждое зеркало отражает собрата с противоположной стены в себе,
создавая петлю,
оттого существует всегда.

только я никак не могу никого отразить
и свое отыскать отражение
ни в одном из зеркал,
потому что меня не дробило море,
не выплевывала ракушка,
не выбрасывало на одинокий берег в шторм;
я не был рудой, и меня не высекали из камня,
не крестили в растворах цианистых щелочей.

и я проклят всю жизнь, словно зеркало, искать собрата,
в котором смогу отразиться,
которого сам смогу отразить в себе,
чтобы начать быть.