Александр Хабаров

Стихотворения

Об авторе: Хабаров Александр Игоревич, (11 февраля 1954, Севастополь – 25 апреля 2020. Поэт, прозаик, публицист. Член Союза писателей России с 1996 года. «Лауреат литературных премий: Премия журнала «Москва» (трижды); Премия журнала «Юность» – им. Владимира Соколова; Всероссийская литературная премия им. Н. Заболоцкого за книгу стихов «Ноша»; Премия «Золотое Перо Московии»; 1 премия в номинации «Лирика» русско-американского журнала «Чайка; Общенациональная Горьковская литературная премия (2015 г.). Стихи вошли в антологию «Русская поэзия. Век ХХ» – «Олма-пресс», М., 1999 г., в иные литературные антологии и хрестоматии. Печатается в периодике с 1987 года. Автор 4-х книг стихов: Спаси меня («Молодая гвардия», М., 1989 г.), Ноша («Эребус», М., 1996 г.), Жесть и золото (изд-во журнала «Москва» , 2012 г.), Из жизни ангелов (изд-во «Bookscriptor», 2016 г.), а также нескольких книг прозы. Этот поэт со своими честными и яркими стихами заслуживает большего, чтобы о нем просто вспоминать.
Публикация в «Плавучем мосте» № 2(18)-2018.

Чудесный мир

Белый свет уж не мил, и закон не указ;
Что мне эта ржаная свобода?
Коли солнце не спалит, так вышибет глаз
Корифей високосного года…

И за что мне такая чудная напасть –
Жить и жить посреди, а не справа?
Долго длится проезд, и не держится власть,
И суставами щелкает слава.

Что же делать, убившему столько своих
И убитому трижды – своими?
Сколько раз призывал я друзей и святых,
А остался с одними святыми.

Велика ты, Россия, да негде присесть.
Всюду холодно, голодно, голо.
Вместо имени шлейф, вместо лирики – жесть,
И трава не растет для футбола.

Мнит синоптик себя… да Бог ведает, кем,
Может, даже самим Даниилом….
Только ветер-то, ветер-то – он не из схем,
А все больше по нашим могилам…

И чудес я не жду, ни к чему они мне.
Если что-нибудь вдруг и случится,
То уж точно не всадник на бледном коне –
Конь в пальто костылем постучится.

Слухи о смерти поэта

…Его не убили в Венеции – ранили в ногу;
он сполз по стене и уехал на родину, к Богу –
от глада и хлада, от перипетий перепития,
от яда в газетке и от осложнений соития,
от пули, подброшенной прямо в сердечную сумку,
от фразы зачеркнутой “Я же люблю тебя, суку!”,
от мира, залитого кровью Женевской конвенции;
он умер героем, но был искалечен в Венеции.

Затем, уповая на милость суда городского,
он выслал в Архангельск свое неподкупное слово;
везли в тарантасе; урядник хамил для приличия;
И скорбь мировая росла, как закон из обычая…
Оковы звенели, и вдоль бесконечных обочин
Стояли поэты – голодные все, между прочим…
А прочие – гибли в подвалах, стреляя в Урицкого,
Ведь право на смерть – посерьезнее правила римского…

Его задушила прохожая – из любопытства,
Случайная женская рифма, принцесса бесстыдства…
Его погубила зима, сединой убеленная,
Его отравила Венеция – водка паленая…
Он выжил, конечно, а умер позднее, как гений,
В бреду поминая недобро весь сонм поколений,
Его убивавший годами, бейсбольными битами,
Улыбками злыми, шарфами, руками немытыми…

Легко поэту живется, а умирается – легче…
Родился немым и нескладным, а умер – почти как певчий.
Страдал искривленьем, а выглядел стройным, как линия
Острова жизни и смерти, Василия имени…
Его не убили в Венеции. Метили в небо.

Он умер легко и ни разу в Венеции не был…
Стрелял из партера мазурик, в очечках, как Берия…
Все думали, опера длится, а длилась империя…

Славится Русь…

Славится Русь зеркалами да зеками,
Снегом по грудь, ледяными озерами,
Пьяными песнями и человеками
С хищными взорами,
Злыми дорогами, черными кошками,
Тьмой беспробудной, путями проворными…
А заплутаешь – посветит окошками,
Звездами горними….

Славится Русь золотыми цепочками,
Баснями, сказками, дядьками страшными,
Вещими снами, предсмертными строчками,
Чарками бражными,
Верными женами, девками сладкими,
Колоколами да стольными градами,
Славится нами, угрюмыми, хваткими,
Верными чадами.

Сады

Темнота или тьма – да не все ли равно,
кто стучит оловянною кружкой в окно,
кто там плещется в песне бандитской,
расскажи мне, ботаник, о розе ночей,
отвези нас, «Титаник», из бл…..х Сочей
в райский садик Никитский…

В этой жизни одно и осталось – сады,
золотистые ветви у черной воды,
и песчаные кряжи да пляжи,
Мы бежим по причалу на каждый свисток,
Мы по трапам бежим босиком на восток,
И с билетами даже…

Я за каждое слово отвечу сполна,
безымянным растеньям раздам имена,
сберегу корешки от распыла,
да поможет мне эта нехилая плоть,
да спасет от напасти и страсти Господь,
приободрит текила…

Мир летящих

Длился день, как бездна. Я упал,
Я летел в неведомое “нет”.
Кто-то крикнул сверху: “Кончен бал!” –
“Неизвестно…” – я шептал в ответ.

Вот уж пронеслись труды, дела,
Мягкие постели, нар ряды,
Кремль, Адмиралтейская игла;
Промелькнуло имечко – Берды.

Женщины в нарядных кружевах
С легкостью парили в вышине –
Я летел в оковах и в словах,
Не до женщин нынче было мне…

Падал я, как падают слепцы
С шатких крыш, с невидимых краев.
Падал я, как падают птенцы,
Думая, что лучше нет миров,

Чем вот этот, вольный и пустой,
Мир летящих и тяжелых тел…
Как и все, я грезил высотой,
Как и все, упал, а не взлетел…

Ночь

Ночь повсюду, спать давно пора –
Или выйти в сумрак ледяной,
Прикрывая профиль топора
Мятою суконною полой,
Или, уповая на живых,
Воспарить над городом шагов,
Смут бесцельных, вкладов целевых,
Красных кнопок, ржавых рычагов…
Ночь повсюду, денег больше нет.
Кончилась дорога, сбит каблук.
Днем окликнут весело: “Поэт!” –
Ночью шепчут, сволочи: “Паук…”
Ночь повсюду, словно ждешь врага –
Слышь, стучит костяшками в стекло…
Глянь в окошко: белые снега
Черным снегом напрочь замело,
И не слышно ни одной души,
Хоть заплачь – напрасные труды!
Хоть всю ночь на стеклышко дыши,
Не надышишь ни одной звезды.
Ночь повсюду, допивай да спи
Или выйди в сумрак ледяной,
Чтоб замерзнуть в мировой степи,
Посреди империи ночной,
Посреди чудес небытия,
Посреди изделий и словес;
Там, где пес каслинского литья –
Самое живое из чудес…

Смысл жизни

Легка моя жизнь, и не ноша она, не дорога,
Река безымянная: сохнет, осталось немного…
Качаются в ней пароходы, размокли бумаги;
То в греки течёт из варягов, то снова в варяги…

А я загребаю то правой, то левой, однако…
То с берега машут платками, то лает собака,
То женщина плачет, что я не плыву – утопаю,
Спасателей кличет, а я уж двумя загребаю…

Не нужен спасатель, родная; глубок мой фарватер;
Но я же за круг не цепляюсь, не лезу на катер;
Плыву себе тихо, без цели, хватаясь руками
За воды, за звёзды, за небо с его облаками…

Утро

Я встану затемно, и мне Господь подаст
Всего, что я просить уже не в силах,–
Он сам, Господь, от всех щедрот горазд
Убогих оделять, больных и сирых.
А я не сирый, даже не больной,
Ну, чуть убог… Иное – исправимо.
Чего просить мне? Крыльев за спиной?
Тепла побольше да поменьше дыма?
Земную твердь снегами замело,
Следов не счесть, да к небу нету хода…
Весь мир осел узором на стекло,
И вместо смерти – вечная свобода.
Чего уж тут выпрашивать, молить
В безвременье, где даже век – минута?
Я помолчу, мне незачем юлить
Перед лицом Творца и Абсолюта.
Мне незачем пенять на вся и всех,
Шарахаться шагов и резких свистов,
Я всех людей простил за глупый смех,
Я даже раз просил за коммунистов.
Но за себя? Нет прихоти чудней –
Выпрашивать, теряясь в общем гаме,
Того-сего… успехов, денег, дней –
Огня не замечая под ногами…

Земля моя

Земля моя, ты прах… И я таков,
и я из праха вышел, червь двуногий…
И что с того, что девять пиджаков
Имею от щедрот терминологий?
Вещизма раб, я так люблю предмет,
Щелчок и хруст, удобство рукояти,
Защёлку, зажигалку, пистолет
И кнопку «Пуск» в секретном агрегате.
Люблю весь мир как собственность свою,
Как часть, как малость, розданную нищим.
Земля моя! Как чёрную змею –
Люблю тебя, чтоб ты под сапожищем…
Да я и сам давно лежу во тьме,
Окутанный безбрежными снегами,
Как вещь в себе, как частное в уме,
Как чёрная земля под сапогами…

Прочёл

Я прочёл на странице семьсот двадцать два,
Что из жёлтых костей прорастает трава,
И не выжечь её сквозняками;
А однажды и люди воспрянут из пут,
И сквозь чёрное небо они прорастут,
Облака раздвигая руками.

Я прочёл на какой-то из главных страниц,
Что мы, люди, прекраснее лилий и птиц
И чудеснее ангелов Божьих;
Мы спасёмся с тобой от воды и огня,
Только крепче, мой ангел, держись за меня
На подножках и на подножьях…

Я и сам-то держусь ослабевшей рукой
За уют, за уклад, за приклад, за покой,
За насечки по счёту убитых;
Только где-то прочёл я: спасут не стволы,
А престол, пред которым ослы да волы
И повозки волхвов даровитых…

Смерть

Как ни вертись, а умирать придётся…
Да где же смерть? А вот она, крадётся,
на лимузине поддаёт газку,
с подельничком стаканчик допивает,
кудлатым псом у дома завывает
и тянется к запястьям и к виску.
Она живёт в тепле, светло и сыто,
фигурки наши лепит из пластита,
обводит красным чёрную беду,
железо плавит, мылом трёт швартовы,
скребётся в дверь, и мы уже готовы
поверить в технологии вуду́,
в судьбу-злодейку, в неизбежность рока,
в бессмысленные речи лжепророка,
в безумный сон, в газетный полубред…
Листаем гороскопы, рвём страницы…
Могли бы жить как лилии и птицы
И знали бы, что смерти вовсе нет…

Слово бойца

Я слова подкрепляю делом,
оттого-то и жив едва.
Над землёй, как над мёртвым телом.
склонилась моя голова.

Обнимает меня осока,
лижет ноги пёс-ветерок.
Я лежу над землёй высоко,
далеко от меня восток.

Льётся дождик за мятый ворот,
ворон ходит вокруг меня.
Я в руинах лежу, как город,
нахлебался воды и огня.

Может быть, посреди травинок,
честь по чести грядёт исход,
и найдёт меня светлый инок,
а быть может, и не найдёт.

И останусь в миру, как в храме,
где молитва – сплошь немота.
Подкрепляя дела словами,
я уже не умру никогда…

Русский волк

Я не учил фарси и греческий,
не торговал в Дамаске шёлком;
Мой взгляд почти что человеческий,
хотя и называют волком.

Не вем ни идишу, ни инглишу,
того, на чём вы говорите,
но всех волнует, как я выгляжу,
когда завою на санскрите.

Моя тропа, как нитка, узкая,
моя нора в сугробе стылом.
Моя страна почти что русская
в своём величии унылом.

Служу ей только из доверия
к её поэтам и пророкам;
моя страна – почти империя;
и не окинешь волчьим оком.

Ни пустыря для воя вольного,
или избушки для ночлега.
Трава для полюшка футбольного.
Снежок для волчьего разбега.

Быть может, я ошибся адресом,
когда кормили волка ноги,
и не расслышал в пенье ангельском
нечеловеческой тревоги.

Таких, как я, шесть тысяч выбыло
от пуль, ножей и алкоголя;
судьба в империи без выбора,
зато в законе – Божья воля…

С востока пыль, на юге марево,
на западе – разврат, цунами…
У волка служба государева
Ходить в поход за зипунами.

Таких, как я, осталось семеро –
В бронежилетах человечьих.
Я русский волк, идущий с севера
За теми, кто в мехах овечьих.

Подводник

Вот и я, наконец, в пучину
Канул камушком: жди меня.
Поищи для меня причину
Разразиться морем огня.

Не скелет на прогнивших сходнях,
Не безумный артиллерист –
Я такой же, как все, подводник,
книжник, бражник и фаталист.

Надо мною – волна до неба,
Подо мною – не видно дна.
Никогда на земле я не был,
и не манит меня она…

Я иду по стезям Гольфстрима,
Я невидим – поди, сыщи;
не надейся, что свистнет мимо
тяжкий камень моей пращи.

Жду сигнала, судьбы, приказа
Из наземных и высших сфер –
Я умру со второго раза,
Как подводник и офицер.

Рубашечка

Привет, страна моя льняная,
Моя рубашечка-страна,
В тебе родился я, родная,
И обносил тебя сполна.

Давно бы мне сменить одежку,
Совлечь особенную стать –
Да не найду никак застежку,
А через голову – не снять.

Да что там! Как-то раз бандюги –
Сымай, кричат, а то – под нож!
А я сказал им, гадам: други!
Ее и пулей не возьмешь.

Она проста и невесома,
Она, как ноша, тяжела,
Она из льда, из чернозема,
На ней кресты да купола…

Тут не до модного каприза,
Не до размера и числа…
Ведь это ангельская риза,
А к человеку – приросла…