Герман Власов

Три рецензии

(Алексей Дьячков, Андрей Баранов, Александр Переверзин)

Дед и сад / Алексей Дьячков. Ростов-на-Дону: Prosodia, 2024. – 152 с.

Силуэт броши, вписанный в очертание озера и листа у поэта и строителя из Тулы Алексея Дьячкова – наверно, характерный прием. Так проще сродниться с персонажами – причем, разновекторными. Вписать героя в пейзаж, где он невольно, через рукопожатие уже знаком с соседствующими лицами. Так легче найти точки пересечения, преломить луч внимания и расставить доминанты: слепящая чешуя хариуса сменяется сожалением уходящего солнца, чтобы в финале блеснуть истертым камнем зажигалки.
Вообще, удивительно, сколько разных персонажей удается поместить на полотно одного стихотворения за счет продуманной композиции и донести главную мысль. Это и судьба ребенка, юноши, дичка в обрамлении обоев советской повседневности – при том, что предметы прошлого не смущают, но, будучи вынесенными за рамки реальности, служат артефактами, как черно-белая пленка Свема или мопед. Это больница, сельские пейзажи, столицы мира, школа, ее ученики, учительница, таблица Брадиса, снова школа, человеческий муравейник, апостол Фома и бесконечная топонимика, травелог. Словом, поэт берет столько, сколько сможет вместить солнечная линза, прокручивая события, делая искусный монтаж. Он – художник, фотограф, для него важны все детали, ему важно никого не пропустить:

Почему так происходит? Зачем поэту важны подробности и судьбы и почему нужно переносить их через Слово в другое измерение – осмысленными, понятыми, лаконично вписанными в характерное для них и для времени полотно, строить для них другой словесно-небесный Дом? Что такое, наконец, творчество и может ли поэт заглянуть краем глаза в замысел Творца?

Книга достаточно плотная и ёмкая, но при этом в ней есть и воздух, и музыка, отчего каждое стихотворение тянет перечитывать заново, находя новое послевкусие, смысл, полунамек. А, найдя его, на минуту ослепнуть, оглохнуть, перестать дышать, чтобы затем вновь взглянуть на окружающее тебя и – удивиться.

Между прошлым / Андрей Баранов. – М. : Синяя гора, 2024. – 308 с.

Имя Андрея Баранова, работающего в русле традиционной силлабо-тоники, хорошо известно искушенному читателю, и, в целом, общая традиционная направленность книги (я имею в виду технику письма) остается неизменной. Интересно, что тематически книга переосмысляет более чем тридцатилетний опыт и подчас – «будущее» из её названия изъято неслучайно – даёт неутешительные прогнозы.
Основной дискурс – современная провинциальная Россия, где мало что изменилось и забыли снять старые транспаранты. Это еще и поиски Я, как точки отсчета:

Если Бродский, констатируя несовершенство и несправедливость – читай, отсутствие гармонии – мира земного, кажется, на протяжении 15 лет писал рождественские стихи (высший пилотаж религиозных текстов это, наверно, «Сретенье», посвященное Ахматовой), то Баранов воспринимает Чудо через призму детского праздника (Елка – советское Рождество). Звезда закатившаяся, ставшая шестеренкой в отработанном масле – выразительный образ, приговор целому поколению, пост-перестроечной эпохе. Интересно, что между Рождеством и Пасхой – примерно тридцать лет во временном промежутке…
В книге есть и новое дыхание – короткие, но ёмкие зарисовки, где Я –буква, а судьбы накладываются друг на друга, как бы прорастают из общего ствола новыми побегами:

А еще есть целый цикл текстов о бане, где герои взвешиваются, оцениваются на весах и сами рассказывают свою судьбу. В парную заходят с русского мороза, подсматривают, как моются родители. Наконец, есть раннее стихотворение о памятном детском эпизоде, когда отец жестко, по-мужски намыливает сына, на что тот обижается: Я чистый! Разоблачение ли это современников, необходимость самоанализа и (само)очищения или же – признание за поэтом особого, по-детски чистого взгляда на мир? Мне думается, здесь автор созвучен мысли Гессе (рассказ «Душа ребенка») о несовместимости мира идей и реального их воплощения. В любом случае, вот самое начало книги:

Охватывая тридцатилетний период, книга упоминает атрибуты детства (мотоцикл «ИЖ» с коляской и без, гильзы, школа, бобины кинофильмов…), перемежая их с современными закусочными и агентами соцсетей, приметами пандемии и войны. Она говорит о девяностых и Новом годе, о малой родине и чужой столице, о ночном и зарифмованном одиночестве, где вот-вот и проступит звездами новый императив.
Книга подводит итог эпохе: промыв в памяти отдельные стеклышки, рассматривает их на свет. И, если жизнь идет путем зерна, то ростки будущего – результат умирания ради весеннего Воскресения, победы над смертью:

Ежедневная пропасть / Александр Переверзин. Ростов-на-Дону: Prosodia, 2024. – 60 с.

Третью книгу стихов Александра Переверзина роднит с первыми двумя атмосфера трагичности, острые, подчас болезненные связи с близкими (тема отца), и – удивительный перенос внимания на пространство, населенное существами, отрицающими законы притяжения – животными, птицами, насекомыми. Вот самое начало: «В первую субботу февраля/ мать в окне увидела шмеля/ и сказала, встав в дверной проём: Пашей или Сашей назовём…» А еще все три книги объединяет, сшивая тексты, обязательность пути, который предстоит пройти герою. Причем, путь этот – коварен и опасен; идущий должен всматриваться и ступать осторожно. «Документальное кино» (первоначально – «Гать») (2009), «Вы находитесь здесь» (2020) и «Ежедневная пропасть» (2024) – по сути (читатель встретит и проникновенную лирику), драма «Орфей и Эвридика», попытка выйти узкой тропой из подземного мира; выскользнуть, не будучи зацепленным веткой (уж не Стокгольмский ли это синдром?); проснуться после тяжкого сна; отбросить пелену повседневности:

И, хотя тени мертвых встречаются буквально через страницу (поэты, близкие, друзья, просто случайные люди), блуждание Орфея по знакомой нам топонимике делает поэтическую ткань плотной, ее магнетизирует. Здесь автор в чем-то сближается с Романом Ненашевым, однако сходство частичное – отдельной темой для Переверзина являются исторические события и фольклор (в книге – цикл Никола Вологодский).
Есть ли выход из ежедневной пропасти междуречья и одноцветных книг? Я думаю, что он есть: была уже сосновая гать через торфяник, и была тютчевская оговорка живи и миру не показывай. Но если Ходасевич, ругая непрочную грубость и тление по-платоновски знал выход из пещеры и объявлял о скором обрывании нити пустого разговора, о трепетании цветка на протянутой руке и сожалении, что друзья не могут смело за ним перешагнуть, – Переверзин оставляет полунамеки, паузы. А еще – переносит внимание на мир других живых существ:
/<…> Какая Варька, какой Борька? / Называй Рябина, называй Зорька, /
/да хоть Ласточка, хоть Лебеда. / Но нашими – никогда. / Поэтому до четвёртого класса / я дружил с Кувшинкой, любил Водокраса, / носил в стойло Эльфу сахар и мел, / а с людьми дружить не хотел. /

Или – в лирике, где приоткрывается образ Эвридики (а есть и Офелия), где меняется время и воздуха становится больше:

Примечание:
Герман Власов – поэт, переводчик, редактор. Живёт в Москве.