Дмитрий Молдавский

«Я еще не прошел ни воды, ни огня…»

Об авторе: Родился в 1977 году в военном городке подмосковного поселка Кубинка. Учился в Педагогическом институте, в Литературном институте им. А. М. Горького. Освоил ряд рабочих профессий, которые дают возможность кормить семью и находить время для стихов. Начинавший на рубеже 1990-2000х, он по-настоящему выходит к читателю только сейчас. Был участником Литературной мастерской Захара Прилепина. Стихи публиковались в журнале «Плавучий мост». В издательстве «Лира» вышла его первая книга «Фантазии и выходки» (2024).

* * *
Эти медные трубы – они не мне.
Я ещё не прошёл ни воды, ни огня.
Говорить „война“, писать о войне
мало свойственно для меня.

На чужой каравай разевая рот,
я – незванный гость. Как залётный вор,
я так много вынес за этот год,
что со мною короток разговор.

Я пытаюсь помочь, да не тот масштаб.
Лишь вертится на кончике языка:
„Неужели Господь наш настолько слаб,
что Ему сойдёт и моя рука?“

* * *
Вот и всё, душа моя, вот и всё.
Не выходит из нас никакого проку.
Продавайся дьяволу, никни к Богу
– ни один тебя не пасёт,

словно заключили договорняк,
когда оба поняли: больше вони,
чем реальной пользы. Решили так:
подавись он своею свободой воли!

Вот и всё, душа моя. Теремок
не высок, не низок, да на отшибе.
Не до черепицы – сойдёт и шифер,
и необлицованный шлакоблок.

Здесь тебе остатний век куковать,
прятаться от снега, дождя и ветра.
Два квадратных метра твоя кровать,
пол и потолок два квадратных метра.

Вот и всё, душа моя, вот и всё.
Вспоминай, что ты мне наобещала.
И давай сначала начнём, сучара,
будто ты во мне новосёл.

Можешь делать ремонт, зазывать гостей,
покупать занавесочки в цвет обоев.
Главное, не усыновляй детей,
не заводи животных, само собою.

Вот и всё, душа моя – сирота!
Инда покемарим, пока не вспомнят
про мобилизацию. Мне-то?..
Что мне, ты-то вот куда.

Не скопивши скарб, потерявши кров
долго ли протянешь ты на чужбине
без адреса, фамилии, имени,
остальных слов?…

* * *
Из пустого в порожнее воду лить
надоест быстрее, чем пиво в горло.
Ждать, когда попрёт? Так оно и пёрло
только побухать да поговорить.

Тут тебе февраль, и мороз, и снег –
всё перемешалось в одном флаконе.
Что ты себе думаешь, имярек,
о своей единственной, далеко не

идеально сложенной, как ни тщись,
жизни (от которой – какая жалость! –
мало что осталось)?
А что осталось – разве это жизнь!

Ни себе, ни людям не угодил,
заигравшись в ленточку новостную.
Заедай глицином биотредин,
приводи в порядок башку пустую.

Возвращайся в русло привычной, той,
что за тридцать лет не сложилась в ролик,
благо тунеядец и алкоголик –
жребий незавидный, зато простой.

* * *
Напускная моя бравада
остывает уже. Вот-вот –
ничего мне не будет надо
наработанного за год.

Посияв отраженным светом
(убери его – и погас),
как я прежде не был поэтом,
так не стану им и сейчас.

Ничего не могу исправить…
Затрапезный мой жалкий вид
сохранит ли чья-либо память?
Хорошо, коль не сохранит.

* * *
Хороших стихов всё меньше,
да и плохие не косяками идут, а один в полгода.
Видимо, стих – не химия, а стихия,
как дождик в четверг или у моря погода,

которых и не дождёшься, и не предскажешь.
Ходишь, как дурень, без зонтика и плаща,
таща плохие стихи, как поклажу,
хорошие же, как пропажу, ища.

„Ща, – говоришь, – найдётся, где-то вот здесь обронил
в прошлый раз неплохую, вроде, строку“.
Перебираешь синими от чернил
пальцами мелочь подножную, чепуху.

К глазам подносишь, нюхаешь, тянешь бяку в рот
(„Плюнь её!“ – мама ругала. Мотай на ус).
Дьявол всегда подсунет то, чего Бог не даёт.
Пей и кури потом, перебивая вкус.

Вот тут уже химия, формула и закон:
материя станет энергией и слюной.
„Слушай!“ – Он скажет. „Записывай!“ – скажет Он.
А я уже пьяный. Я уже выходной.

* * *
Один из немногих, друг милый, друг давний!
Сегодня твой день. Да не будет он скор,
чтоб завтра проснуться ещё благодарней,
оставив укоры, и главный укор:
что жизнь тяжела, коротка, быстротечна.
Отныне всё будет иначе, братан!
Ты видишь: толпа обступила Предтечу,
и голубь кружится, где Сын человечий
смиреньем своим развернул Иордан?

Сыну

Оказалось, ты всё это время рос,
не по дням, конечно, не по часам,
но вполне обстоятельно и всерьёз,
сперва мать догоняя, потом отца,
за сезон перепрыгивал на размер,
рвал подмётки с обуви на бегу!
Я бы должен тебе подавать пример,
только разве я так смогу?

Оказалось, ты все эти годы был футболист,
не от Бога, но по любви.
Нападая, в чужие ворота бил,
защищая свои – ловил.
Облысел до камеры третий мяч,
третьи бутсы пошли вразнос,
я же был ни холоден, ни горяч,
всё шутил, что не всем дано-с!

Говорят, ты много успел прочесть,
полюбил фантастику и стихи.
Мне б хоть эту по праву присвоить честь,
искупить остальные грехи.
Помоги, – просили, – поговори,
то не вовремя, то не в лад.
Так заслуги матери и твои
перевешивают мой вклад.

Ничего не ухватишь: песок да вода.
Не лекарство я, а плацебо.
Кстати, сам же, что важно, в твои года
мнения о своём отце был
невысокого – мало сказать. И вот –
родовая, видать, примета.
Моему – оправданьем служил развод.
У меня и такого нету.

* * *
География знает свои берега,
а история помнит пределы.
Было место такое, где Баба Яга
на меня отовсюду глядела.

Было время такое – с двух лет до семи –
в двух домах с непохожим укладом
я, как вымпел, ходил из отцовской семьи
в материнскую, благо там рядом.

Городок и сейчас невелик, а тогда
трёхэтажного в нём не бывало небоскрёба,
лишь воздух, земля и вода,
где ходить я учился, и плавать,

а дышал то коровьим парным молоком,
то сопревшим коровьим навозом,
что набрали мы с дедом в ведро мастерком
на подкормку клубнике и розам.

Пятерых мотоцикл с коляской вмещал.
Трое в шлемах и двое в панамках –
экипаж по опушкам грибы подчищал
и чернику сгребал на полянках.

Ароматами яблок сушёных и груш
наполнялся чердак разогретый.
В каждой комнате жило по несколько душ:
люди, звери, цветы и предметы.

„Лазать“ в погреб и подпол – тому сорок лет,
как забылись и слово, и дело.
Страх препоны воздвиг. Во все щели в ответ
на него любопытство глядело.

Дед склонялся над тушей соседской свиньи,
раздувая паяльную лампу.
Но когда мне печёнку её принесли,
ни за маму не съел, ни за папу.

Во саду, в огороде, квохча делово,
куры вдумчиво лапами роют.
Из десятков цыплят я жалел одного:
не жильца, не бойца, не героя.

Он пищал еле слышно, толкаться не мог,
отставал ото всех понемножку.
А потом уже дед преподал мне урок,
оторвав ему снулую бошку

и забросив её за ворота в траву.
Сколько раз – то одно, то другое –
эту голову (мёртвую птичью главу)
обходил я широкой дугою.

И сейчас не забыл. А тогда не простил,
хоть науку, казалось, отринул.
Подрастал – не частил. Повзрослел – не гостил.
Сыновей не повёз на смотрины.

Скольким демонам место найдётся в душе
в оправдание детских печалей?
Никогда никому не доверюсь уже
я, которого так научали.

Осознать не успею – уже узнаю,
на манер менингитного бреда,
в каждом слабом – цыплёнка,
а в сильном свинью. А
над ними – EX MACHINA – деда.

* * *
„Когда находишь первую строку,
считай, что стих наполовину сделан:
он следует, как руслу, языку,
и Бог ему становится пределом,

как Океан для каждого ручья,
которому Он сам даёт начало“.
Такая мысль, не спрашивайте – чья,
пришла на ум, покуда жизнь молчала.

Я не читал. Я отложил дела
большие, чтоб доделать пару мелких.
Но находился не в своей тарелке,
точней, душа на месте не была.

И в эту суету и маету
пришла строка, похожая на ту,
и потекла, куда ей было надо.

Не ведая, куда она и чья,
я просто шёл по берегу ручья
и убирал лопатою преграды.