Евгений Каминский

Стихотворения

Об авторе: Прозаик, поэт, переводчик. Автор двенадцати поэтических сборников, одиннадцати романов, многочисленных журнальных публикаций, участник многих поэтических антологий,. Лауреат литературной премии Независимой преподавательской ассоциации за 1992 год, премии им. Н. В. Гоголя за 2007 год, победитель IV Международного поэтического конкурса «45-й калибр» им. Георгия Яропольского, лауреат (победитель) Седьмого всероссийского конкурса одного стихотворения гражданской лирики имени Н. А. Некрасова (Ярославль 2023 г.) и ряда других литературных конкурсов и премий. Член Союза российских писателей.
Живет в Санкт-Петербурге.

Не всё в тебе литература

Не всё в тебе литература –
не все, с закатываньем глаз,
то безобразного фигура,
то безрассудство напоказ.

В любом твоем картинном жесте,
в котором ты, как в капле, весь,
есть храбреца восторг, но вместе
и ужас висельника есть.

Не всё в тебе игра в словечки.
Вонзи в тебя заточку Брут
иль прострели на Черной речке –
как всякий смертный взвоешь тут.

И обнажится вмиг натура,
игру отринув наотрез.
И выйдет вон литература
из слов твоих, виясь как бес.

* * *
Постепенно закончится слово,
и на белое хлынут слова
бесполезнее дела гнилого
и длинней, чем дурная молва.

Значит, надо успеть устраниться,
с болью в сердце себе запретив
безобразить пустые страницы
каждый день на бездарный мотив.

Всем случайным словам человечьим,
в чей сургуч не впечатан Творец,
в мире незачем жить да и нечем.
(Надо правду сказать, наконец.)

Пусть пока за тобой – первый нумер.
Но коль больше не жжет твой сургуч,
ты для слова, боюсь, уже умер…
А ведь был как собака живуч!

* * *
А в жизни голодной моей
и жадной до знойного лета
всегда не хватало морей,
в плацкартном до Ялты билета.

Сжигавшего пятки песка,
бутылки дешевой араки
и девы, простой, как треска,
и преданной, вроде собаки.

Уменья спать в койке пластом,
привычки, сияя как солнце,
всё спорить о чем-то пустом
с упорством тупым кроманьонца.

Решимости жить на пятак,
без цели, и даже не глядя
на то, что ведь что-то не так
с тобой, если счастлив ты, дядя.

* * *
Выбран был узкий
путь в небеса,
сдуру, по-русски,
за полчаса.

Медлил мой разум,
спали друзья.
(Можно лишь разом
то, что нельзя!)

Узкой тропою
в небо бреду.
Так с перепою
или в бреду,

ухая гулко,
видя с трудом,
вдоль переулка
ищут свой дом.

Пряча усмешку,
спросят друзья:
как тебе, пешка
в роли ферзя?

Думаешь, с адом
этим в груди
ты где-то рядом
с тем впереди?!

Скажешь, не важно,
Сим или Хам
примет там брашно,
важно, что – там?

Мол, не конкретны
частности те
после, посмертно,
на высоте.

Где б уж одеться
в гжель да финифть,
но просят сердце
вдруг предъявить.

Сколько в нем света,
сколько в нем тьмы…
После лишь это
важно, увы.

* * *
Иду-бреду проспектом Малым,
печаль за пазухой тая,
и верю: зреть большое в малом –
святая миссия моя.

Нет, ни сапожник, ни пирожник,
ни потерявший стыд банкир,
я в этой жизни лишь художник,
сиречь, бездельник и факир.

И всюду, ни явился где бы,
мне в ноздри бьет угар утех:
Ужель в высоком нет потребы
здесь ни у этих, ни у тех?!

Ужель продавленным диванам
предоставляя свой филей,
всем этим Марьям да Иванам
жить низким все-таки милей?!

А может, нет большого в малом,
все это ум мой сочинил,
когда закат окрасил алым
бутыль унылую чернил?

* * *
Когда отреченья печать
на сердце ложится изъяном,
я ангела жду – помолчать
со мной неутешным и пьяным.

Наверно, я глуп, если пьян,
в глазах мудреца иудея.
Но я из семьи самарян,
где жалость живет как идея.

Из тех, кто и стал бы ханжой,
да как от любви отвертеться?!
Как спрятать от боли чужой
и ужаса личное сердце?!

О чем мы тогда помолчим?
О том, что возможно лишь сдуру
носить в себе Божий почин –
любить человечью натуру,

что здесь, на планете людей,
добычу почувствует аще,
голодного зверя лютей,
и блудного сына пропащей…

А может, сугубо о том,
что лишь разлюби сего зверя,
и сам, с перекошенным ртом,
взревешь, ни во что уж не веря.

* * *
Век африканский, как Вуду,
смысл победив, неспроста
силится сделать Иуду
жертвой во имя Христа.

Вымазать белое черным,
сунуть фальшивку под нос…
мол, все равно обреченным
с чем там лететь под откос.

И, как отравлен угаром,
все, чем был жив еще, Хам
мыслит отдать уже даром
власть предержащим верхам.

Все что болело – забыто.
Лишь бы, давясь калачом,
вечно лежать у корыта
и не жалеть ни о чем.

И все, что зверя держало,
словно царева печать,
вырвать из сердца, как жало.
чтоб наконец зарычать.

* * *
Догонят, заломят, повяжут:
был пряник – теперь будет кнут.
Уже им не скажешь: «Да я же…»
заломан, повязан, заткнут.

Притихнешь, привыкнув когда-то,
заткнутым, повязанным днесь
и будто забритым в солдаты…
а нет, так закончишься весь.

И если все так, то не стоит
ждать чуда ни здесь, ни опричь.
Надежда на чудо – пустое,
а вера в никчемное – дичь.

Пока не забрит и не сломан
напором высоких речей,
дыши, слушай чаячий гомон,
печальный, и, к счастью, ничей.

* * *
И все ж хорошо, что мы были
на свете. Ведь не было б нас –
тарелки с рассольником стыли б,
в подсобке б увял ананас.

В полях, как монголо-татары,
пленить приходившие Русь,
не сданные в пункт стеклотары
бутылки б валялись, боюсь.

Не знали бы в ручке чернила
ни бэ и ни мэ, а тетрадь –
того, что с тобой учинила
любовь, излагая, приврать.

И рыба, упавшая духом,
тут вместо того, чтоб уснуть
на нитке со вспоротым брюхом,
со дна поднимала бы муть.

Вруны, хвастуны и проныры,
ужель не вернуть той поры,
когда и от бубликов дыры,
пожалуй, нам были дары?