Айрат Бик-­Булатов

Стихотворения

Об авторе: Бик-Булатов Айрат (1980 г.р.). – поэт, учёный, журналист. Доктор филологических наук, доцент Казанского (Приволжского) Федерального университета. Член союза писателей Татарстана и союза журналистов Татарстана. Лауреат премий по литературе (татарстанских: им. А.М. Горького (2019); им. Г.Р. Державина (2023)); по журналистике: («Хрустальное перо», номинация «Имя в журналистике» (2013); «Я в этом мире боец…» им. В.Г. Белинского, номинация «театральная критика» (2021); «Культурное перо» (номинация: «культурный блогер» (2021).В Казани в разное время был руководителем проектов: студия «Энтомология поэзии» (2008-2014), Театр поэзии «Фибры» (2009-2011). В 2010-е годы был куратором казанской части чебоксарского фестиваля «ГолосА», со-куратором литературного фестиваля «Точка» в Набережных Челнах. Автор более 30 книг. Печатался в журналах «Плавучий мост», «Пироскаф» и др.

* * *
Презрел кочевье и осёдл
Теперь Ходжа и с ним осёл
Его покорный.

И непрочитанный Басё
Позолочённым карасём
Уплыл проворно…

Лежу в подштопанном пальто.
А мне-то што? Пластом. Вальтом.
Тузом столичным –

Усну и баста! Золотой
Карась кадык защиплет мой,
Отыщет стих последний мой,
Мой закадычный –

И съест! И звёзды в вышине,
И белка кружит по сосне,
А под осиной

Лежу в дырявом шушуне
Прабабкином. И в тишине
Заслышу в явь или во сне
Я крик ослиный…

* * *
В ногах-стволах деревьев зимних-голых
Сороки путаются и ерошат снег.
Заваливающийся на бок столб
Стоит как лишний (русский) человек.

Бежит дорога. Пассажиры дремлют.
Мелькает по стеклу слепая тень руля.
Снаружи, в снег воткнув больные стебли,
Кивают мне испытанные смертью
Подсолнечников высохших поля.

О, Русь моя! О, смерть моя, вот здесь ты.
Засну в тебе, в зиме, в степи, в снегу,
Заваленным столбом.
И в волосах моих запутанные звёзды
Сороки соберут потом.

* * *
Мой дед
воевал в штрафбате
И выжил,
А мой троюродный дед
геройски погиб
в пустяшные двадцать
и пару в довесок лет.
Писали на лётчика представленье –
Звезду мол ему,
герой!
А там, наверху –
посчитали крымским
Татарином, и –
Отбой!
„И так повоюешь!“
И так воевал он,
И запросто так погиб…
И был похоронен потом под парой
Седых довоенных лип.
А третий, двоюродный –
Шёл до Берлина,
Дошёл и потом – лежал,
Я рядом – мальчишкой – на пиджачишке
Медали его считал!
Медаль за отвагу, за оборону, за взятье того-сего.
Я мало запомнил, да он уже умер,
Да нет уже никого!

И я не запомнил рассказов военных,
И время течёт-течёт…
Один лишь раз я –
Последнему деду
Подставил своё плечо.
– А ну-ка, давай, улым, подсоби мне,
Не говори жене!
И с палкой и внуком двоюродным вышел
Он в уличный туалет
И вдруг повалился, тяну, малолетка-я,
Грузного старика,
И яблоня тычётся скользкими ветками,
И покраснела рука…
Поднял кое-как, прибежали, заохали:
– Чего ж ты вышел, дурак?
Ведь утка же есть, ведь нельзя вставать тебе!
Бедный мой дед обмяк,
Дошёл до кровати да лёг грузно,
Задев висящий пиджак,
И слышал малыш-я: звякнула грустно
Медаль его за отвагу.
И ком подкатил… А потом – отвлёкся я,
Позвали ребёнка в сад!
Смотри-ка, какие созрели яблоки!
Беги, собирай, Айрат!..

Всё кончено, видишь? Войну превратили
В парады военных сил,
Штрафник мой дед вернулся домой
Ушёл из семьи и сплыл,
Другой мой дед был оставлен в порту,
Всего-то один из двух,
А те, кто ушёл – не пришёл ни один,
Накормили червей и мух.
Троюродный дед и Двоюродный дед
Наглотались войны с лихвой…
Подставил плечо, проводил в туалет,
Уронил… вот и весь мой бой.
Мне было лет десять, когда мой дед,
Мой последний вот этот дед,
Попрощавшись с родными ушёл воевать
За Отечество на тот свет!
А я… а мне… не смотреть телевизор,
И в сеть не ходить, не знать,
Дождаться бы августа и уехать
Яблоки собирать…

* * *
друзей-то у меня нет, всех-то я раздражаю…
а меня надо гладить, гладить,
смотреть на звёзды и гладить…
и комета, урожая шестьдесят второго года,
когда ещё солженицын –
„один день ивана денисовича“ –
выскочил в „новом мире“…
вот в тот же самый год –
появилась эта комета,
и теперь она проносится мимо…

гладь меня, о, гладь меня, поседевшего в ужасе мима,
лежащего на твоих усталых коленях…

а перед глазами теперь совсем другая картина:
девочка-пионерка вышивает крестиком ленина.
а это какой год? я уже и не помню. девочка та –
небось уж старуха… и кто меня любит теперь?
ну кто меня любит?… та-та-та!
Увезем мы с собою кота, и чижика,
и грустную эту собаку… достал чернил –
И плачу тут с февраля, ля-ля-ля,
И никто меня больше не гладит,

и тебя, и тебя… На коленях твоих я уже не лежал
с сентября,
Или с августа… или даже вообще не лежал.
Никогда. И комета проносится мимо.
О, Россия моя, Хиросима!

Заграницу увозят кота.
Вы погладьте его,
погладьте…

* * *
Перекличка: „Жив?“ „Жив!“
И так каждый день.
Каждый день – Божий!

Рассказать вам, что я ощущаю кожей?

– А ты слышал?…
– Слышал… а что?
– Цезарь-то наш, не Юлий, а Борджиа!

Да… И Рим уже не тот!

Ой, всё это досужие разговоры и не имеют никакого
значения…

Хотел попросить прощения.
Попросил печения
Овсяного. С молоком.

– Ты жив?
– Жив!
– Всё ещё?
– Ну что я могу поделать?
– Ещё печения?
Да! Овсяного!

И с молоком.

Невозможно ничего заесть.
И невозможно ничего запить.

– Мы мирные римляне!
– О, да! Мой Цезарь! –
Ответствовала Лукреция! ..

И невозможно ничего забыть!

У развалин Древнего Рима стоял я однажды и думал,
Не помню всего,
Чего я передумал в тот день,
Но заканчивалось так:

„И потом они все умерли!… “
…

– Ну так как ты теперь? Жив?
– Жив!
Жив каждый день!
И каждый новый день –
Божий!

* * *
Весь истыкан чужими иголками,
Но ещё не святой Себастьян.
Как афишками столб – кривотолками
Я облеплен. Мой каждый изъян

Виден всем, увеличен под лупою.
Я под ней чуть живой и нагой.
Я подкошен взлетающей ступою,
Управляемой Бабой Ягой.

Да и ладно, стою и подкошенный!
И продолжу стоять как-нибудь!
И немытый мой хайр и взъерошенный
Примут за белоглазую чудь –

Человека невзрачного племени,
Племя сгинуло это давно…
Только я – подотставший от времени
Здесь стою, чтобы сняться в кино!

Ученик режиссёра Сокурова
Вдруг отыщет меня средь болот
И отснимет для фильма, и курево
Мне протянет… И тоже уйдёт.

И в каком-нибудь городе Нальчике,
Я возникну – красив и весом,
Когда фильм этот на фестивальчике
Вдруг покажут… С весёлым лицом,

Перекошенный весь и истыканный
Выйду я – белоглазая чудь!
Под весёлую песенку Стрыкало.
И застыну.
И титры.

И пусть

* * *
Не кричу… от этого такой стыд.
Вот мой чум. Но центр у него – сбит!

Говорю по-ненецки: „не-не, не-не“…
И забытые нецке лежат на окне!

В шубу завернусь, и пойду в снега, болеть!
В шапке с помпушками.
А на руки надеты варежки,

А в правой варежке – плеть!

Снег стегать буду! Будто он –
Снег моей спины! Будто –
Седина прожилок моих, дрожащих…

А в левой варежке – смерть!

О, Будда! Повстречайся же мне
Среди этой зимы, среди этих
Синих рериховских гор!..
Я хочу научится кричать!

Я хочу выкрикнуть весну,
понимаешь о чём я?
Мой чум будет парусом твоей лодки –
О, Будда! – несущейся по снегу
Первым предвестником весны.

– Что делать сейчас мне? Растолкуй, скажи!
О, премудрая Юма!
– Выправляй потихонечку, приподнимай
центр у своего чума! Моржовыми иглами –
Заделывай на нём дыры!
Будь готов! Когда солнце достигнет вершины горы –
Ты увидишь лодку!

Не мешкай!

* * *
Мерзавцы и мерзавицы
Гадёныши и сволочи
В трамвайчиках, на шарике,
А жаба – на метле…

Идут, передвигаются,
Ползут себе без совести,
И кушают из зависти
Десерты крем-брюле…

Их тьмы и тьмы, и кажется –
Они ещё и множатся,
И скоро не останется
порядочных людей…

Я рану застарелую
Растёр себе и кожицу
Содрал. И для кого-нибудь
Я – сволочь и злодей.

Хамеет и бесчинствует
Больное человечество.
И даже я на шарике
Вдруг высуну язык.

Костюм мой синий в клеточку
И профиль мой – не греческий.
Грустит моё Отечество
В какой-нибудь из книг.

Но не сыскать, не вычитать,
Не выказать почтения…
Мы оказались гадами,
Аквариум забив.

И даже я на шарике
В таком же направлении
Едином, сука, заданном…
Лечу – одним из них!

Лечу, бля, и потворствую
Мерзею сам и пьянствую.
Стадами блеет зарево
Жирнеет синева.

– Зачем я здесь, и кто вы все?
Тупые и клыкастые ?
… Пьеро вдруг встал, как вкопанный,
И плачет в рукава.